Вне какой-либо тематической классификации остаются ответы, относящиеся к идиолектному сознанию респондентов: "Счастье - состояние души, среднее арифметическое эйфории и покоя", "Счастье - это всегда то, чего нам не хватает", "Счастье - быть сильным".
Сопоставление семантического представления счастья-блаженства в паремиологии и в современном языковом сознании свидетельствует прежде всего о большей четкости последнего: ответы респондентов практически не дают возможности многозначной интерпретации понятийной составляющей этого концепта.
Несмотря на то, что число выделяемых тематических групп тут и там практически равно, "идеология счастья" при движении от фольклорного языкового сознания к современному "обыденному сознанию" меняется самым радикальным образом, что выражается в перестройке частотного ранжирования и состава фелицитарных факторов. Прежде всего, если в паремиологии главенствующими являются "стоические" представления о счастье как о добродетельной жизни ("Где правда, там и счастье"; "Счастлив тот, у кого совесть спокойна") и просматривается "радение о дарах духовных" ("Не в деньгах счастье"), то в ответах респондентов смирение со своей судьбой и совестливость занимают чуть ли не последнее место, а в число фелицитарных факторов включаются деньги и обладание материальными благами. В то же самое время список фелицитарных благ в обыденном сознании дополняется любовью, семьёй, желанием, наличием цели и смысла жизни, самореализацией. В то же самое время из него исчезают молодость, глупость, несчастье (концепция контраста). Стабильно держатся во главе списка фелицитарных факторов и в фольклорном, и в современном обыденном сознании эпикурейские представления: счастье - это отсутствие несчастья и душевный покой.
Основной лингвокультурологический смысл появления термина "концепт" - его способность отражать в своей семантике национальный менталитет как совокупность мировоззренческих и поведенческих особенностей этноса и национальный характер как относительно устойчивый и целостный склад душевной жизни языковой личности, определяющий её качественное своеобразие - её этос.
Однако, как представляется, простого перечисления эссенциальных признаков концепта счастья-блаженства для выявления общей направленности национальной языковой личности - доминирующей системы мотивов и мировоззренческих принципов - недостаточно, необходимо отыскать какие-то более общие и глубинные смысловые структуры, обусловливающие её сознание и поведение.
В истории этики попытки систематизировать и классифицировать "факторы счастья" предпринимались неоднократно: в основу деления клались тип личности (характер и темперамент) (Татаркевич 1981: 169-185), её аксиологические приоритеты (ценности созидания, ценности переживания и ценности отношения) (Франкл 1990: 221), её преобладающей ориентацией на свой духовный мир или на внешние обстоятельства - "судьбу" (Шопенгауэр 1992: 264).
Разделение фелицитарных факторов по признакам местонахождения источника (locus fontis) и степени "пассионарности" субъекта (счастье "героическое" - счастье "мещанское") (Воркачев 2000), "работающее" в наиболее "окультуренных" областях национальной концептосферы - научном и поэтическом сознании - малоэффективно для сознания обыденного, поскольку оставляет за пределами классификационной сетки большую часть представленных в нем концепций. Как характер отдельного человека определяется чертами, из которых вытекает весь образ его действий (Рубинштейн 1989: 220), так "этос" языковой личности, её общая направленность, очевидно, вытекает из её отношения к деятельности: ориентирована ли она на созидание, творчество, или же она направлена на минимализацию усилий и потребление. Отношение к деятельности определяет в свою очередь тип источника счастья - "вознаграждение" за усилия или "отдых" от них (Фромм: 1993: 148).
Понятийное ядро концепта, как ядро кометы, окружено газовым облаком различных образных ассоциаций, forcement коннотативных и метафорических. Коннотативных, поскольку они составляют разницу между объёмами логического понятия и представлений о классе предметов (Арутюнова 1998: 369), их отношение к денотативной (понятийной) части концепта в значительной мере случайно, а их присутствие в его семантике обусловлено скорее "капризом" этноса. Метафорических, поскольку метафора - это единственный способ воплотить в чувственном образе бестелесную и труднопостижимую абстракцию: "наш дух вынужден поэтому обращаться к легко доступным объектам, чтобы, приняв их за отправную точку, составить себе понятие об объектах сложных и трудноуловимых" (Ортега-и-Гассет 1990: 72). Можно утверждать, что в случае концепта метафора представляет собой "наглядное" моделирование чувственно невоспринимаемых сущностей.
В принципе, метафора лежит в основе образования любых "абстрактных предметов", являющих собой гипостазированные качества и отношения: красота, свобода, любовь - все это семантически субстантивированные, т.е. представленные в образе предмета свойства и предикаты. Регулярность использования в языке наглядного моделирования абстрактных категорий с помощью чувственных образов - через "вещные коннотации" (Успенский 1979) - позволяет даже говорить о концепте как о целостной совокупности образов ("гештальтов"), ассоциирующихся с именем определенной абстрактной сущности и составляющих импликатуры его предикативно-атрибутивной сочетаемости (Чернейко 1995: 83). Набор вещных коннотаций такого рода, существуя в общественном сознании, отражает, по мнению исследователей, этнокультурную специфику социума - его менталитет (Голованивская 1997: 27).
