Е. К. Созина
Относясь к небольшому числу территориально интегрированных империй, т. е. при колоссальной обширности занимаемых пространств не располагая заокеанскими владениями, Россия была «обречена» на громкое звучание региональной проблематики в своей истории — от земских соборов позднего Средневековья до радикальных федералистских доктрин XIX в. и беспрецедентных экспериментов с собственными границами в XX столетии. При этом культурный статус инкорпорировавшихся в государственное «тело» стран и народов исторически был различен. Западные (балтийские, польские, финские), кавказские и присоединенные позднее центральноазиатские территории имели на момент включения в империю развитые устные и/или письменные традиции. Кроме того, располагая довольно большим собственным населением, они не становились в сколь-нибудь значительном масштабе объектом этнически русской крестьянской колонизации. Иначе обстояло с восточными территориями, которые располагались вдоль Камы и далее, захватывая в свою орбиту Урал и Зауралье. Урал исторически складывался как многонациональный регион, этнический «котел» народов, где русские были пришлыми, все более и более укреплявшими свои позиции за счет промышленно развитой цивилизации, но где сохранялись иные по истокам и характеру культуры народов, проживавших здесь издревле. По словам современных исследователей, «...в полосе “подвижной границы” заселения русскими Урала и Сибири формировалась чересполосная, комбинированная система существования различных социально-экономических и культурно-бытовых укладов, которые либо были занесены переселенцами из областей Европейской России, либо имели автохтонное происхождение, либо представляли собой результат воздействия более развитых, чем автохтонные, азиатских цивилизаций» [Азиатская Россия, с. 32]. Так, если в Сибири пришлое русское население вскоре начало численно преобладать надаборигенами, тесня их культуру[1], то в Приуралье и Урало-Поволжском регионе, несмотря на возраставшую ассимиляцию местного населения и русских, удмурты, коми, мордва, татары и другие народы сохраняли основы этнических религий и самобытное искусство, ставшие затем базой этнонациональных идентичностей. На юге же Урала башкирская культура, исторически складывавшаяся в зоне интенсивного тюрко-арабо-персидского взаимодействия и объединившаяся затем с арабо-мусульманской культурой, имела свои мощные фольклорные и литературно-письменные корни, обеспечившие сохранность духовного потенциала этноса, несмотря на сложность его положения в составе империи с принципиально иными конфессиональными установками.
В этом плане Урал может быть сопоставлен со всей Россией. Еще В. О. Ключевский отмечал, что «великорусское племя» складывалось «в краю, который лежал вне старой, коренной Руси и в XII в. был более инородческим, чем русским краем» [Ключевский, с. 270]. Преобладание пространственно-территориального над иными факторами — социально-экономическим, духовно-религиозным, национальным — обусловило «уникальность формирования русского суперэтноса» по сравнению с другими европейскими нациями и афро-азиатскими этноконфессиональными общностями [см.: Зеленева, с. 18], и оно же, по- видимому, создало основу для складывания в России «совершенно новых региональных “миров” (от мистического Беловодья до экзотической манчжурской “Желто-России” и Русской Америки) и перспективных геополитических проектов» [Азиатская Россия, с. 15].
Таким образом, исторические особенности заселения края обусловили ряд фундаментальных черт культурогенеза Урала и Зауралья с XVI в. по настоящее время. Являясь не просто присоединенными, но по большей части завоеванными землями и по этой причине географически, экономически, а подчас и психологически отчуждаясь от Центра страны, уральские и зауральские владения России по факту сделались преимущественно русскими составными частями империи, в которых литература коренных народов имела большею частью дописьменный характер и сформировалась значительно позже, поскольку письменность получила ограниченную сферу бытования или отсутствовала вовсе (становление младописьменных литератур народов Севера произошло только в XX в., литературным языком башкир, которым владело ограниченное число грамотных людей, был общий для ряда близких народов язык тюрки). Русская книжная культура быстро сформировала свои центры («культурный регион» Строгановых, Тобольск, Туруханск и др. [см.: Литературные памятники; Ромодановская, с. 283—291; Соболева]) и, по существу, монополизировала роль поставщика сведений о новообретенных землях как для русского, так и для европейского читателя. Так, восточные владения России уже в XVII в. обнаружили становление литературного регионализма в собственном смысле, т. е. такого явления письменной культуры, которое, совпадая по языковому признаку с книжной традицией Центра, являет собой особую территориальную разновидность общенациональной литературы [см.: Панченко; Дергачева-Скоп; Ромодановская], на базе которой в Новое время начали развиваться письменные литературы коми, удмуртов, собственно башкир — литературные памятники каждого конкретного народа.
Расширение ареала русской словесности приводило к формированию двоякой перспективы описания новых географических реалий. Во-первых, появление разнообразных опытов символизации и семиотизации новых участков Русского государства происходило посредством конструирования образа, радикально остраняющего покоряемую территорию с позиции идеологии формирующегося имперского Центра, которому эта территория в военном отношении была противопоставлена. Начиная, по-видимому, с «Казанской истории» (1564—1566) русский читатель мог познакомиться с примерами подобного внешнего воззрения на участки активно формирующейся государственности. Во-вторых, в процессе хозяйственно-административного освоения края, а также и в результате деятельности приезжих культуртрегеров, сначала вынужденно, а затем вполне естественно инкорпорировавшихся в его социальную и культурную жизнь, в региональных центрах зарождались собственно местные литературные сообщества, возникновение которых свидетельствовало об изменениях в структуре литературного процесса: он переставал зависеть исключительно от культурных усилий столицы, обретая самобытные центры развития. Эти локальные культурные силы смотрели на регион, в котором они появились, словно изнутри, предоставляя читателю в своих текстах опыт само- описания территории, т. е. такого ее освещения, которое велось с точки зрения укорененного в ней человека, а не «завоевателя» или «покровителя».
