Генитивная метафора порождает синтетический троп – метафору-сравнение (ср. цветные бусы фонарей у Цветаевой; звезд булавки золотые у Мандельштама; мелкая осетрина волн у Бродского). Особенностью этого семантического преобразования является то, что, по формулировке В.П.Григорьева, «конкретные субстантивные компоненты генитивной конструкции вступают в особые отношения друг с другом, обнаруживая одновременно и слитность нормативной и метафорической семантики одного из компонентов, и раздельность сравнительной конструкции».
Синтез же достигается за счет того, что исходная предметность метафорического компонента (например, осетрина у Бродского) как бы пронизывает неметафорический компонент (волн), и образный смысл рождается из их взаимопроникновения[21].
Нередко в поэтических контекстах сравнение непосредственно перерастает в метафору, в том числе и генитивную, раскрывая основание ее образности: ср. Вон, точно карты, полукругом расходятся огни. Гадай, дитя, покартам ночи, Где твой маяк (А.Блок).[11] Сравнение, перерастающее в метафору-сравнение, может задаваться и сравнительной степенью прилагательного, что подчеркивает плавность перехода одного преобразования в другое: ср. Пронзительный, резкий крик страшней, кошмарнее ре-диеза алмаза... (И.Бродский).[4]
Общность компаративных тропов выражает себя также в том, что возможен и обратный порядок семантических трансформаций – а именно, метафора разрешается сравнением: Безоблачное небо. Вороны черный зонт. Сверкнул, как ручка, клюв (А.Вознесенский).[12] В этом случае метафора не самодостаточна, и для ее понимания необходимо обнажение основания сравнения – отсюда раскрытие генитивной метафорической конструкции в чисто сравнительную.
Очевидно, что в развитии метафорического значения в компаративных тропах большую роль играют эпитеты – определения, акцентирующие в образном объекте признаки, которые одновременно необходимы как для развития переносного значения метафорической конструкции, так и для ее соотнесения с реальностью: ср. Плывет над нами синим парашютом Большоенебо родины моей (Е.Долматовский).[4] В то же время эпитет сам по себе может придавать всей конструкции метафорическое значение, формулируя образные признаковые сближения: ср. Отлетела от меня удача, Поглядела взглядом ястребиным На лицо, померкшее от плача... [4]
Последние примеры впрямую подводят нас к тропеическому преобразованию, носящему название метаморфозы. В метаморфозе признак сравнения заключен в форму творительного падежа имени: ср. И слава лебедью плыла Сквозьзолотистый дым (А.Ахматова). Недаром метаморфозу считают переходным преобразованием между метафорой и сравнением, на что указывает возможность ее семантического развертывания при помощи глагола казаться: ср. у И.Анненского: Пятым действием драмы Веет воздух осенний, Каждая клумба в парке кажется свежей могилой(ср. клумба, как свежая могила)[1]. В то же время сама форма творительного падежа преобразованного имени в метаморфозе всегда находится в зависимости от глагольного действия (ср. Пятым действием драмы Веет воздух), которое, собственно, и создает метаморфозу, т.е. переводит значение имени в творительном падеже в иную семантическую плоскость. Точнее, имеет место предикативная ассимиляция, свойственная всем компаративным тропам, но в метаморфозе она проявляет себя наиболее очевидно. Ср. Снежный лебедь Мне под ноги перья стелет(М.Цветаева), где «снежный лебедь» является метафорой снега, и На пушистых ветках Снежною каймой Распустились кисти Белой бахромой (С.Есенин), где мы имеем дело с двойной метаморфозой[1].
Метонимия является таким семантическим преобразованием, которое является дополнительным по отношению к метафоре. А именно, метонимия – это троп, который переносит наименование предмета или класса предметов на другой класс или отдельный предмет, ассоциируемый с данным по смежности, сопредельности или вовлеченности в ту же ситуацию на основании временных, пространственных характеристик или причинных связей. Ср.Чей-то пьяный голос молил и злилсяУ соборных стен (М.Цветаева); Полюбил я грустные их взорыС впадинамищек(С.Есенин); Будто флейта заиграла Из-за толстого стекла (М.Кузмин)[2].
Различие метонимические переносы и метонимии сводится к тому, что метафора создает словесный образ, проецируя друг на друга два различных денотативных пространства, тогда как метонимия осуществляет преобразование на основании соположения двух вербальных образов в пределах одного и того же денотативного пространства. Такая разнонаправленность позволила в свое время Р.Якобсону связать метафору с парадигматическими, а метонимию – с синтагматическими механизмами порождения языковых значений и текста.
