Любопытно и такое высказывание И.В.Сталина: «Всем известно требование либералов о всеобщем обязательном обучении. Коммунисты на окраинах не могут быть правее либералов, должны провести там всеобщее образование, если хотят ликвидировать всеобщую темноту, если хотят духовно сблизить центр и окраины России. Но для этого необходимо развить местную национальную школу». Здесь проскальзывает признание того, что национально-языковая программа большевиков не сильно отличалась от программы либералов.
Но есть у наркома по делам национальностей и совершенно явный прагматический подход: «Для того, чтобы Советская власть стала и для инонационального крестьянства родной, необходимо, чтобы она была понятна для него, чтобы функционировала на родном языке, чтобы школы и органы власти строились из людей местных, знающих язык, нравы, обычаи, быт. Только тогда, и только постольку Советская власть, являвшаяся до последнего времени властью русской, станет властью не только русской, но и интернациональной, родной для крестьян и средних слоев ранее угнетенных национальностей, когда учреждения и органы власти в республиках этих стран заговорят и заработают на родном языке».
В отличие от альтруистической, просветительской позиции ряда интеллигентов, принявших в те годы новую власть и старавшихся поднимать культуру отсталых народов, здесь четко говорится о том, что развитие национальных культур – не цель, а средство для распространения новой идеологии и более эффективного осуществления государственной политики.
Таким образом, существовала достаточно четкая и целенаправленная политика, соответствовавшая господствующему общественному сознанию тех лет. Среди русских революционных партий лишь большевики имели программу действий по отношению к меньшинствам.
Причины выработки такой политики были многообразны. Во-первых, данная политика представляла собой реакцию на противоположную политику царского правительства, вызывавшую протест далеко не у одних большевиков. Во-вторых, она естественно вытекала из распространившихся тогда в стране представлений о необходимости строительства на рациональных началах качественно нового общества, учитывавшего интересы простых людей. В-третьих, она отвечала массовым ожиданиям мировой революции, в связи с чем всякие государственные рамки рассматривались как временные, и вопрос о государственном языке казался неактуальным. В-четвертых, она совпадала с умонастроениями демократической интеллигенции малых народов России, а годы революции и гражданской войны стали периодом активного роста национального самоосознания самых разных народов. В-пятых, функции ряда языков значительно расширились в период кратковременного существования националистических правительств:
Центральной Рады и Петлюры на Украине, меньшевиков в Грузии, дашнаков в Армении, алашординцев в Казахстане и т.д., и это расширение нельзя было игнорировать. В-шестых, такая политика соотносилась с процессами, одновременно происходившими во многих странах – от Финляндии до Турции, где ускоренно развивались ранее ограниченные по сферам использования языки. Наконец, в-седьмых, для нее были и некоторые объективные основания: надо учитывать и регионализацию, ослабление общегосударственных связей в годы гражданской войны и последующей разрухи; эти явления временно делали менее значимыми проблемы единого языка общения во всей стране, но усиливали позиции региональных языков. Хотя политика развития языков меньшинств поддерживалась центром, но в первые годы после революции, вплоть до второй половины 20-х гг. основная работа шла на основе местных инициатив и не было какой-то скоординированной политики во многом из-за трудности сношений с Москвой.
Провозглашенные лозунги иногда по разным причинам поддерживала значительная часть населения. Их поддерживали те, кто были увлечены задачей построения нового общества. Союзниками коммунистов в этот период были и представители национальной нерусской интеллигенции, еще до революции боровшиеся за развитие своих языков. Часть из них сразу приняла революцию. Другая часть принимала активное участие в националистических движениях 1917–1921 гг.
