Таким образом, воображаемая победа любви над смертью обнаруживает свою несостоятельность, оборачиваясь к тому же кощунственной подменой загробного мира формами земного существования. Конечно, Пушкин не мог этого не сознавать. В это же самое время (начало 20-х гг.) идея смерти и бессмертия становится предметом его интенсивных раздумий: "Ты, сердцу непонятный мрак, / Приют отчаянья слепого, / Ничтожество!.."; "Конечно, дух бессмертен мой!"; "Ничтожество меня за гробом ожидает… / Как, ничего! Ни мысль, ни первая любовь! / Мне страшно!.." (2, 103, 142).
В сравнении с уже рассмотренным "Придет ужасный час…" противоположный полюс трактовки темы любви и смерти заявляет песня Мери из трагедии 1830 г. "Пир во время чумы": исполненная от лица умершей возлюбленной Эдмонда - самоотверженной Дженни, эта песня утверждает христианскую идею полной победы любви над смертью. Но примечательно, что подобное "ролевое" решение темы подкрепляется у Пушкина в 1830 г. и субъективно-лирическим обоснованием - циклом так называемых прощальных элегий. Однако между рассмотренным стихотворением 1823 г. и болдинским "прощальным" циклом пролегают еще два знаменательных текста - "Под небом голубым страны своей родной…" (1826) и оставшееся в черновой рукописи продолжение элегии "Воспоминание" (1828).
Показательно, что, в отличие от лирического фрагмента 1823 г., с его скептическим отношением к возможности воплощения всей полноты чувств в загробном мире, в стихотворении михайловского периода Пушкин уже осваивает ситуацию принципиального двоемирия и сфере земного существования противопоставляет мир теней (ср.: "Она томилась, увядала… / Увяла наконец, и, верно, надомной / Младая тень уже летала ", 2, 297). Правда, картина двоемирия пока еще не обнаруживает возможности трансцендирующего начала - в силу каких-то непредвиденных жизненных обстоятельств, спонтанных проявлений самой человеческой души. 18
При этом, однако, нельзя не заметить, что разрабатываемый в пушкинской элегии мотив равнодушного восприятия известия о смерти возлюбленной, мотивирующий в ситуации двоемирия отсутствие трансцендирующего начала, кардинально расходится с эмоциональным звучанием и интонационным строем стихотворения, которые поддерживают совершенно иную мысль, - быть может, еще полностью не раскрывающую, но уже потенциально содержащую идею трансцендирования: равнодушие героя, отсутствие в его сердце необходимого накала чувств воспринимается и оценивается однозначно как парадокс, странное противоречие, аномалия душевной жизни. 19
Свой позитивный смысл, или творчески продуктивный характер, ситуация двоемирия обнаруживает у Пушкина в продолжении знаменитой элегии 1828 г. "Воспоминание" ("Я вижу в праздности, в неистовых пирах…"). Приведем последние два четверостишия этой оставшейся в рукописи лирической композиции:
И нет отрады мне - и тихо предо мной
Встают два призрака младые,
Две тени милые, - два данные судьбой
Мне ангела во дни былые;
Но оба с крыльями и с пламенным мечом.
И стерегут… и мстят мне оба.
И оба говорят мне мертвым языком
О тайнах счастия и гроба (3, 417).
Идея трансцендирования в приведенном отрывке получает достойное претворение, на что указывают пророчествуемые двумя ангелами "тайны счастия и гроба". Заметим только, что сама ситуация ночного бдения, "стихов, сочиненных во время бессонницы" ставит лирического субъекта в некоторую фатальную зависимость от воспоминаний и пророчеств, обрекая его, скорее, на пассивное положение, лишая его внутренней активности. Только полнота человеческих чувств, составляющая важнейший признак поэтической личности, предстает, по Пушкину, необходимым залогом чаемого бессмертия. В произведениях болдинского периода особенно отчетливо выразится эта излюбленная мысль поэта о вечной, непреходящей силе человеческого чувства, о победе любви над смертью.
В стихотворении "Прощание" ("В последний раз твой образ милый..") поэт находит очень точную формулу, передающую основную коллизию его "прощальной" лирики: "Будить мечту сердечной силой…" (3, 177) 20 . В лирической пьесе "Заклинание" уже напрямую будет осуществлена попытка лирически-дерзновенным актом, силой поэтической мечты воскресить "возлюбленную тень", вызвать к жизни ее милый образ. Задача поэта - объективному факту смерти (отрефлектированному сознанием) противопоставить ирреальный план земной встречи с мертвой возлюбленной (диктуемый силой сердечной страсти). Решение трагической ситуации любви, заявленное Пушкиным, как видим, принципиально противоположно тому, что мы наблюдали в элегии Тредиаковского. Спасительному авторитету разума, единственно признаваемому в эстетике классицизма, его охранительной функции Пушкин предпочитает креативные возможности человеческих чувств, силу сердечной памяти, преодолевающей непреложные законы объективного бытия.
