Во мраке лежишь бездыханна, -
Но только лишь придет весна
И роза вздохнет лишь румяна,
Встаешь ты от смертного сна;
Встанешь, откроешь зеницы
И новый луч жизни ты пьешь;
Сизы расправя косицы,
Ты новое солнце поешь (133)
Образ сизокрылой ласточки (домовитой вестницы весны) фигурирует и в стихотворении "На смерть Катерины Яковлевны…", выступая природным "двойником" образа умершей жены-хозяйки, но там он получает полемически-заостренное выражение, будучи контрастно противопоставлен непреложным законам смерти. Трагически-безнадежное состояние лирического субъекта подчеркнуто у Державина и ритмикой стиха: силлаботоническому размеру "Ласточки" (трехсложному с переменной анакрусой) поэт предпочитает силлабический стих (несмотря на проявленную в нем тоническую тенденцию) - до конца не урегулированные в акцентном отношении десяти- и девятисложники (единственное исключение составляет восьмисложная строка "Уж нет моей доброй жены"). Особо выразительную функцию в стихе выполняют рифмы: дактилические ассонансы с ориентацией на народную поэзию (бледное - мертвое, верного - бесценного), неточная мужская рифма (тьме - сне), а также сплошные мужские клаузулы в последней строфе, выступающие своеобразным знаком драматического каданса. 9
Перекликается со стихотворением Державина и лирическая пьеса В. А. Жуковского на смерть М. А. Протасовой (в замужестве Мойер) - "9 марта 1823 года". Особенно значима точная датировка, вынесенная в заглавие стихотворения, - число и месяц последнего свидания поэта с героиней его драматического любовного романа, скончавшейся от родов 18 марта того же года. Название стихотворения очень долгое время связывали с датой получения Жуковским известия о смерти возлюбленной и потому заменяли на "19 марта 1823". Между тем в стихотворении идет речь именно о последнем свидании, состоявшемся в Дерпте 9 марта, на что указывают и начальные строки стихотворения "Ты предо мною / Стояла тихо…". Приведем полный текст этого романса с параллельным расположением двух строф:
Ты предо мною
Стояла тихо.
Твой взор унылый
Был полон чувства.
Он мне напомнил
О милом прошлом…
Он был последний
На здешнем свете.
Ты удалилась,
Как тихий ангел;
Твоя могила,
Как рай, спокойна!
Там все земные
Воспоминанья,
Там все святые
О небе мысли.
Звезды небес.
Тихая ночь!.. 10
Поразительно то, что сама музыкальность лирической композиции достигается поэтом в рамках незарифмованного стиха. Но отсутствие рифм компенсируется полным параллелизмом первых двух строф. Образно-семантическая структура стихотворения подчиняется принципу поистине зеркальной симметрии: каждое двустишие первой строфы находит себе образно-семантический эквивалент в соответствующем двустишии второй строфы. Общая логика зеркально-симметричного расположения строф такова: воспоминанию о последней встрече противопоставлена картина смерти героини; при этом строго соблюдаются семантические "центры" соответствующих двустиший (ср.: стояла тихо - удалилась, как тихий ангел; твой взор - твоя могила ; милое прошлое - земные воспоминанья; здешний свет - небо). Из четко проведенной системы образно-ритмического параллелизма выпадает лирический каданс (начало третьей строфы, которая так и осталась незавершенной). В общей композиции стихотворения заключительные два стиха выполняют функцию ритмического курсива: двустопному ямбу с женскими клаузулами противопоставлен двустопный дактиль с каталектическими окончаниями и, соответственно, с мужскими рифмами, выполняющими функцию лирического каданса. Не лишним будет также отметить, что дактилический размер последних стихов отчасти уже был подготовлен ритмической тенденцией предшествующих стихов, особенно таких, как "Ты предо мною", "Он мне напомнил", "Он был последний", "Ты удалилась". Практически все последнее четверостишие второй строфы (за исключением финального стиха) подчиняется инерции дактилического ритма: "Там все земные / Воспоминанья, / Там все святые / О небе мысли". Образно-ритмический параллелизм (служащий достижению тождества или эквивалентности) и прием контраста - вот те художественно- выразительные возможности конструктивного принципа стиха, которыми в совершенстве владеет Жуковский в рассматриваемом стихотворении. Интересно также заметить, что выпадающие из общей ритмической картины заключительные два стиха в семантическом отношении выделяются своей принципиальной неатропоцентричностью (центр тяжести смещается из мира человеческих чувств и переживаний в мир природный и космический): телесно-физическое ты первой строфы постепенно сменяется образом тихогоангела , что уже напрямую открывает в финале стихотворения выход к картине космической гармонии, к достижению пафоса религиозного самоотречения, "высоты изживания скорби" (Б. Зайцев) 11 .
