Воропаев В. A., доктор филологических наук, доцент, профессор кафедры литературы, Алтайская государственная педагогическая академия
Тургеневым изображены различные фазы архетипического сюжета, восходящего к евангельской притче о блудном сыне. В романе «Рудин» автор изобразил фазу духовных блужданий героя, потерявшего связь с родным домом — Россией. В следующих романах («Дворянское гнездо», «Отцы и дети», «Дым»), проводя своего героя по кругу и возвращая его в родительский дом, Тургенев воспроизводит модель жизненного поведения человека, отраженную в притче, признавая тем самым непреложность идеи, зафиксированной в Евангелии.
Мотив возвращения на русскую почву получил свое завершение в последнем романе Тургенева «Новь», в котором автор парадоксальным образом соединяет западническую идею с евангельским императивом: Соломин — сын дьячка, отпущенный мудрым отцом «в обучение», учившийся в Англии, овладевший европейскими знаниями, вернулся «на родную почву» и основал свое дело в российской глубинке.
Таким образом, цикл романов Тургенева, в котором автор изобразил различные фазы общественной жизни, связан сквозным мотивом блудного сына, в роли которого выступает тургеневский герой.
Вопрос о функционировании евангельских мотивов в поэтической системе романов И. С. Тургенева до сих пор не ставился в связи со сложившимся в литературоведении отношением к И. С. Тургеневу как к «нехристианскому» писателю, что представляется неправомерным, так как независимо от мировоззренческих установок писателя христианская образность входит в художественную ткань его произведений как отражение неотъемлемой черты русской жизни XIX века.
Следует отметить, что взгляд на Тургенева как на бесспорного атеиста опровергнут в ряде современных исследований. Вопросы веры волновали Тургенева на протяжении всего его творчества, особенно в конце жизни. Сложный процесс самоидентификации писателя относительно христианской религии, который переживал Тургенев на протяжении всей жизни, рассматривает В. Н. Топоров в своей работе «Странный Тургенев». Исследователь указывает на автобиографический контекст, который обнаруживается в изображении духовных исканий тургеневского героя, в том числе и в вопросах веры. Строчки из юношеской поэмы Тургенева «Стено» («.. .я, / Как неба жажду веры... жажду долго, / А сердце пусто до сих пор»), по мнению исследователя, — свидетельство мучительного осознания собственной неспособности постичь душу христианского вероучения, которое испытывал начинающий писатель. «Это отсутствие веры осознавалось как его личная ущербная особенность: что значит вера, об этом он догадывался, общаясь с людьми глубоко религиозными и черпавшими в вере жизненную силу. <...> Сам он дара веры был лишен или не сумел его развить» [11, 44].
Вместе с тем, пишет В. Н. Топоров, неуверенность в своей принадлежности к христианству не мешала писателю быть обладателем и носителем христианских представлений о нравственности: «Обладая высокими качествами души, которые можно считать христианскими по преимуществу, стремясь и в жизни своей быть (точнее — вести себя) христианином, Тургенев целомудренно никогда не называл себя христианином» [11, 45]. Цитируя размышления писателя: «Имеющий веру, имеет все и ничего потерять не может, а кто ее не имеет, тот ничего не имеет... И если я не христианин, то это мое личное дело, мое личное несчастье...», — исследователь приходит к заключению: «Когда внутренний свет мерк и погасал, Тургенев тянулся к иному свету, от него ждал своего спасения, хотя и видел, что тяжелый мрак обступает со всех сторон этот слабый свет» [11, 45].
Мотив блудного сына актуализировался в творческом сознании писателя в связи с его собственным положением «русского европейца»1, проводящего за границей большую часть жизни. Ф. М. Достоевский причислял И. С. Тургенева к типу русских людей, которых он назвал «русскими бездомными скитальцами». Намек на Тургенева содержится в высказывании Достоевского о русской интеллигенции, которая:
...от поколения к поколению, все менее и менее начинает понимать Россию <...> все более и более изменяет свой взгляд на нее, который у иных сузился, наконец, до размеров микроскопических, до размеров какого-нибудь Карлсруэ2 (XXVII, 15)3.
Нравственно-психологический комплекс «блудного сына», который обнаруживается в тексте биографии Тургенева (уход из дома, отрыв от России, скитания и духовный голод), коррелирует с основными структурными элементами сюжета притчи о блудном сыне. Тургенев принадлежал к поколению «русских европейцев», которые, оторвавшись от своих корней, не могли не испытывать чувства вины перед своим Домом. Конечно, нельзя утверждать, что вся жизнь писателя укладывается в архаическую схему. Скорее всего, биография Тургенева отразила общие для многих людей коллизии, связанные с семейными взаимоотношениями, с духовным самоопределением человека, получившие метафорическое воплощение в евангельской притче. Вместе с тем нельзя не заметить, что нравственные уроки евангельской притчи о блудном сыне, безусловно, хорошо известные Тургеневу как человеку XIX в., воспитанному на христианских текстах, нашли отражение в жизненных историях его героев, проходящих путь духовных исканий.
