Расширяясь, возрастая,
Вся в дворцах и вся в садах,
Ты стоишь, Москва святая…
(Брюсов)
Смысл "город как место, обнесенное оградой" (внутренняя форма лексемы город), представлен в поэзии эпитетом белокаменная, который в современной русской речи функционирует как субстантив, и конкретизирован как множество церквей: Звучат твои колокола, О, Белокаменная! (Бальмонт).
Городской рельеф отмечен лексемой холм, текстовая корреляция ее с числительным, имеющим мифологическую семантику, продуцирует в семантике локуса элемент значимости и особенности места основания города:
Ты стоишь, Москва святая, (град) Семихолмный и золотоглавый,
(Брюсов) (С. Соловьев).
Этот семантический компонент локуса эксплицируется в тексте в наборе ключевых денотатов, характерных для столицы:
– наименования рек: над рекой-Москвой Я стою с опущенной головой (Цветаева); кругом пруды реки Неглинной; беззвучная, черная Яуза (Брюсов);
– растительность: березы никлые (Вяч. Иванов), я люблю этот город вязевый (Есенин), белая сирень (С. Соловьев);
– здания: 1) знаковое для Москвы здание – Кремль – наделено в поэзии двумя основными значениями – "старинный" и "величественный": старинный Кремль (Бальмонт), прозрачная нежность Кремля, стены Московского Кремля (Блок), Стены ветхие Кремля (С. Соловьев), суровый старый Кремль (Маяковский);
2) из остальных зданий в поэтический фокус попадают старые дома: домики старой Москвы (Цветаева); Старинный дом (название стихотворения А. Белого); вблизи монастыря есть домик трехоконный (Садовской) – положительные эмотивные семы эксплицированы в уменьшительном суффиксе ключевого слова. Даже меняющийся облик столицы не искореняет из памяти старые постройки и ностальгию по ним:
На месте флигельков восстали небоскребы,
И всюду запестрел бесстыдный стиль – модерн…
(Брюсов)
Чрезвычайно распространенный в поэзии (не только "серебряного века") семантический компонент локуса "старый, древний город" находит развитие в изображениях "Москва – деревня" и "Кремль – старуха", созданных на основе денотативных и ассоциативных сем:
Храпит Москва деревнею,
и в небе цвета крем
глухой старухой древнею
суровый старый Кремль.
(Маяковский).
"Деревянность" Москвы как старого города противостоит в языковом сознании "каменности" новой столицы – Петербурга.
Многочисленность старых домиков и чувство стабильности и теплоты от них делает пространство Москвы для поэтического восприятия "своим", "домашним" (вспомним, что другая столица воспринимается как чужое, враждебное человеку пространство), отсюда совершенно естественно возникновение гештальта "Москва – дом": здесь дома я (Брюсов. "У Кремля"); Москва! Какой огромный Странноприимный дом! Всяк на Руси – бездомный, Мы все к тебе придем (Цветаева).
Улицы: Кузнецкий Мост притих и стал безлюден, …Вот и Мясницкая. Здесь каждый дом – поэма (С. Соловьев); На Плющихе (название стихотворения), здесь … за Арбатом (Бунин); около Серпуховских ворот (Волошин); от Пресненской заставы до Рогожской (Ходасевич), Бегу Пречистенкою… Мимо… (А. Белый) и др.
В поэзии Москва предстает как город не столько улиц, сколько переулков, которые создают неповторимый облик города:
Я люблю у застав переулки Москвы,
Разноцветные, узкие, длинные
(Брюсов).
Здесь, в старых переулках за Арбатом,
Совсем особый город
(Бунин).
Переулочек, переул …
Горло петелькой затянул
(Ахматова).
Москва как исторический город. Этот семантический компонент передается косвенно через упоминание значимых для истории Москвы и Руси-России событий. Такими событиями являются:
1) основание города:
Град, что строил Долгорукий
(Брюсов. "Я знал тебя, Москва");
2) Смутное время:
И в эти дни Димитрий встал из гроба,
В Отрепьева свой дух перенеся.
(Бальмонт. "Москва")
3) революции начала ХХ века:
На улицах красные флаги,
И красные банты в петлице,
И праздник ликующих толп.
…Мельканье красных флагов
И красный, красный цвет.
(Брюсов. "На улицах") – о февральской революции.
Осмысление переломных моментов в истории страны также рождает гештальтное восприятие столицы. Так, Смутное время в стихотворении Бальмонта "Глухие дни" представлено через орнитологический код: В глухие дни Бориса Годунова … Орлы царили с криком над Москвой; состояние Москвы сразу после октябрьской революции 1917 года передано Ходасевичем ("2-го ноября") с помощью фрейма "болезнь", пять лексических экспликаторов которого в пространстве четырех строчек формируют яркий образ:
Семь дней и семь ночей Москва металась
В огне, в бреду . Но грубый лекарь щедро
Пускал ей кровь – и, обессилев, к утру
Восьмого дня она очнулась. Многочисленные пожары Москвы, и особенно пожар 1812 г., вызвали появление мифа "Москва – Несгораемый Град" (Пламенная Москва – Р. Ивнев), который в поэзии "серебряного века" закрепился в виде гештальта "Москва – город-Феникс", наиболее ярко выраженного в стихотворении "Москва" Вяч. Иванова:
И град горит и не сгорает,
Червонный зыбля пересвет.