В отечественной критике проблема краевых литератур была сформулирована еще в первой половине XIX в. Xарактерно, что наиболее показательным примером для рассуждений на эту тему стала письменная традиция УралоСибирского региона. Первым заметным прецедентом рефлексии о русской литературе за пределами ее привычной географии явилась книга немецкого критика Г. Кёнига «Литературные картины России» (1837) (русский перевод см.: [Кёниг]). Говоря о перспективах словесности востока страны, автор уподобил ее англоязычным литературам Северной Америки, подразумевая при этом слабую дистанцированность последних от «материнской» литературы Англии: «образующаяся. сибирская литература не будет, разумеется, иметь собственного, отличного характера»; «Она будет иметь такое же положение и такое же отношение к российской литературе, как англо-американская к английской» [Кёниг, с. 220]. Принципиально важно при этом, что работа Г. Кёнига родилась в сотрудничестве с «любомудром» Н. А. Мельгуновым, который, судя по всему, подсказал своему собеседнику некоторые ключевые положения его книги, например то, что «к многоразличным элементам русской натуры и русской жизни. принадлежат еще провинциальные элементы. русско-немецкий, сибирский и малороссийский» [Там же, с. 119], что язык сибиряков «во многих оборотах отступает от русского. У них есть свои поэты, произведения которых, обращаясь в рукописях, неизвестны в России» [Кёниг, с. 218][2]и т. д. Примечательно, что русская сибирская словесность фигурирует здесь в ряду этнических литератур: «локальное» как экзотика инонациональных окраин империи и «локальное» как продолжение русской культуры в новом для нее ареале критиком дифференцируется еще недостаточно четко. Очевидно, что эпизодические вкрапления диалектизмов в тексты областных писателей Сибири к появлению «местного» литературного языка ни в коем случае не привели [см.: Черных, с. 95—97]. Своеобразное положение Урало-Сибирского региона в составе империи как преимущественно русского, но отдаленного от национально-государственного центра делало подобную тенденцию потенциально возможной, однако лишь как некую попытку с исключительно маловероятным результатом. Осмысление самобытности региона пойдет в литературном творчестве по иному пути.
После Г. Кёнига и его высказываний об этнообластных литературных традициях пройдет достаточно много времени, прежде чем критика и филологическая наука вернутся к поставленной проблеме. Середина и вторая половина XIX в. стали временем развития самих этих традиций, которые вновь окажутся в поле зрения историков, краеведов, культурологов уже в начале XX столетия. Русское краеведение этого времени связано с деятельностью трех выдающихся ученых — Н. К. Пиксанова, И. М. Гревса и Н. П. Анциферова.
Вслед за литературой, которая в начале XX в., по словам одного из авторов обобщающего исследования по истории отечественной литературы, заново приходит к изучению многонациональной России («с ее еще неизведанными краями, с ее еще мало познанными социальными слоями населения» [Сливицкая, с. 605]), к культурным реалиям провинции обращаются и гуманитарные науки. Во многом это было связано с произошедшими во второй половине XIX — начале XX в. значительными изменениями в оценках России как государства, имеющего множество отдаленных от центра разнообразных слагаемых своего громадного ареала. По мере начавшейся в 1860-е гг. интенсивной модернизации привычная для имперского контекста антитеза метрополии, с одной стороны, и колониального владения — с другой, меняется на представление об органическом единстве составных частей страны. Имперский «проект» неуклонно эволюционирует в сторону «проекта» национального. Иначе говоря, по оценке современного исследователя, «.после 1863 г. произошло изменение принципов национальной политики: стал осуществляться курс на административную интеграцию национальных окраин в состав империи и языково-культурная унификация в форме русификации» [Зеленева, с. 89]. Перемены во внутриполитическом курсе правительства по-своему отражаются в общественном сознании российской интеллигенции. В 1888 г. Вл. Соловьев в статье «Русская идея» выдвинул тезис о провиденциальной миссии, объединяющей всю нацию на пути ее духовного развития. Это религиозно-философское учение имело разнообразные варианты, предлагавшиеся многими авторами (до и после Соловьева) — от Н. Я. Данилевского с его концепцией культурно-исторических типов (1869—1871), в рамках которой Россия мыслилась как особая цивилизация, и близкого ему В. И. Ламанского с его геополитической доктриной до находившихся на противоположном полюсе социальной полемики теоретиков федерализма (таких, как А. П. Щапов), также настаивавших на единстве национального «тела», но делавших акцент на борьбе областей с Центром. Несмотря на острую взаимную конфликтность, обе «ветви» этой полемики произрастали из сходного понимания того, что развитие страны диктуется не одной только волей монарха. Новое освещение получает и «провинциальный» вопрос, который сначала разрабатывался народниками 1870—1880-х гг., а затем вновь громко зазвучал в начале XX в. Так, из числа интересующих нас авторов новое видение провинции продемонстрировал в 1926 г. И. М. Гревс, последовавший в своем определении «органической» терминологии в духе Н. Я. Данилевского и О. Шпенглера: «.В самом деле, край, область — это как бы отдельные индивидуальности, подобие живых ячеек. из объединения которых слагается “коллективная личность” страны-нации, и ее душа образуется из постепенного органического сочетания культурных свойств ее частей» [Гревс, с. 491]. Описывающееся ниже становление русской литературной регионалистики было откликом на сумму этих культурно-философских и идеологических трансформаций.