Событийная сторона рассказа точно воспроизводит смысловую конструкцию вокруг обожествляющего себя и "прощающего" "грешницу" героя. И здесь момент перемены "ролей" вполне очевиден. Оскорбленная девочка пробуждает в сознании "смешного человека" "праздные и лишние" вопросы (25; 108), скрывающие за собой бытийный уровень, недосягаемый прежде для этого сознания. Спасая героя от смерти-самоубийства, она несет то воздействие, на которое он сам претендовал ("жизнь и мир теперь как бы от меня зависят"), но имеющее уже подлинную воскрешающую силу: через увиденную истину "смешной человек" приводится к жизни ("О, теперь жизни и жизни!") "на тысячу лет" (25; 118).
Как показывает весь целостный контекст произведений Достоевского, стремление "маленького человека" к самовозвеличению и самообожествлению водит его по замкнутому кругу бесконечного возвращения к "разбитому корыту", если вспомнить образ из известной сказки Пушкина, к открывающейся со всей очевидностью собственной духовной несостоятельности, полной внутренней разрухе, подобно евангельскому блудному сыну, оказавшемуся "на стране далече" среди свиней. Но и сам разрушительный итог указывает на столкновение с иной логикой взращивания, созидания человеком своего внутреннего существования и своего отношения к миру, за которой стоят подлинные законы устроения бытия. В этом столкновении, составляющем сюжетное ядро произведений Достоевского, герою бывает милосердно явлена возможность, иногда последняя, духовной перемены, преображения (которое совершается, например, в "Сне смешного человека"), и он ощущает это как некую судьбоносность в пересечении его жизни с жизнью "грешницы" (как правило у Достоевского здесь именно женский персонаж), такого же, на первый взгляд, "маленького человека", но предстающего в абсолютно другом облике и приносящего своим существованием совершенно противоположные плоды.
После смерти своей первой жены Достоевский сделал принципиальную для понимания его творчества запись: "Возлюбить человека, как самого себя по заповеди Христовой, - невозможно. Закон личности на Земле связывает. Я препятствует. Один Христос мог, но Христос был вековечный, от века идеал, к которому стремится и по закону природы должен стремиться человек. Между тем, после появления Христа как идеала человека во плоти стало ясно как день, что высочайшее, последнее развитие личности именно и должно дойти до того (в самом конце развития, в самом пункте достижения цели), чтоб человек нашел, сознал и всей силой своей природы убедился, что высочайшее употребление, которое может сделать человек из своей личности, из полноты развития своего я, - это как бы уничтожить это я, отдать его целиком всем и каждому безраздельно и беззаветно. И это величайшее счастие".
Мысль Достоевского выражает духовный закон, о котором говорит Христос апостолам: "вы знаете, что князья народов господствуют над ними, и вельможи властвуют ими; но между вами да не будет так: а кто хочет между вами быть большим, да будет вам слугою; и кто хочет между вами быть первым, да будет вам рабом; так как Сын Человеческий не для того пришел, чтобы Ему служили, но чтобы послужить и отдать душу Свою для искупления многих" (Мф. 20, 25 - 27); и в другом месте: "истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное; итак, кто умалится, как это дитя, тот и больше в Царстве Небесном" (Мф. 18. 3 - 4). В полную противоположность мечтам о человекобожестве "маленького человека", ощущающего себя вопиюще несправедливо расчеловеченным, "человекомышью", здесь речь идет о христоподобном кенозисе как единственном пути преображения человеческой природы в сторону богочеловечности. Именно о таком пути возвещает евангельская притча, ставшая эпиграфом к последнему роману Достоевского "Братья Карамазовы": "истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода" (Ин. 12, 24).
Кенотическая "умаленность" человека - не загнанность одинокой "мыши" в "подполье" "несправедливых" законов природы, неумолимых, как дважды два четыре, но наоборот, открытость и приятие мира и осознание себя перед лицом Божиим, а вместе с ним - бесконечное развитие, рост, преображение, это "нищета духа", ведущая, как сказано в нагорной проповеди Христа, в Царствие Небесное, которое, опять же согласно евангельскому слову, "внутрь вас есть"(???).
Умаление как отвержение греховного Я, ветхого существа, ведет к приобретению нового естества, в своей целостной полноте причастного и Богу, и всему миру. Об этом говорит Достоевский устами героев-старцев. Старец Зосима в "Братьях Карамазовых", характеризуя современного человека, вспоминает слова своего "таинственного посетителя", что "всякий теперь стремится отделить свое лицо наиболее, хочет испытать в себе самом полноту жизни, а между тем выходит из всех его усилий, вместо полноты жизни, лишь полное самоубийство, ибо, вместо полноты определения существа своего, впадают в совершенное уединение. Ибо все-то в наш век разделились на единицы, всякий уединяется в свою нору, всякий от другого отдаляется, прячется и что имеет прячет и кончает тем, что сам от людей отталкивается и сам людей от себя отталкивает. Копит уединенно богатство и думает: сколь силен я теперь и сколь обеспечен, а и не знает, безумный, что чем более копит, тем более погружается в самоубийственное бессилие. Ибо привык надеяться на себя одного и от целого отделился единицей, приучил свою душу не верить в людскую помощь, в людей и в человечество, а только трепещет того, что пропадут его деньги и приобретенные им права. Повсеместно нынче ум человеческий начинает насмешливо не понимать, что истинное обеспечение состоит не в личном уединенном его усилии, а в людской общей целостности" (14; 275 - 276).
