2. Крушение
Теория Птолемея отнюдь не напоминала карточный домик. Скорее ее можно уподобить величественному замку. Обветшание этого замка происходило мучительно медленно, оно затянулось на многие века. Замок приходил в упадок, стены давали трещины, башни кренились, но трещины замазывали, башни ставили на капитальный ремонт, и никому не приходило на ум, что выправить положение уже невозможно: замок держался на насквозь прогнившем фундаменте.
Среди ранних критиков теории Птолемея обычно выделяют нескольких корифеев арабоязычного мира: Ибн аль-Хайсама (известного в Европе под именем «отца оптики» Альхазена), Ибн Рушда (философа, более известного под именем Аверроэса), аль-Битруджи (переводившегося под латинизированным именем Альпетрагия), На-сир ад-Дина ат-Туси, аш-Шатира и ряд других (5). Занятые определением фундаментальных астрономических постоянных, составлением звездных каталогов и эфемерид планет, эти в большинстве своем астрономы-наблюдатели, как никто другой, не раз наталкивались на вопиющие разночтения между теорией Птолемея и данными наблюдений. Они брались за доработку теории, не меняя ее основ. Были у некоторых из названных ученых возражения и философского характера, однако с ними были дополнительные трудности.
Математические построения Птолемея в «Альмагесте» носили исключительно кинематико-геометрический характер и не касались неясных вопросов реального воплощения небесных сфер, эпициклов, деферентов и т. п. В действительности Птолемей писал на эту тему в небольшой работе «Планетные гипотезы», однако основная «физическая» суть концепции небесных сфер была разработана задолго до Птолемея Аристотелем. В этой связи количественная кинематико-геометрическая картина Птолемея с течением времени была пополнена гораздо более ранней качественной картиной мира Аристотеля.
Вот этот-то птолемеево-аристотелевский конгломерат уже отнюдь не отвечал критериям научности не только современным, но даже весьма древним, поскольку содержал в себе явные противоречия: аристотелевские сферы никак не должны были пересекаться в пространстве, а потому не могли приходить в движение так, как того требовала все более усложнявшаяся с течением времени кинематика Птолемея. Особые неприятности со временем стали создавать кометы, и, как едко высказался журналист Н. Колдер, «на протяжении столетий кометы обладали определенным философским значением, как ручные гранаты космической революции. Далеко улетевшая комета 1577 г. разбила вдребезги прозрачные хрустальные сферы, которые якобы несли на себе всю компанию планет...» (6).
3. Остановил Солнце, двинул Землю
«Современное исследование природы... как и вся новая история, ведет свое летоисчисление с той великой эпохи, которую мы, немцы, называем, по приключившемуся с нами тогда национальному несчастью, Реформацией, французы — Ренессансом, а итальянцы — Чинквеченто и содержание которой не исчерпывается ни одним из этих наименований... Это был величайший прогрессивный переворот из всех пережитых до того времени человечеством, эпоха, которая нуждалась в титанах и которая породила титанов по силе мысли, страсти и характеру, по многосторонности и учености»,— так писал Ф. Энгельс в «Диалектике природы» (7).
Жизнь Коперника и гений Коперника целиком принадлежат этой великой эпохе. Его современниками были Леонардо да Винчи, Колумб, Магеллан, Васко да Гама, Микеланджело Буонаротти и Рафаэль.
Коперник был свидетелем яростных столкновений и раскола в рядах католиков. На его памяти профессор Виттенбергского университета Мартин Лютер прибил к дверям собора «95 тезисов» и сжег папскую буллу. Каноник Коперник был свидетелем и ответной реакции католической церкви — рождения Ордена иезуитов с их беспримерным девизом «цель оправдывает средства».
События этого бурного времени наложили отпечаток на личность Коперника, научная деятельность которого сама стала едва ли не самой высокой из вершин эпохи Возрождения. Имя Коперника — объект особой гордости всего человечества, и нам приятно добавить — объект особой гордости славянской науки.
В отличие от биографии Птолемея жизнь и творческая деятельность Николая Коперника из Торуня известны ныне вдоль и поперек. Мы не будем освещать их здесь, ограничившись констатацией общего факта. Если в лице Птолемея астрономия как созидательница впервые в истории человечества выработала великую научную теорию, то в лице Коперника именно астрономии пришлось впервые в истории сокрушать великую научную теорию.
Впоследствии всем без исключения научным дисциплинам доводилось повергать в прах своих идолов. Химики похоронили флогистон. Теория относительности ограничила безбрежность концепции Ньютона. Открытие Гарвеем кровообращения поставило крест на предшествующих взглядах в биологии. Но, ни одна смена основополагающих научных представлений не протекала столь, же драматично, как крушение астрономической картины мира Птолемея, безраздельно господствовавшей более тысячелетия.