По мнению исследователей, "для мэтра символистской культуры Москва, возникающая из очистительной стихии, значима "огневым родством" с "пламенеющим сердцем". Важен здесь фон специфической эмблематики Феникса, содержащей указание на общинный способ жизни" [Исупов 2000: 23]. Общинность и соборность города эксплицируются в зрительной метафоре – башен тесною толпою маячит, как волшебный стан. Образ основан на сравнении с множеством людей, сопроваждаемой актуализацией "православных" смыслов в синонимичных и однокоренных словах (башен – крепостью; толпою – столпной):
Как бы, ключарь мирских чудес,
Всей столпной крепостью заклятий
Замкнул от супротивных ратей
Он некий талисман небес.
(Вяч. Иванов)
Москва как "отзыв сердца". Для поэта, как ни для кого другого, значимым является звучание слова. Именно в поэтическом языке отражено представление о слове Москва как важном для русских "звуке", то есть особо звучащем имени. Говоря о "звуке" имени, поэты имеют в виду в первую очередь его смысл. Поэтическое осознание благозвучности и полнозвучности имени оказывается символом его благозначности и полнозначности и для поэта, и для народа в целом. Пушкинский текст выступает как прецедентный:
"Москва… как много в этом звуке
Для сердца русского…" Опять
Поет старинная печать. Тут слово первое науки,
Но мне неведомой. Тут – знак,
А смысл понять нельзя никак.
Так я шептал, – внемлите, внуки
Мои, от дочери моей, –
Дивясь, шептал на утре дней:
"Москва! Так много в этом звуке?"
Я ею жил. И ей живу.
Люблю, как лучший звук, Москву!
(Бальмонт).
Как имя, обозначающее ("звук"), так и обозначаемое им понятие получает семантические приращения: загадка/тайна (смысл понять нельзя), удивительное/непостижимое (Так много в этом звуке?), передаваемое по наследству (внемлите, внуки), вечная ценность (Я ею жил. Я ей живу), любимое (люблю, как лучший звук).
Ассоциативное развитие этот семантический компонент получает в футуристической поэзии. Если понимать Москву как слово первое для русского человека, то, привлекая библейские коннотации, можно задать смысл "Москва – Слово Божье", что и находим в поэзии Шершеневича:
И Москва нам казалась плохим переводом
Каких-то Божиих тревожных строк.
Москва как звучащее пространство. Если Петербург в основном зрительно воспринимаемый город, то Москва – слышимое пространство, текстовая парадигма лексем, обозначающих звуки города, денотативно связана в основном со звоном колоколов и шумом улиц: звучат твои колокола (Бальмонт), колокольный град, крещенский гул колоколов, золотой звон, гремучий прибой, Москва позванивает, Москва поваркивает (Цветаева), храпит Москва (Маяковский), на улице звон двухэтажных конок (Брюсов), широкий перезвон басов – колоколов Унизан бойкою, серебряною дробью (Саша Черный).
Москва как собеседник. Звучание города осмысливается поэтами как способность его к контакту, коммуникации. Если обращение к торжественному и отстраненному от людей Петербургу не представляется возможным (поэзией представлен однонаправленный акт коммуникации с Петром-Медным Всадником), то поэтическая Москва может быть не просто коммуникантом, но близким собеседником, что подтверждается в тексте наличием диалоговых конструкций и обращением к городу на "ты" (см. также вышеприведенные фрагменты стихотворений Бальмонта и Брюсова): – Что же делаешь, голубка? – Плачу. Москва – опять Москва.
Москва – женственный город. Этот семантический компонент часто эксплицитно (царьградова сестра, старуха) или ассоциативно (в уборе a женщина, сыны твои a мать) сопровождает другие, что можно было наблюдать выше. В основе такого представления – и грамматическая семантика рода имени "Москва", и противопоставление "мужскому" восприятию Петербурга, и концептуальное отождествление столицы с Россией (Россия – мать), и "женские" ассоциации, связанные с открытостью города, его уютностью, простотой, красотой и под. В упомянутом уже стихотворении С. Соловьева "Москва" представлен развернутый образ Москвы-царевны через текстовую парадигму обозначений традиционно русской, даже "слишком фольклорной", девической внешности и рода занятий:
И до ночи ежедневно,
Лишь зардеют купола,
Шьет Московская царевна,
Круглолица и бела.
Вскинет очи, и, блистая,