Созвучны взглядам Зосимы слова тихого и кроткого Макара в романе "Подросток": "Христос говорт: "Пойди и раздавай твое богатство и стань всем слуга". И станешь богат паче прежнего в бессчетно раз; ибо не пищею только, не платьями ценными, не гордостью и не завистью счастлив будешь, а умножившеюся бессчетно любовью. Уже не малое богатство, не сто тысяч, не миллион, а целый мир приобретешь! Ныне без сытости собираем и с безумием расточаем, а тогда не будет ни сирот, ни нищих, ибо все мои, все родные, всех приобрел, всех до единого купил! … Тогда и премудрость приобретешь не из-за единых книг токмо, а будешь с самим Богом лицом к лицу, и воссияет земля паче солнца, и не будет ни печали, ни воздыхания, а лишь единый бесценный рай".
Парадоксальным, на первый взгляд, образом, отсекая, оставляя мир и даже самого себя, человек приобретает "во сто крат", по евангельскому выражению ("всякий, кто оставит домы, или братьев, или сестер, или отца, или мать, или жену, или детей, или земли, ради имени Моего, получит во сто крат и наследует жизнь вечную" - Мф. 19, 29), поскольку предоставляет в себе место Богу и принимает мир "из рук Христовых, но принимает его уже благолепным, очищенным, освещенным Логосом".
Казалось бы, в первом же романе Достоевского "Бедные люди", как уже отмечалось выше, настроение "райского блаженства" Макара Девушкина, пробужденное "весенними ароматами" и "оживлением природы" и воплощенное в "парочке горшков с бальзаминчиком и гераньке" в подарок Вареньке Доброселовой, столь же минутно и так же безвозвратно уходит, как и "золотое детство" самой Вареньки среди "добрых селений" ее родных деревенских мест. А мир "птичек небесных", с которыми сравнил было Вареньку Девушкин и в котором звучит "неумолкаемый концерт" тех, что "не жнут и не сеют", как в финале повести "Маленький герой", напоминающий о нагорной проповеди Христа, настолько отделен от находящегося посреди него человека, что последний выглядит "как мертвец среди всей этой радостной жизни" (2; 293). Однако этот полностью противоположный пустынному мраку одинокого "подполья" мир, в образе коего прорисовываются Достоевским очертания райского сада, напрямую связан именно с духовной судьбой прозревающего его человека.
Ряд ключевых мотивов и представляющих эти мотивы деталей в произведениях писателя, появляющихся в наиболее значимые в духовном смысле для героев моменты их жизни, восходит к образам сада и пронизывающего его небесного света как увиденности в Боге человека и мира в их гармоническом единстве. Такое видение открывается героям Достоевского, когда в их внутреннем мире происходит переворот, когда выбивающее из знакомого и привычного хода жизни событие срывает пелену с их внутренних глаз, и предстает та правда, о которой писатель говорит в своей речи о Пушкине: "Смирись, гордый человек, и прежде всего сломи свою гордость. Смирись, праздный человек, и прежде всего потрудись на родной ниве", вот это решение по народной правде и народному разуму. "Не вне тебя правда, а в тебе самом; найди себя в себе, подчини себя себе, овладей собой - и станешь свободен как никогда и не воображал себе, и начнешь великое дело, и других свободными сделаешь, и узришь счастье, ибо наполнится жизнь твоя, и поймешь наконец народ свой и святую правду его. Не у цыган и нигде мировая гармония, если ты первый сам ее недостоин, злобен и горд и требуешь жизни даром, даже и не предполагая, что за нее надобно заплатить".
Узрение в собственной греховности первопричины той неумолимой несправедливости мира, против которой бунтует загоняющий себя в "подполье" "маленький человек", радикально меняет и его мировосприятие, и духовное устроение. Один из ярких примеров - воспоминания старца Зосимы о своем старшем брате Маркеле, умершем в юности от чахотки и почти до самой смерти насмешливо отрицавшем существование Бога (этот персонаж "Братьев Карамазовых" - прямое продолжение типажа Ипполита Терентьева из романа Достоевского "Идиот", желающего из протеста против уродливо несправедливых и неупразднимых законов земной жизни пойти на самоубийство).