Семантическое описание имен эмоций - а счастье представляет собой разновидность прежде всего эмоционального состояния - связано со значительными лексикографическими трудностями главным образом в силу недоступности их денотата прямому наблюдению, что вызывает необходимость применения косвенных приемов толкования, основными из которых являются смысловой (прототипический) и метафорический подходы (Апресян 1993: 27-30), сводящиеся соответственно к описанию эмоций через типичную ситуацию возникновения и через уподобление. Метафоричекий подход выдвинут в работе Дж. Лакова и М. Джонсон (Лакофф-Джонсон 1990), где подробно исследуются метафорические средства концептуализации эмоций в языке.
Анализ образной компоненты концепта счастья можно проводить по нескольким параметрам: степени специфичности-универсальности конкретных способов метафоризации, их частотности, по типу "вспомогательного субъекта" (Москвин 1997: 13) - прямого, непроизводного значения лексической единицы, которой уподобляется счастье, по основанию уподобления - признаку, задающему область сходства субъектов метафоры, и, наконец, по степени явленности (названности) "вспомогательного субъекта" - присутствует ли в тексте его имя или же его приходится восстанавливать по косвенным, сочетаемостным признакам.
Универсальная "ориентационная" (Лакофф-Джонсон) метафора "верха", закрепленная за положительными эмоциональными состояниями, в русском языке зафиксирована лексикографически: "быть на верху блаженства" и "быть на седьмом небе" (ФСРЯ 1986: 61, 2710. Она же обыгрывается поэтически В. Высоцким: "Они упали вниз вдвоем, / так и оставшись на седьмом, / на высшем небе счастья" (Песня о коротком счастье).
Классификация "вещных коннотаций" концепта счастья в русской поэзии по вспомогательному субъекту сравнения показывает, что здесь присутствуют практически все основные типы семантического переноса, за исключением может быть машинной (технической) и социоморфной метафор: метафора биоморфная (антропо-, зооморфная и ботаническая), метафора реиморфная - собственно "вещная", метафора пространственная и синестезия.
Чаще всего счастье уподобляется, как и все эмоции в целом (Арутюнова 1998: 389-392), некой жидкости, заполняющей человека изнутри, в которой он купается, которой он опьяняется, которой он жаждет: "Я ехала домой, душа была полна / Неясным для самой, каким-то новым счастьем" (Пуаре); "Девица юная не знала, / Живого счастия полна, / Что так доверчиво она / Одной отравой в нем дышала" (Баратынский); "Счастье и радость разлиты кругом" (Дитерихс); "Юность в счастье плавала, как / В тихом детском храпе / Наспанная наволочка" (Пастернак); "Как много слез она ему дарила, / Как много счастья в душу пролила!" (Фет); "Братья-други! Счастьем жизни опьяняйтесь!" (Минский); "Мне подавая кубок счастья, / В него роняла капли слез" (Фет); "Нежданным счастьем упоенный / Наш витязь падает в ногам / Подруги верной, незабвенной" (Пушкин); "Так, сердцем постигнув блаженнейший мир, / Томимся мы жаждою счастья" (Баратынский).
Несколько реже счастье сравнивается с воздухом, которым можно дышать, который может обвеять: "Мои любовники дышали / Согласным счастьем два-три дни" (Баратынский); "Я помнил, помнил, что вдыхаю счастье, / Чтоб рассказать тебе!" (Брюсов); "Все ждал, не повеет ли счастьем" (Белый); "Мои вы, о дальние руки, / Ваш сладостно-сильный зажим / Я выносил в холоде скуки, / Я счастьем обвеял чужим" (Анненский); "Дышало счастьем все кругом, / Но сердце не нуждалось в нем" (Тургенев); "Когда б я мог дохнуть ей в душу / Весенним счастьем в зимний день!" (Блок).
Весьма частотна также персонификация счастья - оно где-то живет, просыпается, за него можно выйти замуж, с ним можно поспорить, его пестует судьба, оно обманывает, обольщает, уносится на тройке: "Будь уверен, что здесь счастье / Не живет между людей" (Карамзин); "Ты сама (Сибирь - С. В) за счастье вышла замуж, / Каторги удачливая дочь" (Светлов); "И я со счастьем никогда не спорю" (Светлов); "Страж любви - Судьба-мздоимец / Счастье пестует не век" (Есенин); "Глупое сердце, не бейся! / Все мы обмануты счастьем" (Есенин); "О счастье! злобный обольститель" (Пушкин); "Солнце не вернется, счастье не проснется" (Бальмонт); "Вон счастье мое - на тройке / В сребристый дым унесено" (Блок).