В отличие от Чехова, Мамин-Сибиряк был «прогрессистом» по своим взглядам и оценивал заводское производство совсем иначе: для него оно имело не только настоящее и славное для Урала прошедшее, но и будущее, в том случае, если сами владельцы заводов и правительство поймут необходимость реорганизации заводского дела и будут вкладывать в него деньги, поскольку к концу XIX в. его состояние на Урале оставляло желать лучшего: заводское оборудование было безнадежно устаревшим. Однако конкретное описание заводского труда и жизни заводских рабочих Мамин дает крайне не часто, преимущественно в ранних произведениях начала 1880-х гг., гораздо серьезнее это делал его предшественник Ф. М. Решетников. Те же описания, что мы находим, например, в ранней повести Мамина «Сестры», в не меньшей степени, чем у Чехова, претендуют на символическое обобщение, только у Чехова его носителем является герой, а у Мамина — рассказчик-повествователь. Фабрика предстает в повести Мамина огромным чудовищем, состоящим из массы «вертящегося чугуна, стали и железа». Огонь, железо, вода — центральные семы, конструирующие ее образ. «…Фабрика казалась входом в подземное царство, где совершается вечная работа каких-то гномов, осужденных самой судьбой на “ огненное дело”, как называют сами рабочие свою работу» [Мамин-Сибиряк, 1980, 31]. Мифологические ассоциации обычно возникают в тех случаях, когда есть необходимость объяснить своему сознанию то, что представляется ему ужасным и противоестественным, мифология в нашей сегодняшней жизни выполняет ту же роль, что для детей отсылка к сказочным превращениям и волшебным мотивировкам, которым они тоже верят не всегда, но принимают, т. к. ничего другого не остается. Отчужденные от человека продукты его рук и мозга, а точнее, продукты технократической цивилизации в литературе начала века часто получали мифообъяснение, Мамин и Чехов здесь не одиноки. Однако существенное различие между ними в другом. Чехов не дает индивидуализированных образов рабочих: Королев в «Случае из практики» видит рабочих со стороны и угадывает в их лицах «физическую нечистоту, пьянство, нервность, растерянность» [Чехов, Х, 75]. Анна Акимовна в «Бабьем царстве» «темных, угрюмых корпусов, складов и бараков, где жили рабочие… не любила и боялась», вся заводская работа с «блеском стали, меди и огня» производила на нее «впечатление ада» [Там же, VIII, 260]. Владелица фабрики, она идет «благодетельствовать» к празднику не своих рабочихё а чиновника Чаликова. Единственный рабочий, которого она (а вместе с ней и автор) по чистой случайности выделяет из всей массы, это Пименов, «старший», но и о нем не говорится ничего хорошего. Анну Акимовну автор заставляет видеть в Пименове «старшего, получающего не меньше 35 рублей в месяц, строгого, крикливого, бьющего рабочих по зубам…» [Чехов, VIII, 267], а это лучший из фабричной среды.
В произведениях Мамина иная точка зрения, иной авторский кругозор руководят повествованием, : рабочие люди для автора-повествователя — всегда свои, близкие и понятные. Его рассказчик в «Сестрах», например, свидетельствует: «Плотинный подошел с нами, и я невольно полюбовался плотно сколоченной фигурой и умным серьезным лицом…» [Мамин-Сибиряк, 1980, 29]. Да, «огненная работа» калечит людей, она страшна и опасна, но для мужчины это и своего рода испытание: «…рабочие ловко подхватывали эту красную, все удлинявшуюся полосу железа, и она, как игрушка, мелькала в их руках, так что не хотелось верить, что эта игрушка весила двенадцать пудов и что в десяти шагах от нее сильно жгло и палило лицо» [Там же]. Анна Акимовна у Чехова наблюдает примерно тот же процесс: «Она помнит, как в кузнечном отделении вытащили из печи кусок раскаленного железа и как один старик с ремешком на голове, а другой — молодой, в синей блузе, с цепочкой на груди и с сердитым лицом, должно быть, из старших, ударили молотками по куску железа, и как брызнули во все стороны золотые искры, и как, немного погодя, гремели перед ней громадным куском листового железа…» [Чехов, VIII, 260], но ее «тошнило от этого шума, и казалось, что у нее сверлят в ушах» [Там же, 261],
Чаще всего герои Мамина, особенно в его рассказах, — это люди вольных профессий: старатели, золотодобытчики, бурлаки, сплавщики… Горнозаводской Урал для писателя, несмотря на жесткость и жестокость социальной среды, грубость нравов, сохраняет притягательность как край, чрезвычайно богатый природными и человеческими ресурсами, чрезвычайно энергоемкий, питающий своей силой и красотой человека, понимающего его могущество изнутри, самой своей кожей, всей натурой. Короче говоря, это край, ценность которого, по-видимому, способен по-настоящему понять лишь уралец, для которого Урал — это родина.
