Цветовое и звуковое оформление степных пейзажей в прозе А.П.Чехова
Ничипоров И. Б.
Картины степной природы проходят через ряд произведений Чехова – от ранней прозы к зрелому творчеству – и берут, очевидно, свои истоки в глубинах еще детского и отроческого мировосприятия писателя [1]1. Образы степного мира постепенно прирастают у Чехова новыми смысловыми оттенками, все более разноплановыми становятся пути их художественного воплощения, при этом на первый план нередко выдвигаются цветовые и звуковые детали, передающие многомерность степного пространства, его ассоциативные связи с историческим прошлым, тайнами человеческой души. Цвето-звуковые образы приобретают всеобъемлющий характер, что отчетливо наблюдается в восприятии рассказчика в повести "Степь": "Не было видно и слышно ничего, кроме степи…"[2]2.
Некоторые цвето-звуковые доминанты образа степи намечаются в раннем чеховском рассказе "Счастье" (1887). Одухотворенное видение степного мира способствует художественному постижению внутреннего самоощущения природы, степной колорит заключает в себе необозримые горизонты бытия всего живого, что в экспозиции и финале рассказа проявляется в изображении "думавших" овец, "их мыслей, длительных, тягучих, вызываемых представлениями только о широкой степи и небе"[3]3.
В изображении ночного пейзажа – "степной летней ночи" – ключевое место занимает сложная звуковая симфония. Здесь складывается развитая в позднейших чеховских вещах антиномия звучания степи и "беззвучия" курганов, приоткрывающего масштаб вечности, в ее "полном равнодушии к человеку". В самой же гамме степных звуков "монотонный шум", являющий образ повседневного однообразия жизни, предстает в антиномичном соприкосновении с богатством, неисчерпаемой множественностью звуковых вариаций, в чьих мелодиях проступает ощущение бездонности бытия: "трещали кузнечики", "пели перепела", "лениво посвистывали молодые соловьи". В звучании степи природное начало оказывается в глубоком взаимопроникновении с человеческим, предстает в своей беспредельности, что выражается в передаче звука "рассыпающегося по степи" эха от "сорвавшейся бадьи".
При создании образа ночной степи существенны в рассказе и оригинальные цветовые решения. В цветовом оформлении метафорического образа космической бесконечности ("Млечный путь бледнел и мало-помалу таял, как снег") воплощается ассоциация земного и небесного миров. Впервые возникающий у Чехова образ степной дали вырисовывается здесь в импрессионистской поэтике полутонов ("синеватая даль"), при этом "безграничность степи", "степная тайна" открывают новую перспективу художественного зрения, выход за пределы обыденного человеческого разумения, для которого "ни в чем не видно было смысла".
Таинственный, основанный на эффекте светотени степной пейзаж связан в рассказе с центральным образом Жмени, выводя к постижению загадок народной души, которые преломились в древних преданиях о сокрытых кладах, о "мужицком" счастье, "в земле зарытом". Подобный расширительный смысл образа степного мира характерен и для рассказа "Огни" (1888), где в надвременном колорите степных "огней" истончается грань между прапамятью о "стане ветхозаветного народа"[4]4 и движением новой цивилизации, заявляющей о себе строительством железной дороги. Тайна степи становится здесь отражением сокровенного инобытия души, утонченная игра света и тени придает образам степных огней психологический смысл. В восприятии инженера разбросанные в степном пространстве огни знаменуют интуицию о принципиальной неупорядоченности мыслительной сферы: "Человеческие мысли… тоже вот таким образом разбросаны в беспорядке, тянутся куда-то к цели по одной линии, среди потемок…". В финале же рассказа степная "туманная даль" становится в наблюдениях повествователя всеобъемлющим образом непознаваемости мира.
В рассказе "Счастье" передача особенностей восприятия степной дали также становится средством психологической нюансировки характера персонажа. Так, в подробностях поведения объездчика ("прищурил глаза на даль", "задумчиво поглядел на даль"), приоткрывается неисследимость душевного мира, проникнутого напряженным ожиданием счастья: "Экая ширь, Господи помилуй! Пойди-ка, найди счастье!". Сквозная для рассказа тема "фантастичности и сказочности человеческого счастья", нарождающихся жизненных сил, единства микро- и макрокосма, которая ассоциируется с мироощущением молодого пастуха, неслучайно воплощается в красочно-многоцветной, радостной пестроте ярко освещенной "багровым солнцем" степи: "Серебристая полынь, голубые цветы свинячей цыбульки, желтая сурепа, васильки – все это радостно запестрело, принимая свет солнца за свою собственную улыбку".
Ассоциация степного мира с переживанием юности, молодых сил возникает и в повести "Степь" (1888), оказывая воздействие на систему цветовых и звуковых образов.
