В повести складывается своеобразная поэтика "двойного" зрения, в котором обыденное преломляется в таинственное и надвременное. Подобное "двойное" зрение позволяет Егорушке открыть потаенное измерение в цветовой гамме вечерней зари, где "ангелы-хранители, застилая горизонт своими золотыми крыльями, располагались на ночлег". Примечательны в этой связи и наблюдения Егорушки над "двойным" зрением подводчика Васи, видевшего поэтическое даже в "бурой пустынной степи", которая в его восприятии "всегда полна жизни и содержания".
Особую сферу художественного созерцания составляют в повести образы ночной степи, которая ассоциируется с настроением рассказов Пантелея о народной жизни, "страшной и чудесной", а также грозовой стихии. Пропущенный через детское восприятие грозовой фон, с "колдовским светом" молний, обретает сказочно-фантастический колорит, который передается в экспрессии олицетворений: "Чернота на небе раскрыла рот и дыхнула белым огнем". В цветовой окрашенности грозовой стихии возникает новый ракурс видения одушевленной степной дали, которая теперь "почернела… мигала бледным светом, как веками", в обобщающей перспективе высвечиваются полярные проявления природного бытия: "Ясное небо граничило с темнотой…". Картина взволнованной степной природы строится здесь на взаимообогащении цветовых, звуковых и обонятельных деталей ("свист" ветра, "запах дождя и мокрой земли", "лунный свет… стал как будто грязнее"). Подобное взаимопроникновение окажется продуктивным и для степного пейзажа в позднем рассказе "Печенег" (1897), где однообразию и неподвижности "печенегова хутора" противопоставлено антиномичное видение богатства предстающей на фоне космического мироздания степи, с ее таинственным покоем, ровным светом ("тихо горят звезды"[6]6) – и нарастающим предгрозовым волнением. На утонченную цветовую нюансировку "черных" "тяжелых грозовых туч", края которых "освещены луной", воображаемых "темных лесов", "гор с белым снегом" накладывается звуковая детализация образа степной дали как средоточия бытия одушевленной природной стихии, откуда "доносится тихий гром, и кажется, что в горах идет сражение".
В повести же "Степь" эта меняющаяся в своих цветовых воплощениях степная даль в финале обретает особый психологический смысл, косвенно ассоциируясь с неисповедимостью той "новой, неведомой жизни, которая теперь начиналась" для Егорушки и которая неслучайно вырисовывается здесь в вопросительной модальности: "Какова-то будет эта жизнь?".
В синергии с цветовым оформлением степных пейзажей в прозе Чехова складывается система звуковых образов и ассоциаций.
Как и в рассказе "Счастье", в повести "Степь" звуки степи предстают в бесконечном многообразии психологических оттенков: "С веселым криком носились старички, в траве перекликались суслики, далеко влево плакали чибисы… скрипучая, монотонная музыка". В степной "музыке" запечатлевается объемная перспектива степного пространства и передается диалектика мажорной, преисполненной взволнованной радостью бытия "трескотни" и неизбывной степной печали одиночества ("где-то не близко плакал один чибис"), тоски и дремотного состояния природы: "Мягко картавя, журчал ручеек".
Для Егорушки степная звуковая симфония в ее общих и частных проявлениях становится предметом сосредоточенного эстетического восприятия, как, например, в случае с кузнечиком, когда "Егорушка поймал в траве скрипача, поднес его в кулаке к уху и долго слушал, как тот играл на своей скрипке". Неустанное вслушивание в звучание степи приводит и повествователя к углубленному чувствованию эстетической значимости звуковых деталей даже в сфере обыденной жизни, расширяет ассоциативный ряд его психологических наблюдений: "В жаркий день… плеск воды и громкое дыхание купающегося человека действуют на слух, как хорошая музыка".
Важнейшее место в системе звуковых образов занимает в повести женская песня, звучание которой являет сопряжение природного и человеческого, рифмуясь с тем, как "встревоженные чибисы где-то плакали и жаловались на судьбу". Глубоко антиномичен психологический фон этой "тягучей и заунывной, похожей на плач" женской песни, в которой тоска и дремота степного мироощущения предстают в сочетании со страстной жаждой жизни. Эта протяжная, наполняющая степное пространство своим эхом мелодия вбирает в себя чувствование нелегких индивидуальных и народных судеб и знаменует прорыв в надвременное измерение ("казалось, что с утра прошло уже сто лет"), предстает в целостном восприятии Егорушки как продолжение природной музыки, воплощение незримого духовного мира: "… точно над степью носился невидимый дух и пел… ему стало казаться, что это пела трава".
