Вот почему Белинский не без основания высказывал следующие мысли: " До Жуковского на Руси никто и не подозревал, что жизнь человека может быть в такой тесной связи с его поэзией и чтобы произведения поэта могли быть вместе и лучшею его биографией ".
Эти трагические обстоятельства личного чувства Жуковского объясняют то, что любовь рисуется поэтом как трагическое чувство: простое человеческое счастье оказывается невозможным в этом мире.
Я могу лишь любить,
Сказать же, как ты любима,
Может лишь вечность одна !
( " К ней " )
Романтической любви Жуковского свойственны чистое томление и безграничная тоска по возлюбленной, воспоминания о прошлом. Только музыка может дать подлинное выражение такому чувству, так как она не имеет направленности во времени и пространстве. Не случайно многие стихотворения о любви написаны Жуковским в жанре песни: " Когда я был любим...", " Мой друг, хранитель - ангел мой..." , " О, милый друг ! теперь с тобою радость !..", "Прошли, прошли вы, дни очарованья !..". Вся любовная лирика поэта делится на две части: написанная при жизни М. Протасовой (основное в ней - объяснение в любви ) и после смерти ( определяющая мысль её - надежда на свидание "там" ) . Неверие в счастье на этом свете вообще перерастает в убеждение, что счастье возможно только ТАМ, в потустороннем мире . Вместе с тем для поэзии Жуковского характерна романтическая идеализация облика и образа возлюбленной. Белинский определил интимное чувство поэта как "молитвенное коленопреклонение ", ибо образ возлюбленной поставлен на высокий пьедестал. Он идеализирован и лишён конкретных черт . Выражение любви в каждом стихотворении предельно чистое и совершенное, идеально молитвенное. Эта возвышенность образа создаётся и за счёт того, что в поэзии Жуковского нет ни одного портрета возлюбленной, а отношение, высказываемое к ней, похоже на отношение к ангелу. Перечитайте, например, такие стихи Жуковского, как " Песня ", " К ней ", " 9 марта 1823 ".
Все эти особенности любовной лирики Жуковского обусловливают внутреннюю уверенность поэта в том, что подлинное человеческое чувство глубже и сложнее его словесного выражения.
Ты предо мной
Стояла тихо.
Твой взор унылый
Был полон чувства.
Он мне напомнил
О милом прошлом...
Он был последний
На здешнем свете...
Ты удалилась
Как тихий ангел; Твоя могила,
Как рай, спокойна !
Там все земные
Воспоминанья,
Там все святые
О небе мысли.
Звёзды небес,
Тихая ночь!..
( " 9 марта 1823 " )
И проблема невозможности адекватного отражения в словесной ткани психологических состояний человека, его переживаний расширяется поэтом, перерастая в проблему соотношения человеческого языка с многообразием проявлений бытия. В стихотворении "Невыразимое" Жуковский задаётся вопросом: " Что наш язык земной пред дивною природой ? " И приходит к выводу, что по сравнению с природой язык мёртв, и живое нельзя выразить в мёртвом. " Невыразимое подвластно ль выраженью ? " Спрашивая об этом, поэт понимает, что ответ может быть только отрицательным: " И лишь молчание понятно говорит ".
Если на вербальный уровень переживания человеческие не выводятся, то остаётся путь невербальный - через выражение чувств окольными намёками, внушениями... " Невыразимое" становится той "почвой" , на которой " произрос " весь Тютчев, непосредственно из этого стихотворения вышло его произведение ( " Молчание !" ) , в нём доминирующим становится утверждение: " Мысль изречённая есть ложь " .
Но не только «преданья старины глубокой», не только «звуки сладкие и молитвы» вдохновляли музу Жуковского. Звон бранного оружия во имя чести Родины, свист «канонады дьявольской» во времена тягостных испытаний войны 1812 года знал поэт не понаслышке. В чине поручика ополчения дошел аж до самой Вильны, да и муза его уже готова была петь на иной лад: «сокровенная жизнь сердца» теперь стала жизнью всей нации, душа которой пульсировала в унисон каждому сердцу и составляла единое духовное целое. Певец во стане русских воинов – «романтическая ода», которая, по словам литературоведа Коровина, «очаровала современников интимным, личным преломлением патриотической темы», и недаром Россия в Певце…» – «не Отечество, а „милая Родина", дорогая сердцу воспоминаниями детства». По рассказу писателя И. Лажечникова, стихами из Певца… зачитывались на фронте, выучивали наизусть, разбирали… Она поднимала боевой дух, вдохновляла на ратные подвиги, а порою и вызывала на глазах закаленных в боях воинов «скупую мужскую слезу»: Там все – там родших милый дом:
Там наши жены, чада;
О нас их слезы пред Творцом;
Мы жизни их отрада;
За них, друзья, всю нашу кровь!
