Значительно реже здесь встречаются зооморфные (птица, конь) и ботанические (цветок) метафоры: "С тех пор у нас неуряды. / Скатилась со счастья вожжа" (Есенин); "Но веселое, быстрое счастье твое, / В поднебесье трубя, унеслось в забытье" (Луговской); "Так порхай наша, други, младость / По светлым счастия цветам" (Тютчев); "Но сладкое счастье не дважды цветет" (Жуковский); "И рвал в чужбине счастья розы / С красавицей другой" (Батюшков).
Нередко счастье уподобляется свету - оно брезжит и светится - огню и горючему веществу - его можно сжечь, оно обжигает: "Довольно мне нестись душою / К её небесным высотам, / Где счастье брезжит нам порою, / но предназначено не нам" (Блок); "Не век, не час плывет моллюск, / Свеченьем счастья томимый" (Пастернак); "Есть множество разных страданий, / Но свет блаженства - один" (Бальмонт); "Счастье сжег я, но не знал я, не зажгу ль еще сильней" (Бальмонт); "И счастием душа обожжена / С тех самых пор" (Гумилев); "И дружба здесь бессильна, и года / Высокого и огненного счастья" (Ахматова).
Счастье в поэтических текстах регулярно реифицируется - его можно унести, отдать, найти, поделить, его можно брать и грузить: "Ужель живут еще страданья, / И счастье может унести? " (Блок); "Куда ж краса моя девалась? / Кому ж я счастье отдала? " (Русский романс); "Приходи… Мы не будем делиться, / Все отдать тебе счастье хочу!" (Анненский); "Увы, - он счастия не ищет / И не от счастия бежит!" (Лермонтов); "Если проза в любви неизбежна, / Так возьмем и с неё долю счастья" (Некрасов); "Смотри: нагруженная глыбами счастья, / Весна по России победно идет!" (Светлов).
Изредка счастье уподобляется сну и мечте ("Я знаю, быстрым сном проходит счастье" - Бальмонт; "Найду ль я вновь те губы, веки, плечи, / Иль в бездну мигов счастья сон сроню? " - Брюсов; "Коротким сном огня и счастья / Все чувства преображены" - Пастернак; "Было все - любовь и радость. / Счастье грезилось окрест" - Рубцов), сосуду, который можно разбить ("Я счастье разбил с торжеством святотатца" - Гумилев; "Дать надежд мне много, много / И все счастье вдруг разбить" - Адамович), закрытым на замок дверям ("Мы кузнецы, и дух наш молод, / Куем мы к счастию ключи" - Шкулев; "Стучись полночными часами / В блаженства замкнутую дверь!" - Блок), зданию, которое можно построить и разрушить ("Да! Я принимаю участье / В широких шеренгах бойцов, / Чтоб в новое здание счастья / Вселить наконец-то жильцов!" - Светлов; "На развалинах счастья нашего / Город встанет: мужей и жен" - Цветаева), призраку и тени ("Оставя счастья призрак ложный, / Без упоительных страстей, / Я стал наперсник осторожный / Моих неопытных друзей" - Пушкин; "Он долго по свету за счастьем бродил - / Но счастье, как тень, убегало" - Жуковский), деньгам или ценному имуществу ("О счастии с младенчества тоскуя, / Все счастьем беден я" - Баратынский; "И, верным счастием богат, / Я все забыл, товарищ милый" - Пушкин).
Встречаются единичные сравнения счастья с парусником ("Ладья крылатая пустилась - / Расправит счастье паруса" - Пушкин), проступком ("Блажен, кто завлечен мечтою / В безвыходный, дремучий сон / И там внезапно сам собою / в нездешнем счастье уличен" - Ходасевич), взрывом ("И, разлучась навеки, мы поймем, / Что счастья взрыв мы проморгали оба" - Фет), островам ("Ты подаришь мне смертную дрожь, / А не бледную дрожь сладострастья, / И меня навсегда уведешь / К островам совершенного счастья" - Гумилев).
Нередка синестезическая метафора, вкусовая (сладость) и хроматическая (цвет золота, синева): "Сердце с сердцем разделяют / Счастья сладость" (Кудряшов); "Но сладкое счастье не дважды цветет" (Жуковский); "Где ты закатилось, счастье золотое? " (Бунин); "Пора золотая / Была, да сокрылась" (Кольцов); "Сердце остыло, и выцвели очи… / Синее счастье! Лунные ночи!" (Есенин).
Наблюдения над вещными коннотациями имени концепта "счастье" в текстах русской поэзии свидетельствуют, прежде всего, о том, что в подавляющем своем большинстве эти коннотации не являются специфическими для данного концепта: они в той же мере ассоциируются с именами эмоции вообще, даже отрицательных.