Провинция Чехова и провинция Мамина — это словно две разные России, разные родины. Тот край, что рисует Мамин, чрезвычайно удален от центра, буквально провинция, если вспомнить значение, которое имело это слово в XVII— XVIII вв. [см. об этом: Зайонц], хотя, согласно современным представлениям, было бы точнее называть его «периферией» [см. в этой связи: Анисимов, 60— 64] . Это «зафронтирная» (или «прифронтирная») Россия. Да и Россия ли? Известно, что среди уральского народа довольно долго жила оппозиция: «Урал/Сибирь — Расея». В повести Мамина «На рубеже Азии» Таракановский завод, где проходит детство героя-рассказчика, «заброшен в самую глубь Уральских гор» [Мамин-Сибиряк, 1980, 249]. Основан завод «лет полтораста назад, на месте небольшого раскольничьего поселка; раскольники, беглые из Сибири и разный иной сброд давно оценили реку Таракановку с ее дремучими лесами и свили здесь теплое гнездо» [Там же]. Расстояние здесь меряется десятками и сотнями верст: «От Таракановки до Гавриловска», заштатного уездного городишка, «было больше двухсот верст, и до губернского города Прикамска от Таракановки считали четыреста верст» [Там же, 288]. Из Гавриловска свою любимую Таракановку герой видит «потерявшейся в широком просторе Уральских гор» [Мамин-Сибиряк, 1980, 289], где-то далеко «на севере». Провинция Чехова совсем иная: вся она близ Москвы, в Центральной России, вся в общем-то обозрима, и тема «степи», раздвигающей просторы родины, в зрелом творчестве писателя почти не возникает, за исключением двух рассказов («Печенег» и «В родном углу»).
Именно Мамин дал изобразительную модель городского поселка — типичной формы населенных пунктов на Урале [см. об этом: Харитонова]. Он представил их внешний портрет: обязательный пруд в центре поселка, по берегам которого группируются «в длинные правильные улицы заводские домики», обязательная каменная церковь, а то и несколько, наконец, заводские корпуса и над ними, чаще всего на высоком берегу реки, дом управляющего. Город-завод — модель города, типичная для Урала. «В заводе живем», — говорят его жители. Он же дал и внутренний портрет заводского поселка; и здесь уже можно говорить именно о провинции и провинциальности как определенной аксиологической характеристике русской жизни, какой она сложилась в творчестве многих русских писателей. Но, предваряя этот разговор, скажем, что всегда и везде скуку и грубость человеческих нравов в уральских поселках искупает и смягчает природа. Как поясняет рассказчик в повести «В горах», «общее впечатление от Уральских гор было очень неопределенно и на непривычного человека должно было наводить невольную тоску. Нужно с детства привыкнуть к этой незавидной серенькой природе, чтоб от души любоваться ее скромными красотами: невысокими горами, сплошь покрытыми хвойным лесом, глубокими горными долинами с говорливою речкой на самом дне да высоким прозрачным голубым небом, с которого волнами льется свет на эти незамысловатые картины природы» [Мамин-Сибиряк, 1980, 400]. Природа трогает своей красотой всех — и самых простых жителей края, и его властителей; неспособность увидеть эту неброскую красоту Урала характеризует человека как окончательно «падшее» существо (таков, например, заводовладелец Лаптев в романе «Горное гнездо»). Эту очищающую и искупающую человеческие пороки силу природы мы наблюдаем и в творчестве Чехова: и у него природа в не меньшей, а подчас даже в большей степени определяет сферу ценностей человека, хотя феноменология ландшафта совсем иная.
