Проблематика и поэтика новеллы Н. Готорна "Итен Бренд"
Шейнкер В.Н.
Известно, что Готорн был глубоким знатоком пуританского наследия и что он тщательно изучал труды пуританских мыслителей XVII — XVIII вв.[1-3], из которых особо большое влияние оказал на него Джонатан Эдвардс (1703-1758), утверждавший, что греховность составляет неотъемлемую принадлежность рода человеческого. “Грех, — писал он, — есть вселенское страдание, свойственное всему человечеству, — и бремя его нужно нести с момента рождения до смерти” [4]. Вместе с тем Эдвардc был наиболее прогрессивным среди пуританских писателей. Он отвергал основополагающую идею пуританизма о детерминированности судьбы каждого человека, выдвинув принцип свободной воли; произвел перелом во взглядах на соотношение разума и чувств (“головы” и “сердца”), так как традиционно пуритане с большим подозрением относились к миру чувств, который, по их мнению, был наиболее открыт козням дьявола и потому “от праведного пуританина требовалось постоянное их подавление, так что его духовный мир оказывался в безраздельном владении разума” [5].
Влияние идей Эдвардса ощущается во многих произведениях Готорна, в частности это касается одной из важнейших проблем почти всех 116 рассказов и 4 романов писателя: проблемы греха, то есть вины людей в их отношениях к Богу и друг с другом, тех последствий, которые несет грех как для самого его носителя, так и для окружающих.
Однако большинство грехов, учитывая милость Господа, теологи считали искупимыми и лишь некоторые из них признавались за “непростительные”. Проблема непростительного греха занимала умы многих богословов: о нем писали католические мыслители, а также Кальвин, Лютер, многочисленные толкователи и комментаторы Библии. Истоком этого понятия служили слова Христа в Евангелии от Матфея: “Если же кто скажет слово на Сына Человеческого, простится ему; если же кто скажет на Духа Святого, не простится ему ни в сем веке, ни в будущем” (12:32). Пуританские теологи, развивая эту идею, значительно расширили сферу ее применения, включив в понятие “непростительного греха” всякое проявление неуважения к Богу, отрицание его милосердия, неверие в кровь, пролитую Христом. Однако всякое светское прегрешение исключалось из числа непростительных.
Готорн секуляризирует это понятие, модифицируя его в более житейские, человеческие формы. В “Американских записных книжках” писателя есть такие слова: “Быть может, непростительный грех состоит в недостатке любви и уважения к Человеческой Душе. Поэтому тот, кто его ищет, заглядывает в темные глубины души не с надеждой или целью сделать ее лучше, а из холодного философского любопытства, наперед испытывая удовлетворение оттого, что она окажется в какой-то мере порочной, и лишь желая ее изучить Не есть ли это — иначе говоря — отделение ума от сердца?” [6].
Эта мысль была как бы зародышем и послужила толчком к созданию новеллы “Итен Брэнд”, заглавный герой которой, бывший скромный обжигальщик извести, отправился искать непростительный грех. Он начал с того, это свою девушку Эстер “с ледяным спокойствием, без тени угрызений совести избрал объектом для своих психологических опытов, опустошив, поглотив, быть может, даже уничтожив в ходе исследований ее душу” (360). Вслед за тем он поступил точно так же еще не с одним человеком, толкая их на преступлениям ради единственной цели — найти в их душе непростительный грех. После 18 лет скитаний и подобных экспериментов Брэнд в итоге понял, что он сам оказался носителем этого непростительного греха, и, вернувшись туда, откуда начал свои поиски, покончил с собою, бросившись в печь, огонь которой символизировал адское пламя. “Все, чему была отдана его жизнь, больше чем жизнь, оказалось заблуждением”, — так с помощью несобственно прямой речи подводится итог его исканиями (365).
Что толкнуло Брэнда вступить на этот порочный путь? Ведь 18 лет назад это был совсем другой человек. “С какой приязнью и теплотой, с каким сочувствием к людям и состраданием к их грехам и несчастьям” (363) относился он к ближним, “с каким благоговейным чувством заглядывал тогда в человеческое сердце, ибо считал это сердце божественным храмом” (364). Но Готорн неслучайно любил повторять слова Баньяна о том, что дорога в ад начинается от врат рая. Так и произошло с протагонистом новеллы. Его всецело увлекла мысль о том, такое грех и непростительный грех, в частности. “Умственная жизнь, все более напряженная, нарушила в конце концов равновесие между разумом и сердцем Итена Брэнда. Завладевшая им Идея толкнула его на путь познания, развила заложенные от природы способности до возможного для них предела, вознесла полуграмотного рабочего на такие высоты, куда вряд ли могли бы последовать за ним даже философы, постигшие всю университетскую премудрость. Так обстояло дело с его разумом Ну, а что произошло с сердцем? Сердце сморщилось, иссохло, окаменело, погибло... Итен Брэнд оторвался от магнетической цепи, связующей людское общество” (364). Таков прямой вызов романтика Готорна традиционным пуританским воззрениям на соотношение разума и чувств. Писатель явно указывает, что культивирование одного рассудка, забвение “сердца” и есть прямой путь к непростительному греху Это расплата за знание без любви, за холодный анализ.