Лозунги развития всех народов и всех языков одобряла также и демократически настроенная русская интеллигенция независимо от ее отношения к советской власти. Показательны два высказывания: одно исходило от эмигранта, другое – от интеллигента, оставшегося в СССР, но не принявшего новую систему ценностей. Выдающийся лингвист и теоретик евразийства Н.С.Трубецкой, живший в Вене, отвергая в целом коммунистические идеи, тем не менее писал в 1925 г.: «Во внутренней политике следует отметить отказ от русификаторства, органически чуждого исторической стихии России... Признание национальных прав всех народов, входящих в состав России-Евразии, предоставление каждому из них самой широкой автономии при сохранении единства государственного целого вполне соответствует правильному взгляду на историческую сущность русской государственности». Другой крупный отечественный лингвист Н.Н Дурново, арестованный в 1933 г. и расстрелянный в 1937 г., в предельно искренних показаниях, написанных в 1934 г. в Соловецких лагерях, заявлял: «Я не отрицаю своего несогласия с идеей коммунизма и с тактикой Советской власти» и даже взгляды Н.С.Трубецкого отвергал, считая их слишком похожими на большевистские. Но в то же время он признавал: «Уважая права каждой нации, каждой народности, я всегда был против подавления одной национальности другой, против той русификации и германизации, какая проводилась императорскими правительствами в России, Германии и отчасти Австрии, или полонизации в теперешней Польше, чехизации и словакизации в Чехословакии и сербизации в Югославии, и я находил, по крайней мере, до 1930 г., что национальный вопрос в СССР разрешен в общих чертах верно».
Национально-языковая политика в СССР в 20-е гг. была попыткой воплощения в жизнь идеалов, разделявшихся и такими умеренными демократами, как Н.Н. Дурново, когда-то симпатизировавший октябристам. И не случайно, что в ее научном обеспечении приняли участие лучшие отечественные лингвисты, воспитанные в традициях просветительства. Прямое сопротивление этой политике было сравнительно невелико. Считавшийся тогда главным злом «великодержавный шовинизм» мало кто решался открыто поддерживать. Больше всего, пожалуй, противодействовало ей мусульманское духовенство. Кое-где на Северном Кавказе первых учителей родного языка расстреливали вместе с их букварями.
Однако прежде всего новой лингвистической политике противостояли не столько люди, сколько два объективных фактора: недостаточное развитие многих языков и потребность взаимопонимания. Первый фактор вполне осознавался, и с ним пытались бороться, второй же зачастую просто не учитывался, о чем мы еще будем говорить.
Лишь немногие из языков народов СССР в 20-е гг. имели разработанную литературную норму и письменность. До революции на территории России (без Польши и Финляндии) литературную норму имело 13 языков, а письменность – 19. С этим был связан и крайне низкий уровень грамотности среди многих народов, сохранявшийся и ко времени первой советской переписи 1926 г. Например, среди черкесов в 1897 г. русской грамотой владели 1,7%, арабской около 6%, а в 1926 г. эти цифры не увеличились. В 1926 г. грамотность населения от 9 лет и старше составляла в Таджикистане 3,7%, Узбекистане 10,6%, Туркмении 12,5%, Киргизии 15,1%, Казахстане 22,8%, Азербайджане 25,2%. Бесписьменные и ненормированные языки нельзя было использовать ни в делопроизводстве, ни в массовой коммуникации, ни в других культурных сферах. В Дагестане в 20-е гг. производились попытки организовать аппарат управления на основе устного использования рутульского, агульского и других бесписьменных языков, но конечно, такие опыты успешными быть не могли. Прежде чем производить, как тогда говорили, «коренизацию» делопроизводства или прессы, надо было подготовить для этого языковую основу. Другая проблема, тесно связанная с предыдущей, заключалась в отсутствии или крайне малом количестве хотя бы минимально квалифицированных национальных кадров. Прежде чем открывать национальные школы, надо было иметь для них штат учителей, а их не было.
«Коренизация» шла с разной скоростью. Благополучнее всего дело обстояло в Грузии и Армении и труднее всего в Туркестане (Средней Азии). И это не удивительно. В Грузии и Армении в пользу «коренизации» работали три важнейших фактора: сравнительная этническая однородность населения (особенно в Армении), развитое национальное самосознание и достаточно высокий уровень развития языков.
В Средней Азии ни один из этих факторов не работал. Здесь почти не было четких этнических и языковых границ (исключение составляли лишь туркмены), а национальное самосознание за пределами узкой группы европеизированной интеллигенции не было выражено.