На вражьи грянем силы;
Да в чадах к родине любовь
Зажгут отцов могилы.
Существенное место в поэзии Жуковского отведено теме войны 1812 года, что определено не только позицией Жуковского как гражданина России, но связано с непосредственными впечатлениями ( сразу же с началом войны Жуковский вступает в дворянское ополчение ) . Всё это находит отражение в таких стихотворениях, как " Певец во стане русских воинов ", " Певец в Кремле ", " Вождю победителю ", в контексте которых дана оценка происходящему . Главным стратегом и вождём победителей Жуковский считает не Александра I , а Кутузова, более того, поэт уверен, что именно военная политика Кутузова определила исход войны. Однако, говоря об определяющей силе войны - солдатах, Жуковский уходит от индивидуальных характеристик: армия представлена у него как общая масса. Индивидуализация портретов и характеров касается лишь близких соратников Кутузова.
В целом лирика Жуковского находится у истоков русской поэзии XIX века. Жуковский является родоначальником основных тем русской классической лирики. Кроме того, поэтическое творчество Жуковского - лаборатория русского стиха начала XIX века. Бурные дебаты молодости, споры в «Арзамасе» о судьбах русской литературы и всей России сменяются с возрастом уединенными размышлениями о прожитых годах, о содеянном и пережитом. Но литература всегда оставалась для Жуковского делом жизни. Недаром он говорил: «Моя честь, моя фортуна, и все – мое перо…» Он без устали работает, правда,все больше над переводами.Но переводы Жуковского – вполне самостоятельные, равновеликие подлинникам, а порою и превосходящие их произведения. Одна из работ, выполненных в подобном жанре, итог многолетних трудов, перевод прозаического романа немецкого писателя Ламотт-Фуке Ундина, увидевшая свет в 1836. Ундина поражает не столько своим объемом, сколько размахом поднятых в ней тем – о смысле человеческих страданий, о судьбе, о предназначении человека, о любви как силе, «что движет солнце и светила», наконец о предательстве и возмездии…
В то же время поэт вовсе не стремится отображать современную ему действительность, его больше занимает вечное в человеке. Поздние баллады Жуковского, переводы индийской и иранской поэм Рустем и Зораб, Наль и Дамаянти – поистине шедевры русской поэзии, мудрые, драматичные и, как это ни парадоксально, современные. Ведь Жуковского беспокоят непреходящие темы, он ищет истоки широкого обобщающего взгляда на жизнь и судьбу, а частое использование им вольного стиха еще больше приближает его поздние переводы к нашему времени. Эпическим полотном представляется и перевод Жуковским пьесы Фридриха Гальма Камоэнс, где размышления о вечных вопросах, о судьбе поэта в мире автор вкладывает в уста знаменитого португальского поэта, перед смертью обращающегося к своему сыну:
…Страданием душа поэта зреет,
Страдание – святая благодать…
Расцветает в 10-х гг. и талант самого Жуковского. В 1808 литературная общественность была взбудоражена неожиданной публикацией. Ценители изящной словесности могли прочитать на страницах того же «Вестника Европы» первую балладу Жуковского под названием Людмила – как и многие другие сочинения автора в том же жанре, – вольный перевод, в данном случае немецкого поэта Г.Бюргера. (Баллада – стихотворная лирическая новелла с драматическим сюжетом и нередко с присутствием сверхъестественного, фантастического элемента.). За пределы известного, познаваемого мира, в страшную и сладкую даль увлекают образы баллады, и потустороннее, пугающее и манящее вплетается в ее ткань, заставляя трепетать и героев этого сочинения, и его читателей. Конь несётся по гробам;
Стены звонкий вторят топот;
И в траве чуть слышный шёпот,
Как усопших тихий глас…
Вот девица занялась.
Следующая баллада Жуковского – Светлана, уже не перевод, а оригинальное произведение, так полюбилась российскому читателю, так органично слилась с народной жизнью, что строки из нее уже многие годы спустя напевали над детской колыбелью: Раз в крещенский вечерок девушки гадали: За ворота башмачок, Сняв с ноги, бросали…