Т. А. Ложкова
«Думы» К. Ф. Рылеева всегда находились в центре внимания исследователей декабристской поэзии, и на сегодня они являются, пожалуй, наиболее изученной частью лирического наследия поэта-декабриста. Однако неясности все же остаются: в этом нас убеждает знакомство с научной литературой, посвященной их анализу. Интересующий нас вопрос о жанровой специфике рылеевских произведений – один из самых проблемных. Оговоримся, что в своих изысканиях мы опираемся на предложенное Н. Л. Лейдерманом понимание жанра как «исторически складывающегося типа устойчивой структуры произведения, организующей все его компоненты в систему, порождающую целостный образ мира, который единственно может быть носителем определенной эстетической концепции действительности и выразителем художественной истины» [Лейдерман, 1976, 26]. Субъектная организация текста, с нашей точки зрения, является одним из важнейших элементов жанровой структуры произведения.
Начать, на наш взгляд, следует с вопроса о происхождении и смысле самого определения, которое поэт дал своим стихотворениям. Литературоведы, как правило, считают само собой разумеющимся, что термин «думы» имеет фольклорное происхождение. Однако в работах фольклористов такой уверенности мы не находим. Сошлемся на капитальное исследование Б. П. Кирдана «Украинские народные думы». В этой работе очень обстоятельно проанализированы дискуссионные аспекты интересующей нас проблемы [см.: Кирдан, 1962, 12–16]. Исследователь отмечает, что мнения фольклористов о происхождении термина «дума» противоречивы. Многие (Е. Грушевская, М. Рыльский и др.) склонны рассматривать его как книжный. В качестве доказательства указывается, что в народе широко распространены иные определения данного жанра: «козацки пiснi», «псальмi», «пiсни про старовину» и т. п. Термин «дума», с точки зрения этих исследователей, впервые по отношению к эпическим песням украинского народа употребил именно К. Ф. Рылеев, а в украинскую фольклористику его чуть позже, несколько сузив и конкретизировав, ввел М. Максимович, автор сборника «Малороссийские песни», изданного в 1828 г. В народной среде этот термин распространился лишь в XIX – начале XX в.
Однако сам Рылеев писал, что «не новы самый вид и название – думы» [Рылеев, 1971, 105] 1 , следовательно, делает вывод Б. П. Кирдан, он в своем понимании дум опирался на какую-то другую, уже установившуюся к началу XIX в. традицию. С точки зрения исследователя, поэт употребил термин «дума» в том его значении, которое приписывали ему польские писатели-романтики; в свою очередь, в их среду термин проник все же из народа, но не от жителей восточно-украинских земель, чей фольклор прежде всего имели в виду вышеупомянутые исследователи, а от украинцев западных. Так что, по-видимому, термин по происхождению все же народный [см. об этом: Кирдан, 1962, 16].
Известно, что именно в это время в польской литературе наблюдаются не только попытки писать в жанре думы, но и стремление осмыслить его специфику. Е. М. Двойченко-Маркова напоминает, что думами называют свои произведения Красицкий, Трембицкий, Немцевич, «Исторические песни» которого, как известно, побудили Рылеева к созданию интересующего нас цикла. Определение думы как элегической песни дано в «Истории польской литературы» Ф. Бентковского, с которой Рылеев был знаком [Двойченко-Маркова, 1970, 145–146]. Особого внимания, на наш взгляд, заслуживает упоминание исследовательницы о публикации двух «Дум» П. Каневецкого в русском журнале «Улей» в 1811 г. Таким образом, Е. М. Двойченко-Маркова вносит ясность в интересующий нас вопрос: термин «дума» не был введен в русскую литературу Рылеевым, а заимствован им из польской литературной традиции и был известен русскому читателю еще до выхода в свет рылеевского цикла.
Почему же Рылеев не использовал более привычные и знакомые определения, а предпочел термин, звучавший в то время для русского читателя все-таки достаточно экзотично? На наш взгляд, объясняется это тем, что в самом слове «дума» заключается важный для поэта семантический потенциал. С одной стороны, слово обращает нас непосредственно к процессу активной мыслительной деятельности некоего определенного субъекта, а с другой стороны, обозначает и собственно результат этой деятельности: «Дума и самый предмет, что задумано, мысль, мечта, забота, что или о чем кто-либо думает, мыслит, что у кого-либо на уме» [Даль, 1998, 1246]. Вот этот-то момент активной субъективности и был, с нашей точки зрения, востребован Рылеевым, стремившимся выдвинуть на первый план авторское сознание, свободно самовыражающееся в процессе вдохновенного творческого акта.
Таким образом, уже в самом определении жанра заключался принципиально важный для Рылеева смысл: читателю предлагались плоды мечтаний некоего автора, создания его вдохновенной творческой фантазии, а отнюдь не бесстрастные безличные мартирологи героев ушедших времен. Тем самым резко усиливалось индивидуальное, личностно-субъективное, лирическое начало в художественной структуре дум.