В литературоведении принято считать, что сюжеты произведений Тургенева разыгрываются «в трех планах: во-первых, это современно-бытовой, во-вторых, архетипический и, в-третьих, космический» [7, 728]. Архетипический план «раскрывает в новом старое или, вернее, вечное. Типы современности оказываются лишь актуализациями вечных характеров. <...> Злободневное оказывается лишь кажимостью, а вечное сущностью. И если в первом случае сюжет развивается как отношение персонажей между собой, то во втором — как отношение персонажей к их архетипам, текста — к тому, что стоит за ним», — пишет Ю. М. Лотман [7, 728].
Вопрос о функционировании архетипа блудного сына в сюжетах тургеневских романов в современном литературоведении является спорным. Так, например, по мнению А. В. Чернова: «Одинокий, и "нехристианский" герой Тургенева ("человек — точка между двумя вечностями") постоянно возвращается, но это возвращение особой природы. Тургеневский герой возвращается не к истоку, не к Отцу, а лишь к самому себе» [12, 156]. Исследователь исходит из понимания Тургенева как «нехристианского» писателя, которому чужд религиозный взгляд на мир и человека. Мотив возвращения в романе Тургенева А. В. Чернов объясняет его философскими воззрениями: «Тургенев-художник глубоко чувствует неумолимый ритм возвращения, организующий человеческое бытие. Отсюда постоянные "кольцевые" композиции его повестей и романов» [12, 156].
В. Н. Захаров, предпринявший анализ романа Тургенева «Отцы и дети» в контексте православной модели мира, предлагает следующую трактовку эпилога романа: «В финале романа совершается торжество художественной правды: в парадигме поэтичного завершения сюжета автор одолевает свои предубеждения, смиряется перед таинственной жизнью природы, народа, России» [4, 37].
В шести романах Тургенева изображены различные фазы архетипического сюжета. В романе «Рудин» автор изобразил фазу духовных блужданий героя, потерявшего связь с родным домом — Россией («Несчастье Рудина состоит в том, что он России не знает, и это, точно, большое несчастье», — говорит о нем Лежнев). Путь домой героем так и не найден — он умирает на чужой земле. В этом суть трагедии поколения «лишних людей» — «блудных детей» России, изображенной Тургеневым.
В следующих романах («Дворянское гнездо», «Отцы и дети», «Дым»4), проводя своего героя по кругу и возвращая его в родительский дом, Тургенев воспроизводит модель жизненного поведения человека, отраженную в притче о блудном сыне, признавая тем самым непреложность идеи, зафиксированной в Евангелии — «неизбежность возвращения к истоку, к Богу-Отцу, через падение, искупление, право быть тем, чем должен быть человек изначально как творение и подобие Божие» [12, 152].
Остановимся подробнее на изображении фазы возвращения «блудного сына» в романе И. С. Тургенева «Дым»5, в котором писатель обращается к теме «русских иностранцев».
Появление в печати романа «Дым» (1867) было встречено бурной полемикой, обращенной в основном против шаржированного изображения в романе русской политической эмиграции и западнических идеалов автора .
Как признавал сам Тургенев в предисловии ко второму изданию «Дыма», больше всего споров вызвала мысль, положенная в основание характера Потугина — «лица, по-видимому, более всех других оскорбившего патриотическое чувство публики» (VII, 408)7. Объектом сатиры автора «Дыма» стали «русские европейцы», утратившие связи с Россией. Западнику Потугину Тургенев противопоставил в романе тип современного прогрессивно мыслящего русского помещика, в образе которого отразилась положительная сторона его программы. Григорий Литвинов замыкает собой галерею ге- роев-практиков, которые приходят к пониманию необходимости «дело делать». Рассматривая образ Литвинова в связи с вопросом о центральном герое романа «Дым» в контексте полемики по поводу героя-деятеля у Тургенева, А. Б. Муратов замечает: «Центральный герой "Дыма" Литвинов, в связи с этим и стал для Тургенева таким полезным деятелем — не в широком, историческом, а в более узком и скромном, практическом смысле этого понятия» [8, 41]. Как пишет П. Г. Пустовойт, «Тургенев считал, что нынешний герой дня — это скромный труженик, маленький и незаметный, "дюжинный честный человек", каким он представлял Литвинова. Однако Литвинов получился не столько скромным тружеником, сколько хозяином, лишь стремящимся к преобразовательской деятельности; по существу — это Лежнев из романа "Рудин", только оказавшийся в иных условиях» [10, 197]. Предшественниками Литвинова были, наряду с Лежневым, и Федор Лаврецкий, и Аркадий Кирсанов, каждый из которых прошел свой путь «блудного сына», прежде чем обратился к труду на «отцовской ниве».