Как мы уже отмечали, астрономия намного раньше других естественнонаучных дисциплин, как минимум со времени Птолемея, четко определила и объект, и метод своих исследований. Она занималась, казалось бы, наиболее общей из всех возможных сущностей — космосом, Вселенной.
Не случайно, что с глубокой древности и на протяжении всего долгого средневековья именно астрономическая деятельность в наибольшей степени отвечала идеалам научности, а астрономия справедливо слыла царицей естественных наук. Это обстоятельство отразилось в бесчисленном количестве фактов: от существования музы астрономии Урании до официального положения астрономии в квадривиуме средневекового университета. И крушение великой астрономической теории Птолемея радикально отозвалось на всем естествознании.
Через несколько десятилетий после смерти автора труд Коперника оказался в центре водоворота событий общенаучной революции. Само собой разумеется, что спор шел и о проблемах астрономии тоже. Но это отнюдь не исчерпывает основных результатов общенаучной революции. Более того, мы склонны видеть главный результат совсем в ином. Он нашел выражение в так называемой доктрине «двух книг», которую разделяли Томмазо Кампанелла, Галилео Галилей и ряд других современных им мыслителей. Согласно этой доктрине Священное писание представляет собой книгу божественного откровения, в то время как природа, хотя и является «книгой» божественного творения, сочинена на языке математики. Она может быть прочитана человеком вне божественного откровения и составляет, по Галилею, «настоящий предмет философии» (8).
Такая кардинальная перемена в понимании места науки в обществе, еще скованном средневековыми религиозными традициями, сочеталась с мыслью о важности прагматической направленности науки, провозглашенной Ф. Бэконом: «Знание — сила». Соображения о практической пользе науки звучат рефреном буквально у всех авторов этого периода, особенно четко в Британии. «...Эти знания приобретаются не просто ради самих себя, а для того, чтобы дать возможность человеку... вызывать и совершать такие эффекты, которые могут наиболее способствовать его благополучию в мире»,— слова, принадлежащие Р. Гуку (9). Р. Бойль прямо называет один из своих памфлетов «Да будут блага человечества приумножены проникновением естествоиспытателя в ремесло». Вовсе не случайно XVII в. заслужил в литературе имя «века опытной науки». Экспериментально-количественный подход в сочетании с прагматической нацеленностью пауки на решение задач, приумножающих блага человека (т. е., строго говоря, господствующего класса), открыли в новое время дорогу для невиданного ранее прогресса науки.
4. Коперник и общенаучная революция
Из исследований последних лет, посвященных коперниковской теме, нам хотелось бы специально отметить хорошо взаимно дополняющие друг друга работы американских историков астрономии О. Гингерича и Б. Райтсмена. На конкретном документальном материале они убедительно показали специфику восприятия труда Коперника его современниками, отсутствие революционного подъема мысли у читателей Коперника еще на протяжении полустолетия после смерти автора. Есть основания полагать, что в подлинном значении гелиоцентризма для естествознания поначалу отдавали себе отчет лишь сам Коперник да его юный друг Ретик. К остальному научному миру осознание этого пришло гораздо позднее (10).
Было бы полной наивностью полагать, что Коперник на все сто процентов согласовал свою теорию с существовавшими наблюдениями. Это, конечно, далеко не так, и трудности, стоявшие перед сторонниками нового учения, были на самом деле исключительно велики, а позиция консерваторов отнюдь не сокрушена. Широко известно, что теория Коперника в ее «чистом» виде не могла приблизиться по прогностической точности к модели Птолемея. Чтобы не превзойти, а всего-навсего сравняться по точности с Птолемеем, Коперник принужден был сохранить многие архаические элементы: несколько малых эпициклов и эксцентры. «Система Коперника была ни более простой, ни более точной, чем система Птолемея, и с прагматической точки зрения ей трудно было отдать предпочтение», — справедливо заключает И. С. Алексеев (11).
Критический ум известного современного западного философа П. Фейерабенда, апологета анархистской теории познания, беспощадного бичевателя всех слабостей науковедческих конструкций, не оставил без внимания того, что Коперник предумышленно обходил молчанием неразрешимую для него проблему изменения блеска планет в связи с изменениями их расстояния до Земли — кардинальное научное возражение XVI в. против реальности гелиоцентризма (12). Коперник сосредоточился на кинематике движения планет и не желал реагировать на явные противоречия в возникающей физической картине. Фейерабенд выделяет отрывок из «зловредного» введения А. Осиандера: «Ибо кто же не знает, что такое допущение необходимо влечет, что диаметр планеты, когда она ближе всего к Земле, должен быть в четыре раза больше по сравнению с тем, который она имеет, будучи в самой отдаленной точке, а ее тело — в шестьдесят раз больше, что противоречит опыту всех времен». Таким образом, заключает Фейерабенд, «в реалистической интерпретации учение Коперника было несовместимо с очевидными фактами».