Второй вопрос звучит несколько парадоксально: что следует считать собственно текстом «Дум»? В частности, речь идет об известных прозаических вступлениях к каждому произведению. Какую функцию они выполняют? Следует ли их рассматривать как обычный комментарий, не совсем обычно расположенный, или они являются органической частью художественного текста? По этому вопросу в литературоведении нет единого мнения. Мы можем встретить трактовку этих вступлений как чего-то необязательного, лишь примыкающего к главному тексту. Так, В. Н. Касаткина определяет их как исторический комментарий, простое изложение летописной повести. Сами же думы являют собой художественное воплощение этой повести [см.: Касаткина, 1987, 148]. С ней солидарна А. В. Архипова: «Надо полагать, сам Рылеев, уже неудовлетворенный историзмом своих дум, решил дополнить их историческим комментарием. Написанные в большинстве своем точным прозаическим языком, содержащие даты, ссылки на летописи, значительный фактический материал, отсутствующий в думах, эти исторические справки иногда расходились с художественными текстами в трактовке поведения и оценке некоторых исторических героев (например, Курбского, Глинского). Однако свой усиливающийся интерес к историческим проблемам Рылеев реализовал в произведениях других жанров» [Архипова, 1987, 67].
Таким образом, цель подобных комментариев понимается как корректировка исторического субъективизма автора. Но в таком случае получается, что Рылеев как бы дискредитирует свои собственные произведения с точки зрения их исторической точности и изначально обесценивает их, провоцируя недоверие к ним со стороны потенциального читателя. Ситуация по меньшей мере озадачивающая.
Л. Г. Фризман убежден, что цель вступлений не может быть сведена только к пояснительной функции: «Рылеев хотел подчеркнуть ими, что читателю предлагаются не назидательные вымыслы, а подлинные, достоверно воссозданные страницы отечественной истории, ибо без этого замысел автора не мог быть осуществлен» [Фризман, 1975, 195]. Однако сразу напрашивается возражение: образы героев дум, их внутренний облик зачастую разительно отличаются от характеристик, данных им во вступлениях. Л. Г. Фризман видит в этом проявление внутренней противоречивости художественной структуры дум, ее неорганичности, ставшей в конечном счете причиной творческой неудачи поэта: «Вышло так, что “изображение исторических лиц” оказалось ложным. Это вовсе не входило в задачу поэта. Задача состояла не в искажении этих лиц, не в подчинении, не в приноровлении истории к гражданским идеям. Задача была в сочетании того и другого. Решение такой задачи оказалось невозможным» [Там же, 196]. В таком случае еще более неясно, зачем же Рылеев собственными руками губил свое детище и упорно печатал эти вступления? По-видимому, не случайно во многих популярных изданиях эти вступления попросту опускаются: так тексты кажутся более цельными и органичными.
Такая точка зрения вызывает решительные возражения со стороны В. Г. Одинокова. По его мнению, вступления – органическая часть текста, а не «довесок» к нему: «Функция таких “вступлений”, конечно, состояла не в том, чтобы выявить какие-либо противоречия между историческими свершениями и художественными образами – это было бы в высшей степени бессмысленно, а в том, чтобы путем “наложения” в читательском сознании материала исторических справок на образно-художественную ткань произведения создать некую единую позицию, совмещавшую документальность с полетом поэтической фантазии» [Одиноков, 1982, 91].
Мнение В. Г. Одинокова представляется нам заслуживающим внимания. Во всяком случае, вступления к думам нуждаются в специальном анализе.
Напомним прежде всего, что некоторые вступления написаны не самим поэтом: по поручению Рылеева их сделал историк и археограф П. М. Строев. С какой целью?
Внимательное знакомство с текстами вступлений позволяет сделать ряд предварительных замечаний.
Во-первых, все они сделаны по определенному плану. Как правило, исторические события, о которых идет речь, четко датированы: «Рурик, основатель государства Российского, умирая (в 879 г.), оставил малолетнего сына, Игоря под опекою своего родственника» [ 108]; «Олег умер в 912 году» [Там же].
Во-вторых, обнаруживается точная географическая привязка событий, причем, постоянно даются корректировки, позволяющие лучше сориентироваться читателю, знакомому с современной географией России: «Под словом Сибирь разумеется ныне неизмеримое пространство от хребта Уральского до берегов Восточного океана. Некогда Сибирским царством называлось небольшое татарское владение, коего столица, Искер, находилась на реке Иртыше, впадающей в Обь» [ 142]; «Наконец ему велено было ехать в город Лух (Костромской губернии)» [ 168]. Тем самым подчеркивается, что все эти сведения даны с точки зрения человека XIX века, определяется четкая временная и пространственная дистанция между самим событием и рассказом о нем.