Антропоморфная метафора досталась концепту счастья, очевидно, в наследство от его исторических и этимологических предшественников - судьбы и случая (фортуны); его предметная, "реиморфная" метафора мотивирована, может быть, даже грамматически: ведь "счастье" в конечном итоге - имя существительное, грамматический предмет.
Метафоры "жидкостная" и "газообразная" общеэмоциональны и восходят скорее всего к представлениям об эмоциональной жизни человека, регулируемой истечением "соков" и "духов", которые сложились в "наивной физиологии" и в средневековой науке.
Специфические "вещные образы" счастья немногочисленны и относительно низкочастотны: сон, цветок, парусник, свет, птица, призрак, нечто делимое, нечто хрупкое, конь, ездок тройки, двери, синева, золото…Этнокультурную значимость из них имеют, очевидно, лишь те, которые поднимаются до символа, т.е. становятся "чувственным воплощением идеального" (Кассирер): выводят за пределы собственно образа, через который начинает "просвечивать" идея счастья в форме какой-либо из конкретных фелицитарных концепций. Тем самым "вещные коннотации" обратным челночным ходом идеализируются, приобретают недоговоренность, загадочность, возможность широкой неоднозначной и внеконтекстной интерпретации смысла, заданного в определенной культуре (О символе см.: Аверинцев 1983: 607-608; Лосев 1970: 10-11; Арутюнова 1998: 337-346).
Тогда интерпретацию символа "эпикурейского счастья" - счастья-покоя и свободы от физических и душевных страданий - вполне могут получить образы парусника, света, сна, золота и синевы; "нигилистическую" интерпретацию (мимолетность, бренность) могут получить образы птицы, ездока тройки, призрака, чего-то хрупкого; концепцию счастья-молодости может символизировать цветок.
Символом пассионарного, романтического счастья у Лермонтова даже вне контекста самого имени концепта становится "мятежный" парус.
Культурный концепт как многомерное ментально-вербальное образование, включающее в себя как минимум три ряда составляющих: понятийную, образную и телесно-знаковую (Ляпин 1997: 18), обретает статус объекта лингвистического анализа именно благодаря последней, присутствие которой в его семантике отделяет лингвокультурологическое понимание концепта от логического, математического и семиотического.
Собственно языковой, внутрисистемный момент в семантике культурного концепта отмечается практически всеми исследователями лингвокультурологической ориентации, более того, высказывается мысль о том, что его полное семантическое описание складывается из описаний синтагматических и парадигматических связей слова-имени концепта (Никитина 1991: 118) и состоит во включении этого слова "в некоторый смысловой ряд, определяющий, в частности, наборы … синонимов и антонимов" (Лотман 1994: 420), а "семиотическая плотность" - наличие у него большого числа синонимов - признается концептологически значимой характеристикой (Карасик 1996: 4). Знаковая, лингвистическая природа культурного концепта предполагает его закрепленность за определенными вербальными средствами реализации, совокупность которых составляет план выражения соответствующего лексико-семантического поля, построенного вокруг доминанты (ядра), представленной именем концепта (словотермином). Имя концепта - это главным образом слово, а в случае многозначности последнего - один из его лексико-семантических вариантов.
Совокупность имманентных характеристик, определяющих место языковой единицы в лексико-грамматической системе еще от Ф. Соссюра, получила название "значимости" (valeur) (Сюссюр 1977: 113-114, 146-148) или, в другом переводе, "ценности" (Соссюр 1998: 78-80, 111-113), исследовать её свойства женевский лингвист призывает не только по "оси одновременности", в синхронии, но и по "оси последовательности", в диахронии (Соссюр 1977: 114; 1998: 80), последняя ось в случае значимостной составляющей культурного концепта раскрывается, очевидно, как "этимологическая память слова" (Апресян 1995, т.2: 170), фиксирующая эволюцию внутренней формы лексической единицы, путь её "этимона".
В случае многозначности имени культурного концепта значимостная составляющая последнего в синхронии описывается прежде всего через внутрипарадигматическую "равнозначность" и "разнозначность" ЛСВ этого имени: отношения синонимии и омонимии в границах соответствующей словарной статьи; в число значимостных характеристик концепта входит также, очевидно, соотношение частеречных реализаций его имени, его словообразовательная продуктивность. В принципе, значимостными являются и прагмастилистические свойства лексико-грамматических единиц, поскольку они реализуются исключительно на фоне синонимического ряда.
Настоящее - это "следствие прошлого", и поэтому вполне оправдан и закономерен интерес исследователей синхронного состояния языка к фактам диахронии, определяющим направление "семантической деривации" (Зализняк 2001) и в "снятом виде" присутствующим в семантике слова в форме его "культурной памяти" (Бабаева 1998; Яковлева 1998). Так, например, есть все основания полагать, что семантическая история концепта "счастье" пофрагментно фиксируется в современных частеречных реализациях его имени.