В истории Григория Михайловича Литвинова архетипический мотив блудного сына, как всегда у Тургенева, претерпевает определенную трансформацию и заявлен в тексте посредством системы аллюзий. Актантно-предикативная система притчи (отец, сын — уход, испытания, возвращение) прочитывается как на сюжетном, так и на символическом уровнях текста романа.
В предыстории героя — жизнь в России, попытки вести хозяйство в имении матери вместе с «одряхлевшим отцом». Отъезд Григория Литвинова из дома за границу мотивирован необходимостью приобретения знаний:
Он понимал, что имение его матери, плохо и вяло управляемое его одряхлевшим отцом, не давало и десятой доли тех доходов, которые могло бы давать, и что в опытных и знающих руках оно превратилось бы в золотое дно; но он также понимал, что именно опыта и знаний ему недоставало, — и он отправился за границу учиться агрономии и технологии, учиться с азбуки (VII, 254).
Таким образом, в романе «Дым» мы имеем дело с тем вариантом интерпретации сюжета притчи о блудном сыне, который был популярен в повестях петровского времени, что согласуется с западническими взглядами Тургенева. Автор «Дыма» остается верен идеям, оформившимся еще в период написания его первого очерка из цикла «Записки охотника», в котором Тургенев называет Петра Великого по преимуществу русским человеком, русским именно в своих преобразованиях, на том основании, что этот великий русский реформатор проявил, по мнению писателя, капитальную черту русского человека, обнаруженную автором и у крестьянина Хоря:
Русский человек так уверен в своей силе и крепости, что он не прочь и поломать себя. <...> Что хорошо — то ему и нравится, что разумно — того ему и подавай, а откуда оно идет, — ему все равно. Его здравый смысл охотно подтрунит над сухопарым немецким рассудком; но немцы, по словам Хоря, любопытный народец, и поучиться у них он готов (III, 16).
Путь приобщения к плодам западной цивилизации для русского человека и для России оценивается Тургеневым как исторически необходимый. Для Литвинова учеба за границей (в Мекленбурге, в Силезии, в Карлсруэ, в Бельгии и в Англии) стала тем необходимым «искусом»8, который должен был подготовить его к деятельности на благо России. Литвинов
...трудился добросовестно, приобрел познания: нелегко они ему давались; но он выдержал искус до конца, и вот теперь, уверенный в самом себе, в своей будущности, в пользе, которую он принесет своим землякам, пожалуй, даже всему краю, он собирается возвратиться на родину (VII, 254).
Все эти планы Литвинова рухнули в одночасье, когда в его жизнь ворвалось страстное чувство к Ирине:
...им овладел ужас при мысли, что будущность, его почти завоеванная будущность, опять заволоклась мраком, что его дом, его прочный, только что возведенный дом внезапно пошатнулся... (VII, 342).
Понятие дом, в данном случае, трактуется Тургеневым в духе христианских представлений о доме-душе — нарушенный душевный покой, который герой связывал с планами возвращения на родину, под родной кров, созданием семейного очага с любимой женщиной, которую он называет «ангелом-хранителем», ассоциируется в его сознании с пошатнувшимся домом. С этого момента в повествовании романа начинает разворачиваться мотив бесовского наваждения, искушения плоти и духа, через которые проходит герой, прежде чем вновь вернуться в свой Дом.
Весь облик искусительницы Ирины дан в инфернальных тонах:
.. .образ Ирины так и воздвигался перед ним в своей черной, как бы траурной одежде. <...> Испорчена до мозга костей <...> но горда как бес, у Литвинова защемило на сердце, холодно ему стало, физически холодно: мгновенная дрожь пробежала по телу, слабо стукнули зубы (VII, 342).
Контрастен портрету Ирины облик Татьяны, которую Литвинов называет «мой ангел, мой добрый гений»:
...с удивительным выражением кротости в умных, светло-карих глазах, с нежным белым лбом, на котором, казалось, постоянно лежал луч солнца (VII, 341).
Объяснение Литвинова с Ириной сопровождается мистической деталью: «...залетевшая бабочка трепетала крыльями и билась между занавесом и окном», «бабочка по-прежнему билась и трепетала» (VII, 344), символизирующей трепещущую и бьющуюся между светом (светлой, гармоничной любовью к Татьяне) и мраком (страстью к Ирине) душу героя9.
Когда Литвинов впустил в свою душу любовь-страсть, он почувствовал, что
...таинственный гость забрался в святилище и овладел им, и улегся в нем, молчком, но во всю ширину, как хозяин на новоселье (VII, 352).
Перипетии взаимоотношений Литвинова с Ириной сопровождаются комментариями автора, передающими ощущения, которые испытывает герой, погружающийся в темную бездну, сродни преисподней:
Он чувствовал одно: пал удар, и жизнь перерублена, как канат, и весь он увлечен вперед и подхвачен чем-то неведомым и холодным. Иногда ему казалось, что вихорь налетел на него, и он ощущал быстрое вращение и беспорядочные удары его темных крыл... (VII, 347); Появилось какое-то небывалое ощущение, сильное, сладкое — и недоброе (VII, 352); Темная бездна внезапно обступила его со всех сторон, и он глядел в эту темноту бессмысленно и отчаянно (VII, 391).