Все события в новелле сконструированы так, чтобы сосредоточить внимание читателя на итоге исканий Брэнда, показать в наиболее отрицательном, мрачном свете, во что превратился этот человек. Каждая деталь, каждый персонаж служат этой цели. В частности, ради этого автор соблюдает полные классические единства места и времени. Действие начинается вскоре после заката солнца и длится до рассвета (что усиливает сумрачный колорит повествования), оно сосредоточено возле раскаленной гигантской печи для обжига извести, время от времени озаряющей все вокруг себя зловещим пламенем, что как бы предуказывает на страшный коней Брэнда, котрый появляется возле этой печи и в ней заканчивает свою жизнь. Появление Брэнда на страницах новеллы подготавливается и мрачным, наводящим ужас пейзажем и, так сказать, акустически. Прежде чем возникает его фигура, в темноте раздается чей-то ужасный смех. В обычном повествовании, в обычном контексте смех как раз является противоположностью ужасного. Однако здесь это был “взрыв смеха (a roar of laughter) — безрадостного, долгого, даже торжественного, точно гул ветра, клонящего кроны деревьев в лесу” (352). Этот смех проходит лейтмотивом через всю новеллу и характеризуется как “laugh of scorn”, “awful laugh”, “slow, heavy laugh”, “real of laugh”. Готорн пишет: “Когда смех неуместен и неурочен или вызван чувствами болезненно смятенными, он придает человеческому голосу порой безмерно жуткое звучание. Недаром у поэтов злые духи и всякая нечисть разражаются в соответствующих случаях леденящим душу хохотом” (355).
Писатель использует еще один лейтмотив для характеристики Брэнда. Это постоянно повторяющиеся описания печи и ее пламени, как выражения того адского огня, который пылает в душе Итена. Печь описывается в начале новеллы так подробно, как ни в одной другой новелле Гортона не описывается ни один предмет. При первом появлении Брэнда Бартрем, чтобы лучше разглядеть его, “открыл печную дверь, и сразу же пламя нестерпимо ярким светом (a gush of fierce light) залило лицо и фигуру ночного гостя”. И в этом свете “даже на малочувствительную жесткую натуру обжигальщика начало действовать что-то неуловимое, затаившееся в этом исхудалом, хмуром, отмеченном работой мысли лице, обрамленном всклокоченными, седеющими волосами, в этих запавших глазах подобным огням в глубине таинственной пещеры” (354). Несколько раз “bright eyes” Брэнда отождествляются с “brightness of the furnace”. И, наконец, в кульминационной сцене, когда Итен стоял на печи, вскинув руки, чтобы броситься туда, “синее пламя озарило его лицо жутким мертвенным светом, который разительно подходил к выражению, застывшему на этом лице — так должен выглядеть злой дух, перед тем как броситься в пучину нестерпимых страданий” (365).
Мелвилл, прочитав эту новеллу, которая произвела на него большое впечатление, писал Готорну, что “развитие ума (cultivation of brain) съедает сердце” и восклицал: “Я — за сердце. К чертям собачьим голову! Лучше быть дураком с сердцем, чем Юпитером-громовержцем с головой” [7].
Другие персонажи новеллы далеко уступают Брэнду в интеллектуальном отношении. Писатель нарочно вводит людей, пропивших свой ум, интеллектуально и морально опустившихся, явных грешников, но все же все они выше и человечнее протагониста. Бартрем посылает своего сынишку за старыми знакомыми Итена, теми, что еще до начала поисков Брэнда, просиживали в кабачке “с утра до ночи — зимой потягивая флип у камина, а летом покуривая трубку под навесом крыльца”. Все они образчики того искаженного и извращенного, что есть в человеке, все они грешники, но они лучше Брэнда, ибо не порвали с “магнетической цепью”, связывающей людей. Один из них — театральный антрепренер, пропитанный табаком и бренди, но все-таки в нем при этом был какой-то неуловимый привкус добродушия. Другой — спившийся калека, бывший адвокат Джайлс, но он никогда “не терял мужества и бодрости духа (kept the courage and spirit of a man)... и вел тяжкую борьбу с нуждой и враждебными жизненными обстоятельствами” (358-359). Третий — врач, тоже опустившийся, но сохранивший свое искусство и никогда не отказывающийся помочь людям. Пороки всех троих менее губительны для души, чем пагубный интеллект Брэнда. Тот, кто сохранил в себе хоть каплю человеческого, не может, по мысли Готорна, являться носителем непростительного греха.
Всего несколько строк занимает в новелле внешне комичный эпизод с собакой, но он аллегорически очень важен в контексте всего произведения Вместе с толпой, пришедшей поглазеть на Брэнда, приплелся и “добронравный, воспитанный пожилой пес”: “И вдруг это степенное, это достойное четвероногое по собственному почину (курсив мой. — В.Ш.) и без всякого внешнего повода начало кружиться на месте в погоне за хвостом, который в довершение абсурдности такого поведения был куда короче, чем ему подобало. Еще никогда и никто не проявлял такого упорства, гоняясь за тем, чего нельзя достичь, еще никто и никогда не издавал столь разнообразных и устрашающих громких звуков... словно одна оконечность нелепого животного была в непримиримой, смертельной вражде с другой. Все быстрее и быстрее кружилась дворняга, все быстрее убегал от нее недостижимый обрубок хвоста... пока, обессилев, но нисколько не приблизившись к цели, дурацкий старый пес не прекратил кружения столь же внезапно, как и начал” (362).