Однако религиозные ориентиры у Некрасова как бы нечетки, двойственны. Некрасова восхищают богомольцы, странники, призывающие народ к покаянию, к спасению, восхищает Ефросиньюшка, которая, не боясь заразы и, в сущности, принося себя в жертву, лечит холерных больных (разумеется, Некрасов усваивал примеры подобного подвижничества не только в народной среде, но и в церковной, и в дворянской – из житийной, например, литературы). Но его восхищает и подвиг Гриши Добросклонова, о котором автор поэмы, нимало не сомневаясь, пишет в сугубо религиозном тоне:
И ангел милосердия
Недаром песнь призывную
Поет над русским юношей
Немало Русь уж выслала
Сынов своих, отмеченных
Печатью дара Божьего,
На честные пути... она,
Благословясь, поставила
В Григорье Добросклонове
Такого посланца.
Ему судьба готовила
Путь славный, имя громкое,
Чахотку и Сибирь.
В поэме "Княгиня Волконская" (1872) дух религиозной жертвы также абсолютно доминирует. Смысловой ключ к поэме таится в выражениях: "достойно свой крест понесем", "избранники Бога", "чиста наша жертва" и т.п. Правда, здесь перед Некрасовым стояла более простая задача: речь в поэме идет о женщинах-женах декабристов, которые в своем самопожертвовании были истинными христианками" независимо от тех мотивов, которыми руководствовались их мужья.
Две линии жертвенного поведения соединяются в "Кому на Руси жить хорошо" в "Легенде о двух великих грешниках". Здесь ключ к пониманию "некрасовской религии". Сюжет об атамане Кудеяре [8] вносит мотив подвига в покаянии: "Вдруг у разбойника лютого // Совесть Господь пробудил".
Атаман "шайку свою распустил, // Роздал на церкви имущество, // Нож под ракитой зарыл". Более того, он становится монахом:
Денно и нощно Всевышнего
Молит: грехи отпусти!
Тело предай истязанию,
Дай только душу спасти!
Очень важно, что Бог указал бывшему разбойнику путь ко спасению:
Старцу в молитвенном бдении
Некий угодник предстал,
Рек: "Не без Божьего промысла
Выбрал ты дуб вековой,
Тем же ножом, что разбойничал,
Срежь его, той же рукой!"
Однако к этому подвигу ("Стал на работу с молитвою") Некрасов приравнивает подвиг убиения пана Глуховского:
Чудо с отшельником сталося:
Бешеный гнев ощутил
Рухнуло древо, скатилося
инока бремя грехов!
Итак, в одном случае молитва, в другом – "бешеный гнев". Это возвращает нас к формуле Некрасова: "То сердце не научится любить, // Которое не может ненавидеть!" Нужно сказать, что литературоведы уже не раз обращали внимание на парадоксальность нравственных решений Некрасова. Так, например, Ф.Я. Прийма в свое время писал: "Парадоксальный смысл второй легенды состоит в том, что великий грешник получает освобождение от наложенной на него эпитимьи в награду за то, что он убивает грешника еще более великого, грехи которого не подлежат прощению. Согласно этой апокрифической легенде, даже великий грешник, сознающий свой грех и раскаявшийся, заслуживает прощения. Но нет никакого прощения тому, кто не обладает ни каплей человечности. Именно таким грешником (обобщая множество народных легенд на указанную тему) и делает Некрасов пана Глуховского. Он начисто лишен человечности, и к тому же совершенные им преступления носят антинародный характер. Поэтому-то убивший помещика Глуховского Кудеяр-атаман и выступает у Некрасова в ореоле святости" [9] . Однако идейная подмена, совершенная Некрасовым, оказывалась незамеченной. Во-первых, по правилам Церкви, любой грешник может быть прощен, если он принес искреннее покаяние. Не является исключением и пан Глуховский. Однако Некрасов показал нам двух разных грешников: раскаявшегося и закоренелого в своем грехе. Что явно возводит эпизод поэмы Некрасова к Евангелию, а именно к моменту распятия на кресте Иисуса Христа в окружении двух разбойников: благоразумного, принесшего покаяние и неблагоразумного, не принесшего покаяния за свои грехи даже в момент смерти: "Один из повешенных злодеев злословил Его и говорил: если Ты Христос, спаси Себя и нас. Другой же, напротив, унимал его и говорил: или ты не боишься Бога, когда и сам осужден на то же? И мы осуждены справедливо, потому что достойное по делам нашим приняли, а он ничего худого не сделал. И сказал Иисусу: помяни меня, Господи, когда придешь в Царствие Твое! И сказал ему Иисус: истинно говорю тебе, ныне же будешь со Мною в раю" (Лк. 23. 39 – 43). Благоразумный разбойник прощен не потому, что убил неблагоразумного, а потому, что покаялся сам. Достаточно было и Кудеяру самому покаяться, а не убивать еще более великого грешника. Но Некрасова не интересует истина Церкви, он наполняет евангельскую модель спасения грешника актуальным революционно-демократическим содержанием, разрешая "убийство по совести", вступая в открытую полемику с Ф.М. Достоевским. Ситуация усугублена тем, что убийца "по совести" – монах.