Разнонаправленность метонимические переносы и метонимии и становится основанием для их взаимодействия. Взаимодействие же между метафорой и метонимией возможно, потому что как метафорический, так и метонимический перенос значения основаны на ассоциативном принципе. Метафора при этом может формировать отношение изоморфизма между различными денотативными пространствами на основании минимального числа общих семантических признаков (например, «Я сам» = «Зеркало» у Пастернака в книге Сестра моя – жизнь), а метонимия, наоборот, осуществляя перемещение сущностей в одном денотативном пространстве, способна вовлекать в это пространство неограниченное множество семантических признаков (ср. перенос Сад – Зеркало: Огромный сад тормошится в зале).[4] Поэтому в реальном поэтическом тексте взаимодействие метафорических и метонимических переносов может порождать синтетическое тропеическое преобразование – метонимическую метафору, трансформационный эффект которой возникает в тексте не на базе абстрактного принципа аналогии, а основан на конкретной связи элементов зрительного ряда: Огромный сад тормошится в зале, Подносит к трюмо кулак, Бежит на качели, ловит, салит, Трясет – и не бьет стекла!(Зеркало Пастернака); Из сада, с качелей, с бухты-барахты Вбегает ветка в трюмо! Огромная, близкая, с каплей смарагда На кончике кисти прямой (Девочка Пастернака). Иными словами, сам текст порождает своего рода «признаковую стереоскопию», которая отражает исходную предикативность поэтического языка.[11] Так, например, в книге Б.Пастернака Сестра моя – жизнь признаки сначала метонимически отрываются от их носителя в концептуальную сферу (например, «отражение» от «зеркала», «одушевленность», «личность» от «Я» и «девочки», «инструмент творчества» от самого «творца»), а затем привязываются к новым денотатам, образуя метафорические переносы: Я-зеркало, девочка-ветка, природа-художник и т.д. [12]
1.2. Тропические и нетропические приемы
Именно благодаря взаимодействию метонимические переносы и метонимии в книге Сестра моя – жизнь и наблюдается синтез поэтических методов импрессионизма и кубизма, присущих Пастернаку: признаковая стереоскопия обретает реальность в значимом для каждого текста денотативном пространстве за счет уподобления предикатов и взаимопроникновения субъекта и объектов в формально-семантической структуре текста. Такое взаимопроникновение на поверхностном уровне текста часто выражается метаморфозой – творительным падежом имени, который, собственно, и вовлекает в образную ситуацию все множество временных, пространственных и инструментальных связей и признаков: Сестра моя – жизнь и сегодня в разливе Расшиблась весенним дождем обо всех... у Пастернака[1].
Иногда в числе тропов называют и олицетворение, однако данная семантическая трансформация, состоящая в присвоении признака «духовности» объектам неживого мира, нередко основывается на метафорических и метонимических смещениях значения. Чаще всего олицетворение возникает за счет привлечения в общий метафорический контекст «олицетворяющей» детали, благодаря которой и происходит распространение образного смысла по метонимической оси: Пели пули, били пулеметы, ветер упирал ладони в грудь...; Всебезрадостнее, все явственнее ветер за плечи рвет года (Н.Асеев). [4]
Подобные «олицетворяющие» детали как раз и проявляются за счет формирования общих ассоциативных линий в пространстве метафорических и метонимических переносов, при этом ассоциативные элементы могут дополняться и признаками, вводимыми эпитетами и открытыми сравнениями: Снедаемый небом, с зимою в очах, Распухший кустарник был бел, как испуг (Б.Пастернак). [4]
Оксюморон также является семантическим преобразованием, образный потенциал которого рождается на взаимопроникновении разнонаправленных смысловых элементов. Однако в нем взаимодействуют не различные денотативные пространства, а разнонаправленные, антонимичные семантические признаки, соприкосновение которых на поверхностном уровне происходит преимущественно в атрибутивных (ср. живой труп у Л.Толстого, горячий снег у Ю.Бондарева – конструкция прилагательное + существительное и отрава поцелуя у М.Лермонтова – генитивная конструкция) либо адвербиальных синтаксических конструкциях, в основе которых также лежит принцип согласования противопоставленных признаков (ср. Смотри, ей весело грустить, / Такой нарядно обнаженной у А.Ахматовой), а также нередко и в форме образного сравнения (ср. у Пастернака: Жар наспанной щеки и лоб / В стекло горячее, как лед, / Наподзеркальник льет)[3].
Во всех этих случаях слияние компонента, представляющего предицирующий признак, и компонента, представляющего предмет, действие или явление, подвергающееся определению, гораздо сильнее обычного семантического согласования. А именно, в них предикативное уподобление происходит за счет устранения разнонаправленности семантики каждого из компонентов, и поэтому эти компоненты перестают существовать в отдельности, а мыслятся как единое целое. Нередко такая ассимиляция отражает цветовосприятие (ср. И осенняя белая копоть Паутиною тянет в окно у Пастернака) или становится основой синестетического восприятия, отлитого в форму сложного эпитета (ср. И над миром, холодом скован, Пролился звонко-синий час... у Блока). Ср. подобные же синестетические конструкции со сложными эпитетами: глухо-пепельно-оранжевая туча (Ю.Нагибин), влажно-зеленая тишина (В.Шугаев), тоскливо-белые стены (И.Анненский); мучительно-черный стручок (И.Анненский). [2]