Криницын А.Б.
На рубеже веков Австрия переживала, при видимом материальном довольстве, серьезнейший духовный кризис, связанный с потерей прежних религиозно-нравственных ориентиров, с обесцениванием культуры при наступлении новой, модернистко-империалистической эры. Те, кто мыслили действительность ХХ века как обессмысленную и культурно гибнущую, жадно и самозабвенно набросились на учение Ницше о том, что мир может быть оправдан только как явление эстетическое. «Если нужно отказаться от счастливой жизни, то остается еще героическая жизнь» – провозгласил Ницше, имея в виду катарсис античной трагедии. Те, кому были чужды как прежние христианско-гуманистические идеалы, так и коммунистические, мог осмыслить еще, вслед за Ницше, свою жизнь как явление эстетическое, приобретающую последнее величие и высшее напряжение в трагической гибели (по фаустианскому прообразу Гете). Такие искусство и философия начали рассматривать упадок и гибель даже как нечто позитивное[i].
Мироощущение Австрии в начале ХХ века хорошо иллюстрируют слова Кафки, записанные Густавом Янухом: «Война, революция в России и нищета всего мира кажутся мне потоком зла. Это наводнение. Война отворила шлюзы в хаос. Рухнули несущие конструкции, поддерживавшие извне человеческое существование. Историческое событие вершится теперь не единицами, но массами. Мы оттолкнуты, подавлены, сметены. Мы жертвы истории. <...> человек более не чувствует себя лично созидающим мир и ответственным за него»[ii]. Отсутствие «внешних опор человеческого бытия» в высшей степени ощущается и в творчестве Кафки. Подобное чувство было присуще далеко не только Кафке, но характеризовало несколько поколений, переживших мировую войну. Особенное широкое распространение эти настроения получили в эпоху экспрессионизма. Возврат к прежнему миру, к христианским идеалам, таким образом, невозможен. Кризисное мироощущение присуще и творчеству Достоевского.
Там же, в кафкианской Праге, Густав Мейринкпод влиянием Достоевского создает свой лучший роман "Голем" 1915 , где главный герой живет в каких-то постоянных бредовых мистических грезах, совсем как герой "Хозяйки" ДостоевскогоОрдынов, также у него есть заветная возлюбленная, темные силы, мешающие их соединению, воплощенные опять в образе мрачного старика— старьевщика Аарона Вассертума (сравни с Муриным). Герой Мейринка Анастазиус Пернат потерял себя и свое место в мире, живя сразу несколькими судьбами в прошлом и настоящем. Старая Прага ("порог") — у Мейринка мифологический город, как и умышленный, призрачный Петербургу Достоевского.
Популярность Достоевского в Австрии еще более возросла после русской большевистской революции 1917 года и наступлению в немецкоязычных странах эпохи экспрессионизма. И одним из страстных поклонников и популяризаторов творчества становится австрийский писатель и поэт Стефан Цвейг. По творчеству Достоевского Цвейг постигал не только вековую русскую культуру – но также свое время и самого себя. По свидетельству самого Цвейга в одном из писем к М.А. Горькому, впервые с творчеством Достоевского он познакомился в университетские годы: « Россия снова предстала передо мной — предстала в образах Толстого и Достоевского; это нежданно-новое страстно захватило меня, погрузив в какое-то душевное опьянение. Передо мной открылась небывалая человечность и такая глубина чувств, о которой я раньше не имел понятия и которая притягивала как бездна»[iii]. В позднейших мемуарах «Мир прошлого» Цвейг рассказывает, как один «молодой русский» познакомил его с последним романом Достоевского, переводя для него специально «лучшие куски» «Братьев Карамазовых», тогда еще неизвестных в Германии[iv]. На протяжении всей жизни Цвейг считал себя учеником Достоевского Работая над эссе, о Достоевском, Цвейг тщательно изучал все художественное творчество Достоевского и всю изд. на нем. яз. литературу о нем. Был знаком с книгой Д.С. Мережковского «Толстой и Достоевский». В 1925 г. во вступительной статье к книге Г. Прагера «Мировоззрение Достоевского» Цвейг отмечал: «Когда 12 лет назад я приступил к работе над большим эссе о Достоевском, имелась лишь одна его биография <...> Достоевский для нас сегодня больше, чем поэт, это — духовное понятие, которое вновь и вновь будет подвергаться истолковыванию и осмыслению. Образ русского писателя пронизывает и озаряет сегодня все сферы духовной жизни — поэтическую и философскую, духовную и культурную»[v].
Коллекционируя автографы писателей, Цвейг долгое время обладал рукописью двух глав «Униженных и оскорбленных» Достоевского (о чем он сообщает в письме М. Горькому 29 августа 1923 г. из Зальцбурга),
В 1913 г. Цвейг опубликовал написанную дифирамбическими стихами историческую миниатюру «Мученик» (в русском переводе — «Смертный миг»), включенную затем в цикл миниатюр «Звездные часы человечества» (1927, в первом рус. пер. «Роковые мгновения». Стоит отметить, что среди остальных миниатюр «Мученик» выделяется как единственное стихотворение) о переживаниях Достоевского в минуты инсценировки смертной казни над петрашевцами. Цвейг описывает миг отмены смертного приговора как момент рождения нового Достоевск – писателя, мыслителя и пророка. Он допускает несколько фактических неточностей (так, он описывает, как всех десятерых приговоренных, включая Достоевского, привязывают к столбам и завязывают им глаза, чего с Достоевским реально не происходило). Но, очевидно, Цвейг идет сознательно на увеличение драматического эффекта, желая вместить в один миг всю глубину натуры Достоевского: отвязанный от столба Достоевский у Цвейга переживает воскресение, подобно Христу, затем падает в эпилептическом припадке, а, уезжая на санях, кривит рот в «карамазовском желтом смехе».