В детализации степных звуков – "треска, подсвистыванья, царапанья, степных басов" – достигается полнота самовыражения всего живого и, что особенно значимо, раскрывается глубина внутреннего самоощущения природы. Это и маленькая речка, которая, "тихо ворчала", "точно… воображала себя сильным и бурным потоком", и трава, которой "не видно в потемках своей старости, в ней поднимается веселая, молодая трескотня", и "тоскливый призыв" степи, звучащий так, "как будто степь сознает, что она одинока". Как и в случае с цветовыми образами, здесь происходит субъективация картины июльской степи, взаимопроникновение различных восприятий: Егорушки, с его детски непосредственным прислушиванием к музыке степи; повествователя, с его многранным опытом общения со степным миром ("едешь и чувствуешь…", "хорошо вспоминать и грустить…", "если долго всматриваться…", "а то, бывало, едешь…"); потаенного самоощущения природы. Лирические оттенки окрашивают собой не только цветовые, звуковые образы, но и детали запахов степи: "Пахнет сеном… запах густ, сладко-приторен и нежен".
Единичные звуковые образы становятся в повести основой для масштабного, глубоко антиномичного воплощения образа степного "гула", в котором различные мелодии сливаются воедино и выражают общее мироощущение степи. С одной стороны, это "радостный гул", проникнутый чувством торжества красоты, но с другой – сквозь эту радость все отчетливее проступает "тоскливый и безнадежный призыв" степи, который порожден горестной интуицией о природных "богатствах… никем не воспетых и никому не нужных", о малости человека перед лицом "богатырских", "размашистых" стихий природы. Эта бытийная тоска души по беспредельному преломляется в недоуменных, "сказочных мыслях" Егорушки о степной дали: "Кто по ней ездит? Кому нужен такой простор? Непонятно и странно…".
В плане звукового оформления степного мира в повести выстраивается триединый ряд, основанный на нераздельности и неслиянности трех уровней воплощения степной музыки: "трескотня" (запечатлевающая многоцветие единичных проявлений степи) – "гул" (открывающий обобщающую перспективу видения бытия степного ландшафта) – "молчание", которое преисполнено ощущением космической бездны мироздания, масштаба вечности, вбирающего в себя земное и небесное. Мотив степного молчания особенно ярко выразился в повести в философском изображении ночного небесного пейзажа ("звезды… само непонятное небо и мгла… гнетут душу своим молчанием"), а также в символичном образе молчания одинокой могилы в степи, глубинный смысл которого, наполняющий собой окружающую степную жизнь, постигается в лирически-возвышенном слове повествователя: "В одинокой могиле есть что-то грустное, мечтательное и в высокой степени поэтическое… Слышно, как она молчит, и в этом молчании чувствуется присутствие души неизвестного человека, лежащего под крестом… А степь возле могилы кажется грустной, унылой и задумчивой, трава печальней, и кажется, что кузнецы кричат сдержанней…".
Подводя итоги, отметим, что в прозе Чехова цветовые и звуковые доминанты играют значительную роль в художественном воплощении степных пейзажей. Основы этой образной сферы сложились еще в раннем чеховском творчестве, и прежде всего в повести "Степь", впоследствии же обогатились новыми смысловыми гранями в поздних рассказах. В цветовых и звуковых образах запечатлелась яркая палитра степной жизни, в ее тайной сопряженности с ритмами индивидуально-личностного, народного и природно-космического бытия. Предметная точность соединилась здесь с импрессионистским многообразием неуловимых тонов, оттенков, которые прорисованы во взаимопроникновении различных "точек зрения", уровней восприятия, что несомненно вписывает произведения рассмотренного образно-смыслового ряда в общий контекст поисков обновления художественного языка на рубеже веков.
Список литературы
1. Криницын А. Семантика образа степи в прозе Чехова // Молодые исследователи Чехова. III. Материалы международной конференции. М., 1998. С.138 и др.
2. Текст повести "Степь" цит. по изд.: Чехов А.П. Собр. соч. в 12 т. М., 1950. Т.6.
3. Цит. по изд.: Чехов А.П. Указ. соч. Т.5.
4. Цит. по изд.: Чехов А.П. Указ. соч. Т.6.
5. Цит. по изд.: Чехов А.П. Указ. соч. Т.9.
6. Цит. по изд.: Чехов А.П. Указ. соч. Т.9.