Философия любви у Тургенева включает в себя романтические представления о любви как высшей сфере духовной жизни человека. Вместе с тем трудно согласиться с Г. Б. Курляндской, которая считает, что Тургенев «принял идеал единства естественного и нравственного в любви, чувственного и духовного в ней, но при этом освободил любовь от так называемой трансцендентной сущности» [6, 32]. Любовь для Тургенева и его героев — всегда нечто непостижимое, неподвластное разумному объяснению, несущее как жизнь, так и смерть. «О взаимной связи любви и смерти в самом их едином корне и, следовательно, об их родстве, и более того близ- нечестве Тургенев, конечно, знал, как знали об этом и поведали миру Тютчев и Бодлер», — замечает В. Н. Топоров [11, 54], говоря о мистической концепции любви у Тургенева. В романе «Дым» наблюдается усиление «мистического элемента», обусловленного мировоззренческим кризисом писателя, что проявилось и в его трактовке любви. В романе представлены два типа любви, которые сталкиваются в душе героя, почти в духе Достоевского — «черт с Богом борются».
Еще в повести «Переписка» (1856 г.) Тургенев устами своего героя так определяет любовь:
Любовь даже вовсе не чувство; она болезнь, известное состояние души и тела; она не развивается постепенно; в ней нельзя сомневаться, с ней нельзя хитрить, хотя она и проявляется не всегда одинаково; обыкновенно она овладевает человеком без спроса, внезапно, против его воли — ни дать ни взять холера или лихорадка... (V.47).
Герой «Переписки» проходит путь, уготованный автором и Литвинову; Алексей Петрович исповедуется в одном из писем к Марье Александровне:
В первой молодости я непременно хотел завоевать небо... потом я пустился мечтать о благе всего человечества, о благе родины; потом и это прошло: я думал только, как бы устроить себе домашнюю, семейную жизнь... да споткнулся о муравейник — и бух оземь, да в могилу... (V, 47).
Нечто подобное происходит и с Литвиновым, с той разницей, что ему удалось вернуться из бездны.
Любовь к Ирине и измена своему ангелу-хранителю Татьяне переживается Литвиновым как болезнь «по медицинской части недоступная», подобная той, о которой он узнал накануне из письма отца, писавшего, что его
...дворовый человек Никанор Дмитриев был одержим болез- нию, по медицинской части недоступною... а причиной он сам, Никанор, ибо свое обещание перед некой девицей не исполнил... (VII, 278)10.
Только после возвращения в свое поместье Литвинов постепенно возвращается к жизни:
И дух в нем окреп: он снова стал походить на прежнего Литвинова; исчезло мертвенное равнодушие, и среди живых он снова двигался и действовал, как живой (VII, 401).
Окончательное воскресение11 Григория Литвинова происходит только после его покаяния. «Повинную голову принес», — говорит о нем Капитолина Марковна, когда Литвинов,
...упав перед Татьяной на колени, лобызал край ее одежды (VII, 405).
В финале вновь появляется образ дома — теперь это новенький домик, где жила его бывшая невеста Татьяна, который «стоял на холме, над небольшой речкой, посреди недавно разведенного сада», как символ новой жизни, которая начинается для Литвинова после его воскресения из мертвых.
«Возвращается к себе прежнему Литвинов, и это возвращение героя к нормальному, естественному человеческому бытию, отрицание затмевающего смысл и цель жизни «дыма» приводит к закономерному итогу», — пишет А. В. Чернов, замечая, что «в «Дыме» Тургенев наиболее близок к первому направлению, к роману «гончаровского» типа — это единственный роман Тургенева со «счастливым» финалом» [12,156].
Следует заметить, что возвращение героя в романе «Дым» в деталях отличается от финалов «Дворянского гнезда» и «Отцов и детей», в которых возвращение изображено, по выражению А. В. Чернова, «в снятом виде». В «Дыме» представлен новый вариант трансформации притчевой схемы — «блудного сына» в романе Тургенева воскрешает к жизни любовь и прощение женщины. Актантно-предикативные отношения в финале романа модифицированы: место отца замещают две женщины — тетушка Капитолина Марковна и Татьяна. Обе они ведут себя подобно Отцу из притчи, встречая раскаявшегося Литвинова: он издали видит на балконе женщину в белом, ожидающую его, Капитолина Марковна встречает Литвинова на крыльце (подобно отцу Евгения Базарова) вне себя от радости.
Поза Литвинова, стоящего на коленях перед Татьяной, воспринимается как покаянная, отсылающая к традиционным изображениям финального эпизода притчи о блудном сыне. Неслучаен выбор имени героини: имя Татьяна прочитывалось современниками Тургенева в пушкинском контексте12 как знак русской душою героини, именно она призвана возродить Литвинова к новой жизни. Возвращение Литвинова к своей невесте Татьяне в финале романа — означает окончание его духовных скитаний, возвращение Домой.