Подобную структурно-семантическую модель (правда, на материале тютчевской лирики) отмечал Ю. М. Лотман. Рассматривая стихотворение Тютчева "Накануне годовщины 4 августа 1864 г.", посвященное памяти умершей возлюбленной поэта - Е. А. Денисьевой, исследователь обратил внимание на странно-парадоксальное развитие лирического сюжета, в котором "вневременной и внепространственной встрече" предъявлен "безнадежный ультиматум: встреча должна произойти на земле". "Так, - по словам Ю. М. Лотмана, - строится модель необходимостиневозможного (курсив наш. - О. З.), составляющая смысловую основу конструкции текста" 21 . С нашей точки зрения, истоки проявленной у Тютчева "модели необходимости невозможного" уводят к пушкинскому "прощальному" циклу. Представляется далеко не случайным, что сквозь реальную конкретно-психологическую "материю" сюжета в пушкинском "Заклинании" просвечивают контуры мифологической ситуации - точно так же, как мифологический "подтекст" дает о себе знать в стихах Тютчева, написанных на смерть Денисьевой: "Накануне годовщины 4 августа 1864 г." и "Опять стою я над Невой…" (1868). Особо примечательно, что используемые Пушкиным приемы балладного драматизма и элементы архаического жанра заклинания осложняются (так же, как и у Тютчева) уже не балладным, а более современным драматическим миропониманием, свойственным жанровой природе новеллы.
Структурно-семантическая "модель необходимости невозможного" согласуется со смысловой диалектикой новеллистического жанра. Показательно, что универсальному характеру элегизма, его генерализующему началу в "Заклинании", и особенно "Для берегов отчизны дальной…", Пушкин предпочитает переживание остродраматической ситуации, освоение неповторимо индивидуального лирического "события", выявление непредвиденного стечения обстоятельств, реальных жизненных противоречий. Но сюжетный драматизм осложняется конфликтностью на уровне сознания лирического субъекта: новеллистический принцип испытания героя 22 выливается в настоятельную попытку преодоления жизненных противоречий, в страстное желание пусть и ирреального выхода за пределы ситуативности как таковой. Этому как раз и способствует семантическая модель "необходимости невозможного", поддерживаемая креативной силой поэтической мечты, стимулируемая напором сердечной страсти. Именно благодаря ей "проламываются плоскости, и в плоскости обнаруживается глубина. Где над нами низко нависало, там появляется негаданная высота" 23 . В самой динамике лирического движения, лишний раз подчеркивающей динамизм самого бытия, проявляется присущая именно новелле установка на "эффект новизны" 24 .
Следует отметить еще один принципиальный момент. Обращение Пушкина (особенно в "Заклинании") к наследию европейского романтизма, в том числе к поэтической модели "ночного мира" Жуковского (что отмечено и блестяще проинтерпретировано, например, В. А. Грехневым 25 ), не отменяет свободы его художнического и национального самоопределения: свидетельством тому выступают и "невольная ирония" поэта (ср.: "О, если правда…"), и прием "остранения", вносящий "в пронизанный фаталистической резиньяцией мир имитируемой традиции" ("Приди, как дальная звезда, / Как легкий звук иль дуновенье, / Иль как ужасное виденье…") глубоко личное ощущение "земной горячей страсти и земной жестокой боли" 26 . В этом, с нашей точки зрения, проявляется особенность национальной трактовки ситуации любви к мертвой возлюбленной, которая отличает сознание русского лирического поэта.
Как показано в одном из современных исследований, пушкинское "Заклинание" - сжатая по форме и полемическая по смыслу версия состоящего из семи строф стихотворения Б. Корнуолла с идентичным названием - "An Invocation" 27 . Близко передавая содержание первой строфы и в общих чертах воспроизводя мотивы второй и третьей строф английского оригинала, русский национальный поэт кардинально меняет лирические мотивы заключительных строф Корнуолла (с четвертой по седьмую). Приведем обобщающий вывод исследователя: "Во-первых, он (Пушкин. - О.З.) не желает ничего узнавать про тайны гроба, во-вторых, он не согласен, чтоб возлюбленная ему улыбалась издалека, как звезда с неба. Его любовь в своем страстном излиянии отрицает саму разницу между здесь и там. <…> Пушкина не занимают потусторонние вопросы, он хочет видеть и осязать свою возлюбленную немедленно, сейчас" 28 . Таким образом, именно "модель необходимости невозможного" становится единственно адекватной замыслу лирического поэта.