Монах нарушает Божью заповедь "Не убий!". При этом он ратует "за справедливость". Но за какую? – За человеческую, а не Божью. Разумеется, автор понимает, какую аберрацию он производит, не может не понимать, с его знанием Православия. Он знает, что убийство в Православии не оправдывается законами восстановления человечески понимаемой справедливости. Монах Некрасова восстает против Божьего Промысла. Над ним довлеет не тихая молитва, но явные страсти, которые за много лет Кудеяр так и не изжил. В "Невидимой брани" старца Никодима Святогорца говорится о подобных случаях: "Даже то, если ты, искупив сотни рабов - христиан из рабства у нечестивых, дашь им свободу, не спасет тебя, если ты при этом сам пребываешь в рабстве у страстей. И какое бы вообще дело, будь оно самое великое, не предпринял ты и с каким трудом и какими пожертвованиями не совершил бы его, не доведет оно до той цели, какую достигнуть возжелал ты, если притом ты оставляешь без внимания страсти свои, давая им свободу жить и действовать в тебе" [10] .
М.М. Дунаев пишет: "Не вполне прояснено значение известной легенды об атамане Кудеяре... Так порою все зыбко у поэта, все неопределенно" [11] . Думается, что, с точки зрения христианской, логики легенда о Кудеяре может толковаться однозначно – как тонкая подмена понятий о "подвиге" и "самопожертвовании".
Вопрос о смысле некрасовской легенды "О двух великих грешниках" в советское время казался, в общем-то, ясным. В.Г. Базанов констатировал: "Исследователи... видят в кровавом отмщении Кудеяра отрицание религиозного праведничества Власа" [12] .
Сегодняшняя наука, сочувственно воспринявшая религиозные мотивы творчества Некрасова, уже не выставляет столь однозначных оценок. Так, В.А. Викторович, упоминая указанную легенду, задается вопросом: "Есть ли это уже революционная идеология, или только "натиск", по выражению Розанова" [13] .
Характерно, что в народном сознании, в фольклоре, сформировалось два финала легенды о раскаявшемся разбойнике [14] . Профессор Н.П. Андреев ввел в научный оборот около пятидесяти вариантов легенды, построенной по следующей схеме:
1) грешник кается в своих грехах,
2) он получает непосильную епитимью,
3) он убивает еще более лютого грешника, чем и заменяется епитимья.
Многие варианты, бытующие в фольклоре, допускают отклонение в финале: "Они не заканчиваются искупительным убийством... Герой заслуживает прощения добрыми христианскими подвигами – усердными молитвами, постом и самоистязаниями" [15] .
Очевидно, Некрасов был знаком и с теми, и с другими вариантами легенды о великом грешнике. Однако проявил интерес только к "кровавому" варианту легенды.
Н.П. Андреев считал, что в основе некрасовской легенды лежит неизвестный фольклористам вариант [16] . М.М. Гин, напротив, утверждает, что, "используя различные фольклорные мотивы, Некрасов создал свой... вариант легенды" [17] . Несомненно, прав М.М. Гин. Дело в том, что перед Некрасовым как художником в легенде "О двух великих грешниках" стояли свои специфические задачи. Поэт создает очень емкий по содержанию образ, прибегая при этом к такой степени типизации, которая граничит уже с символизацией.
Весь смысл некрасовской легенды заключается в обосновании "законности" "благородного", якобы благословленного Богом убийства. На утверждение этой "законности" работает вся образная система легенды. Из этой системы следует выделить прежде всего два основных, почти символических образа: нож и дуб.
Некрасов в высшей степени поэтично использует прием контрастирования: разбойник Кудеяр – инок Питирим, нож как орудие разбоя – нож как средство загладить грех; дремучий лес "разбоя" и "дуб покаяния".
Вращение в тесном кругу одних и тех же предметов, меняющих свою функцию до противоположной, подчеркивает промыслительность происходящего, его высокий, надмирный смысл:
"Не без Божьего промысла
Выбрал ты дуб вековой,
Тем же ножом, что разбойничал,
Срежь его, той же рукой!..."
На дубе и ноже сошлись, таким образом, все смысловые линии легенды! Тем более замечательно то, что происходит в легенде Некрасова далее. Поэт, казалось бы, достиг смысловой кульминации в легенде, но нет? – в том-то и дело, что столь очевидная и резко акцентированная автором промыслительность является не целью поэта, а лишь средством к его затаенной мысли, к главной идее, идее "крови по совести". Именно в момент, где сюжет о превращении разбойника в праведника получает логическую концовку, зарождается иной, собственно некрасовский сюжет, в котором сила поэтического символизма не ослабевает.
Мы уже говорили о том, что Н.П. Андреев приводит около 50 вариантов, в которых епитимья заменяется по ходу дела убийством еще более лютого грешника. Можно было бы думать, что Некрасов случайно примыкает именно к этой традиции, не замечая фольклорных вариантов, "христианских" по своему духу.