Топос провинциального города (а также и ряда окраинных районов ставшего периферийным Петербурга) в изображении многих писателей-восьмидесятников имел общие черты, неоднократно обрисованные в критике [см.: Белоусов; Спивак]. Ряд совпадений обнаруживается здесь с городом-заводом или поселком, распространенным на Урале и показанным Маминым, а равно и с уездным городом и даже с губернской столицей. Провинциальный город Чехова всего ближе уездному городу Пропадинску, ставшему местом действия во многих произведениях Мамина из цикла «Уральские рассказы» (его варианты — Загорье, Сосногорск) (об этом типе уральского города у Мамина-Сибиряка см., в частности: [Девятайкина]). Однако есть и существенное различие, более всего касающееся города-завода. Во-первых, гораздо более строгой и нормативно заданной является социальная структура города-завода или просто города в изображении Мамина. Это не случайно, ибо поселения подобного типа подчинялись на Урале горнозаводскому ведомству, работавшему по военному принципу, так что даже в частных владениях сохранялись порядки вполне режимные, на которые накладывался административно-бюрократический стиль руководства, без коего в России власти не бывает. В романе «Горное гнездо» автор-повествователь рассказывает об этом прямо: «Закулисная сторона всякой частной службы, в особенности заводской, представляет собой самую ожесточенную борьбу за существование, где каждый вершок вверх делается по чужим спинам. Схематически изобразить то, что, например, делалось в иерархии Кукарских заводов, можно так: представьте себе совершенно каноническую гору, на вершине которой стоит сам заводовладелец Лаптев; снизу со всех сторон бегут, лезут и ползут сотни людей, толкая и обгоняя друг друга. Чем выше, тем давка сильнее…» [Мамин-Сибиряк, II, 10]. В изображении Чехова (в его зрелых рассказах) система отношений, организующая городской организм, имеет более тонкий и произвольный характер: внешне люди не так зависимы от своего места в общественной иерархии. Во-вторых, жизнь в уральском поселке была организована строго функционально и подчинялась режиму работы завода, причем это касалось не только рабочих, но и так называемых служащих (категория, довольно долгое время сохранявшаяся в нашей жизни). Понятно, что последние имели гораздо большую свободу, нежели пролетарии, но и эта категория всегда была ограниченной извне и сверху. В городках, рисуемых Чеховым, а точнее, в том обобщенном городе провинции, что предстает перед нами в его прозе, зависимости людей от некоей сверхцели — исправно функционирующего производства — обычно нет, но это и разрушает их, поскольку задать своей жизни собственную цель люди чаще всего не умеют. «Я не понимал, для чего и чем живут все эти шестьдесят пять тысяч людей. Я знал, что Кимры добывают себе пропитание сапогами, что Тула делает самовары и ружья, что Одесса портовый город, но что такое наш город и что он делает — я не знал», — говорит герой «Моей жизни» [Чехов, IХ, 205]. Несвобода чеховских персонажей обусловлена чаще всего экзистенциальными причинами, а в психологическом плане — инерцией и страхом, причем не страхом потери каких-либо благ, а скорее общим страхом перед жизнью (как в «Дяде Ване», «Трех сестрах», рассказе «Страх» и т. д.). Персонажей Мамина, относимых к людям «средней руки», чаще всего отличают социальные страхи и социальные же комплексы, которые лишь к концу повествования могут обрести экзистенциальный (бытийный) характер.