Переверзева М. В.
Книга «Записки из Мертвого дома» (1860–1862) в творческом наследии Федора Михайловича Достоевского является уникальным произведением, состоящим из одноименной повести в двух частях и нескольких рассказов. «Записки…» носят документальный характер и знакомят читателя с неведомой тогдашнему миру царской каторгой, на которой Достоевский пробыл четыре года (1850–1854), осужденный правительством как участник революционного общества петрашевцев.
В 1860–е годы одним из наиболее важных вопросов, стоявших в центре внимания русской прессы наряду с крестьянским вопросом, «был вопрос о преобразовании суда, царской тюрьмы и каторги, жестокость которых вызывала растущее возмущение передовых кругов» [6, с. 535]. «Записки из Мертвого дома» – первая книга, посвященная царской каторге, которая передает общественное настроение и отражает общедемократические идеалы и требования эпохи.
Ф.М. Достоевский неслучайно дает такое метафорическое название своему произведению. По его мнению, главной причиной, толкавшей арестантов на преступления, был протест против несправедливой общественной жизни России. Автор называет острог «Мертвым домом», во–первых, потому что царское правительство, посылая заключенных на каторгу, хотело бы навсегда избавиться от преступников, похоронить их заживо. Однако это не всегда удавалось, ведь, как отмечает Г.М. Фридлендер во вступительной статье к сборнику произведений Ф.М. Достоевского, «насильственно превратить Живое в Мертвое, остановить нормальное движение жизни, не в силах никто, ибо жизнь неодолима: «несмотря на никакие меры, живого человека нельзя сделать трупом»» [2, с. 12]. Во–вторых, в «Мертвом доме», как правило, должны находиться только «мертвые люди», не имеющие ни души, ни совести, ни жалости, ни сострадания. Люди, места которым нет среди живых. Например, одним из таких «обитателей» «Мертвого дома» был дворянин–отцеубийца, жаждущий наследства. Он подал заявление об исчезновении отца, после чего поспешил расправиться с тем, что ему досталось в наследство. В его отсутствие полиция нашла труп: «На дворе, во всю длину его, шла канавка для стока нечистот, прикрытая досками. Тело лежало в этой канавке. Оно было одето и убрано, седая голова была отрезана прочь, приставлена к туловищу, а под голову убийца подложил подушку. Он не сознался; был лишен дворянства, чина и сослан в работу на двадцать лет. Все время, как я жил с ним, он был в превосходнейшем, в веселейшем расположении духа» [2, с. 34–35], – повествует рассказчик. Об отце своем преступник вспоминал иногда, «говоря о здоровом сложении, наследственном в их семействе: «Вот родитель мой, так до самой кончины своей не жаловался ни на какую болезнь»» [2, с. 35].
В.А. Бачинин в своей работе «Достоевский: метафизика преступления» говорит о том, что Достоевский как социолог, психолог, философ не мог пройти мимо «философии и психологии наказания», что его всегда занимала мысль о неравенстве наказания за одни и те же преступления: «Взять, например, убийство: один человек становится убийцей, защищая честь невесты или сестры, или дочери от сладострастного тирана. Другой же режет ножом маленьких детей из желания насладиться их «голубиным трепетом» под самым ножом. Но оба получают одно и то же наказание, попадают в одну и ту же каторгу» [1, с. 386]. Поэтому одним из важнейших аспектов, интересующих писателя, является то, как и кем чувствует себя преступник после содеянного: «Вот человек, который в каторге чахнет, тает как свечка; и вот другой, который до поступления в каторгу и не знал даже, что есть такая развеселая жизнь» [1, с. 386]. Один представить себе не может, как он будет жить с осознанием того, что убил человека: «Одна боль собственного сердца убьет его своими муками. Он сам себя осудит за свое преступление беспощаднее грозного закона» [1, с. 387]. Другой же не станет даже задумываться о совершенном им убийстве, более того, он всегда может найти оправдание своему поступку и убедиться в собственной правоте. Находятся и такие, которые совершают преступления с расчетом опять попасть на каторгу, избавляясь при этом от «несравненно более каторжной жизни на воле» [1, с. 387]. В данном случае мы можем говорить о том, что тюрьма становится домом для некоторых арестантов. Неслучайно в самом заглавии произведения Достоевского прослеживается и такая тенденция, как приравнивание острога к жилищу. Но оксюморонное сочетание совершенно несовместимых, на первый взгляд, слов «дом» и «мертвый» дает право говорить о противопоставлении таких понятий как «дом» и «антидом», о возникновении мотива «ложного дома». Ю.М. Лотман в книге «Внутри мыслящих миров» расшифровывает понятие «антидом» как «дьявольское пространство, место временной смерти, попадание в которое равносильно путешествию в загробный мир» [3, с. 265]. А в произведении Ф.М. Достоевского читаем: «За этими воротами был светлый, вольный мир, жили люди, как и все. Но по сю сторону ограды о том мире представляли себе как о какой–то несбыточной сказке. Тут был свой особый мир, ни на что более не похожий, тут были свои особые законы, свои костюмы, свои нравы и обычаи, и заживо Мертвый дом, жизнь – как нигде, и люди особенные» [2, с. 27]. Говоря о героях более поздних произведений Ф.