В духе экспрессионизма рассматривает фигуру Достоевского Цвейг в своей первой статье о русской литературе: «Достоевский: Миф саморождения» (1915). Цвейг видит в произведениях Достоевского «мистическое рождение» нового человека, который находит Бога и веру не в во внешних объектах или переживаниях, но в своей собственной крови»[vi] (нем. ‘Geblüt‘ – происхождение, порода). Для сотворения нового мира необходимы разрушительные «мысли силы» Достоевского: «Преступление необходимо, чтобы родить чистоту»[vii]. «Таков человеческий миф Достоевского, что смешанное, отупевшее, раздвоенное “я” каждого оплодотворено зародышем нового истинного человека (прачеловека со средневековым мировоззрением), который свободен от первородного греха, чистый, первозданное божие создание. Выразить этого правечного человека из преходящей плоти культурного человека есть высшая задача и земной долг»[viii].
В произведениях Цвейга 20-х гг. явно прослеживаются черты экспрессионизма и отчасти отражаются идеи З. Фрейда, учение которого, однако Цвейг разделял не полностью (при этом именно в письме к С. Цвейгу от 19 октября 1920 года, письме, в котором Фрейд благодарил Цвейга за присылку книги «Три мастера», Фрейд впервые изложил свою концепцию личности Достоевского, а заодно теорию применения психоанализа для исследования литературы). Если в лирике Цвейг так и не вышел за пределы камерно-импрессионистической поэзии настроения, то в жанре новеллы он обнаружил отточенность психологического анализа, добился сочетания напряженной динамичности сюжета с богатством описаний и культурно-бытовых зарисовок. импрессионистская и романтическая стилевые тенденция не исчезнут, но окажутся подчиненными реалистической - сплав их составит неповторимую особенность прозы С.Цвейга. Возвращаясь к сюжетности, разрушенной импрессионистами, Цвейг совмещает поэтику минут и мгновений с детализацией развития сюжета во времени.
Гораздо глубже и точнее характеризует Цвейг творчество Достоевского в большом эссе о нем, начатом еще в 1914 г., а 1920 вошедшим в книгу «Три мастера: Диккенс, Бальзак, Достоевский». Автором сознательно были выбраны три «величайших романиста» тех стран, с которыми Австрия и Германия только что воевали в мировой войне. Концептуально важно было, что Цвейг тем самым ставил романы Достоевского в общий контекст европейской литературы как одну из ее вершин (полемизируя с М. де Вогюэ, видевшим в творчестве Достоевского специфически русское, чуждое Европе начало).
«Антитезу рационального и иррационального Цвейг, всегда пытавшийся проникнуть в глубины человеческой души, исследовать самые потаенные ее углы, решает бесповоротно и решает, разумеется, в пользу иррационального. Чрезвычайно восприимчивый к современным ему веяниям, Цвейг испытал воздействие и «философии жизни», и «теории вчувствования», и фрейдизма. Все эти влияния вели его в глубь человеческой психики, в мир подсознательного, к биологическим основам жизни. <...> Предметом своего интуитивно-психологического анализа Цвейг делает не только произведения Достоевского, но и самого писателя, его жизнь и даже его внешний облик»[ix]. По его мнению, лишь через интуитивное любовное проникновение в личность писателя можно постичь его творчество. Достоевского для Цвейга, как и для экспрессионистов, – человек хаоса, который Цвейг именует стихией «жизни», которую Цвейг старается объяснить из контекста современной Достоевскому российской исторической действительности: «…люди Достоевского останутся непонятыми, если не вспомнить, что они русские, дети народа, который из вековой, варварской тьмы свалился в гущу нашей европейской культуры...»[x]. «Никто из них не знает меры, закона, поддержки традиций, опоры унаследованного мировоззрения. Все они беспочвенны, беспомощны в незнакомом им мире. <...> Все они люди переходной эпохи, нового начала мира. <...> Но вот что примечательно: так как они люди нового начал мира, в каждом из них снова рождается мир; все вопросы, уже застывшие у нас в холодных понятиях, еще кипят у них в крови» (там же. С. 95). Таким образом, человек Достоевского, по словам Цвейга, полностью отличается по своему мирочувствию от людей Запада, которые противостоят друг другу как хаос, всеразрушающий и всепорождающий, – стройному, законченному зданию цивилизации. Русские люди «знают лишь вечный, а не социальный мир, они не хотят изучать жизнь, не хотят ее побеждать, они хотят ощущать ее как бы обнаженной и ощущать как экстаз бытия» (с. 95). В этом «неописуемое значение русского человека для Европы, оцепеневшей в оболочке своей культуры» (с. 96). Поэтому Достоевский с его духовным максимализмом, для Цвейга, – самый актуальный для Запада из мировых писателей.