В экспозиции повести взгляд Егорушки, заключающий психологические особенности детского мировидения, задает обладающие просветляющим эффектом цветовые доминанты картины окружающей действительности: "уютное, зеленое кладбище", "белые кресты", "белое море" цветущих вишневых деревьев… В начальном же изображении собственно степного пейзажа открывается горизонт бесконечности, степная даль предстает в более сложном цветовом воплощении, чем в рассказе "Счастье": "возвышенность… исчезает в лиловой дали". Образ лиловой дали степи окажется в повести сквозным и будет выведен в меняющихся пространственных ракурсах, в диалектическом сочетании надвременной неподвижности степного мира и его зыбкой изменчивости: "холмы все еще тонули в лиловой дали", "лиловая даль… закачалась и вместе с небом понеслась". Данный образ предстает в повести и в призме детского, "обытовляющего" восприятия природы, вследствие чего импрессионистская неуловимость цветового изображения причудливо сочетается с бытовым колоритом повседневности: "Даль была видна, как и днем, но уж ее нежная лиловая окраска, затушеванная вечерней мглой, пропала, и вся степь пряталась во мгле, как дети Мойсея Мойсеича под одеялом".
В одной из начальных картин рассвета в степи динамичный пейзаж строится на активном взаимопроникновении оттенков цвета, света, температурных ощущений. Цветовые характеристики становятся главным способом обрисовки специфического облика степной природы, которая предстает здесь в объемной перспективе, в переходных тонах ("загорелые холмы, буро-зеленые, вдали лиловые"), с преобладанием насыщенной желтой и зеленой цветовой гаммы, запечатлевающей изобилие степи – и в "ярко-желтом ковре" "полос пшеницы", и в "стройной фигуре и зеленой одежде" тополя, и в том, как "зеленела густая, пышная осока". В поле зрения повествователя попадает даже цветовая микродеталь в изображении кипящей жизни степи ("розовая подкладка" крыльев кузнечика).
В подобном изобилии насыщенных светом красок степи приоткрывается глубинный антиномизм авторского взгляда. В этом пышном богатстве цветовых оттенков неустанное пульсирование жизненных сил, ощущение бездонности природного космоса парадоксальным образом сочетаются с переживанием одиночества, неизбывной "тоски", "зноя и степной скуки" томящего своим однообразием существования.
Эта намеченная в повести антиномия получит многомерное осмысление в позднейшем рассказе "В родном углу" (1897). Степные картины "донецкой дороги" – "громадные, бесконечные, очаровательные своим однообразием"[5]5 – пронизаны лиризмом авторского присутствия ("Вы садитесь в коляску… и катите по степной дороге…") и в то же время пропущены через восприятие героини, которая "поддалась обаянию степи". Многоцветие степной природы, "трав в цвету – зеленых, желтых, лиловых, белых", ее аромат наполняют душу Веры ощущением "простора и свободы", предчувствием счастья, ибо "этот простор, это красивое спокойствие степи говорили ей, что счастье близко". С другой стороны, в ярком, цветущем "однообразии нескончаемой равнины" угадывается угроза растворения индивидуальности, торжества безликой витальной стихии утопающей в зелени степи: "Это спокойное зеленое чудовище поглотит ее жизнь, обратит в ничто". Данная антиномия обогащается в рассказе не только природно-космическим, но и социально-психологическим смыслом. Мироощущение и ритмы жизни степной усадьбы, запечатленные в звуковых деталях ("В печах завывал ветер, хлопали ставни, потом… слышался тревожный звон в церкви: это начиналась метель"), становятся средоточием вялости социальной среды, апатии по отношению к силе зла, к бесплодно растрачиваемому времени в "громадных пространствах, длинных зимах, однообразии и скуке жизни". И все же в финале рассказа отчаянное ощущение героиней того, что "счастье и правда существуют где-то вне жизни", смягчается надеждой на врачующее единение с миром бесконечной, причастной мудрой вечности степи: "Надо слиться в одно с этой роскошной степью, безграничной и равнодушной, как вечность".
Многомерность цветового оформления пейзажей в повести "Степь" в значительной степени обусловлена и тенденцией к субъективации изобразительного ряда, за счет чего степной мир, его "непонятная даль", "бледнозеленое небо", отдельные предметы, звуки предстают в подвижных, меняющихся очертаниях, которые дорисовываются силой воображения: "Во всем, что видишь и слышишь, начинают чудиться торжество красоты, молодость, расцвет сил и страстная жажда жизни". Активное присутствие воспринимающего "я" наполняет изображение степного пейзажа, в его цветовых и световых оттенках, философскими раздумьями и обобщениями о "непонятном небе и мгле, равнодушных к короткой жизни человека".