М. Достоевского, Ю.М. Лотман отмечает: «Мифологический архетип сливается у Достоевского с гоголевской традицией: герой–житель подполья, комнаты–гроба, которые сами по себе – пространства смерти, – должен, «смертию смерть поправ», пройти через мертвый дом, чтобы воскреснуть и возродиться» [3, с. 266]. Намек на подобную возможность имеется, на наш взгляд, и в «Записках из Мертвого дома». Так, Ю.М. Лотман отводит особую роль книгам, которые, по его мнению, являются обязательным признаком дома, «они подразумевают не только духовность, но и особую атмосферу интеллектуального уюта» [3, с. 273]. Примечательно, что заключенным тоже разрешалось иметь при себе книгу, причем этой книгой является Библия. Следовательно, мы можем говорить о возможности существования или формирования духовного начала у некоторых заключенных. В этой связи интересно и то, что писатель отмечает наличие творческих способностей в кругу арестантов, более того, данному аспекту отведена целая глава «Представление», из которой мы узнаем, что театральное искусство, пусть даже не профессиональное, приносит много радости, дает почувствовать истину человеческой сущности: «Наши все расходятся веселые, довольные, хвалят актеров, благодарят унтер–офицера. Ссор не слышно. Все как–то непривычно довольны, даже как будто счастливы, и засыпают не по–всегдашнему, а почти с спокойным духом, – а с чего бы, кажется?» [2, с. 211]. Таким образом, по нашему мнению, вписанное в заглавие оксюморонное сочетание «Мертвый дом» у Ф.М. Достоевского вбирает в себя и противопоставление понятий «дом» и «антидом», потому что для одних – это место, которое обеспечивает им безопасность от внешнего мира, для других – замкнутое пространство, которое несет в себе хаос и смерть, ускоряет процесс нравственного разложения; и в то же время это место, где для всех имеется возможность духовного обновления и возрождения.
«Запискам из Мертвого дома» свойственна четкая, продуманная композиция. Они дают полную картину жизни заключенных. Достоевский постепенно знакомит читателя с представителями острога и их бытом, при этом мы вместе с автором познаем окружающие его характеры, выделяя более глубокие и скрытые черты каторжников. Документальный, автобиографический характер книги придает ей глубокое своеобразие, отличает по форме, стилю и языку от других произведений писателя.
Якубович И.Д. отмечает, что здесь впервые в творчестве писателя ставятся вопросы о причинах преступления и исследуется психология преступников. Это темы, которые займут важное место в романах и повестях позднего Достоевского. Однако если в 1840–х годах Ф.М. Достоевский подходит к вопросу о причинах преступлений теоретически, то после пребывания на каторге он относится к существующей проблеме по–иному, отвергая мысль о биологической и природной предрасположенности человека к преступлению. На протяжении всего повествования мы видим, как меняется отношение автора к заключенным: писатель замечает, что люди в остроге живут своей сложной жизнью и что каждый из обитателей острога по–своему неповторим. Достоевский подчеркивает, что большинство людей из народной среды, с которыми он встретился на каторге, принадлежат не к худшей, а к лучшей части народа. По мнению Г.М. Фридлендера, «суровым упреком существующему строю звучали заключительные слова «Записок» [4, с. 51]: «И сколько в этих стенах погребено напрасно молодости, сколько великих сил погибло здесь даром! Ведь надо уж все сказать: ведь этот народ необыкновенный был народ. Ведь это, может быть, и есть самый даровитый, самый сильный народ из всего народа нашего. Но погибли даром могучие силы, погибли ненормально, незаконно, безвозвратно. А кто виноват?» [2, с. 295]. И в этой связи, на наш взгляд, проясняется еще один оттенок названия «Записок из Мертвого дома», когда метафоричное название связано уже с условиями жизни страны, в которой люди, порой, чтобы выжить, должны идти на преступление. Неслучайно важнейшее место автор отводит проблеме отношений к обитателям острога официально–государственной и народной России: «В то время как самодержавие видело в них преступников, законно наказанных и не заслуживающих лучшей участи, крестьянская Россия, не снимая с них личной вины за совершенное зло, смотрела на них как на своих «несчастных» братьев во человечестве, достойных сочувствия и сожаления, и этот народный гуманизм, проявляющийся в отношении к каждому – пусть самому презренному – парии общества, Достоевский страстно противопоставляет жестокости, бездушию и черствости тюремной администрации и официальных верхов» [5, с. 716].
Ф.М. Достоевский признает влияние социальных и культурно–исторических факторов, психологической и нравственной атмосферы, а также условий места и времени на формирование характера и внутреннего мира человека, но в то же время он не позволяет оправдывать человека, сняв с него нравственную и моральную ответственность за совершенное им преступление, так как последнее, определяющее решение всегда остается за самим человеком, его нравственным «Я», – это одно из глубочайших убеждений Достоевского, которое получило отражение в «Записках из Мертвого дома».