В целом ряде исследований по лирике А. С. Пушкина уже давно выделяется цикл стихотворений, связанный с поистине "навязчивым" для поэта образом "мертвой возлюбленной". Из наиболее репрезентативных текстов на эту тему следует назвать в хронологическом порядке следующие: "Придет ужасный час… твои небесны очи…" (1823), "Под небом голубым страны своей родной…" (1826), оставленное в черновике продолжение элегии "Воспоминание" ("Я вижу в праздности, в неистовых пирах…", 1829), а также известный под именем "прощального" цикл стихотворений, написанных Болдинской осенью 1830 г.: "Для берегов отчизны дальной…", "Прощание" и "Заклинание". Исследователи биографии и творчества Пушкина чаще всего связывают указанный лирический цикл с реальной ситуацией - смертью возлюбленной поэта Амалии Ризнич. Но, как отмечает автор последней по времени и обобщающей статьи, посвященной образу "мертвой возлюбленной" у Пушкина, "во-первых, ряд стихотворений, о которых идет речь, написан до ее (А. Ризнич. - О. З.) смерти; во-вторых, она умерла, когда чувство Пушкина к ней уже угасло… Но самое главное, в этих пушкинских стихотворениях звучит вовсе не тоска по живой женщине, ныне умершей, а именно любовь к мертвой, ощущение мертвой как живой. <…> Образ мертвой возлюбленной включается в общий мотив увядания, болезненности, ущерба" 12 .
В самом общем виде философское значение пушкинской трактовки смерти показал Б. А. Фохт, сведя его к следующему заключению: "Не о переходе от жизни к смерти идет, поэтому, речь у Пушкина, всякий раз как он поднимает речь о смерти, но о некоем, как бы сказать, бессмертном умирании, которое именно потому и неесть собственно СМЕРТЬ, но, напротив, неискоренимая и неиссякаемая, неугасимая жизнь, всегда в то же время являющаяся и каким-то смело на то идущим, почти сладостным умиранием, готовностью к смерти, как бы смерть, нотолько для новой жизни. Предшественник в этом отношении Достоевского, Пушкин всегда мыслил и изображал жизнь и смерть в их тесном, неразрывном единстве, так что жизнь метафизически была для него не в меньшей мере проблемой, даже тайной, чем смерть. Но и смерть зато чем-то не менее светлым и в своем значении жизненно ощутимым, чем сама жизнь" 13 . Показательно, что данный вывод философ подкреплял целым рядом пушкинских стихотворений, в том числе и "Для берегов отчизны дальной…".
Несомненно также, что в самом пристрастии Пушкина к образу "мертвой возлюбленной" проявляется характерная черта его индивидуальной поэтической мифологии. Но нас прежде всего интересует реализация в лирике поэта известной текстопорождающей модели - ситуации любви к мертвой возлюбленной. Можно сказать, что Пушкин и в этом вопросе являет своего рода эталон - наиболее полное и яркое воплощение семантического потенциала указанной сюжетно-драматической ситуации.
Первый подход к теме - необработанный фрагмент "Придет ужасный час… твои небесны очи…" (1823), в котором "намечается возможность победы любви над смертью" 14 . Возрождение мифа об Орфее и Эвридике отмечает в пушкинском тексте С.А. Кибальник, но он же высказывает мысль о "скептическом развитии романтического мотива преодоления смерти "силою мечтанья" героя", что, по мнению исследователя, находит объяснение в контексте ближайшей по времени создания элегии "Надеждой сладостной младенчески дыша…" 15 . Разрешить данный вопрос поможет только обращение к самому пушкинскому тексту.
Придет ужасный час… твои небесны очи
Покроются, мой друг, туманом вечной ночи,
Молчанье вечное твои сомкнет уста,
Ты навсегда сойдешь в те мрачные места,
Где прадедов твоих почиют мощи хладны.
Но я, дотоле твой поклонник безотрадный,
В обитель скорбную сойду я за тобой
И сяду близ тебя, печальный и немой,
У милых ног твоих - себе их на колена
Сложу - и буду ждать печально… но чего?
Что силою ……………………. мечтанья моего
……………………………………………… 16
Во-первых, из приведенного текста должно быть ясно, что сама ситуация любви к умершей возлюбленной предстает как плод воображения героя, говоря точнее, как воображаемая картина его "ревнивой мечты" (не случайно автор-герой еще при жизни возлюбленной оценивается как ее "поклонник безотрадный"). Ассоциации с античным мифом об Орфее и Эвридике поддерживаются семантикой смерти как нисхождения в Аид ("обитель скорбную") и идеей сохранения у человека в посмертии некоего подобия телесной формы (что, естественно, кардинально расходится с христианскими представлениями о смерти). Во-вторых, концовка стихотворения, пронизанная вопросительной интонацией, ставит под сомнение саму картину поэтического воображения. И скепсис лирического автора в данном случае "связан с невозможностью сохранить в загробной жизни земные чувства" 17 . Данную идею проясняют оставшиеся в черновике зачеркнутыми, но очень характерные строчки: "Лампада бледная твой хладный труп осветит. / Мой взор … движенья не заметит", "Не поразит судьбы коварная измена. / Коснусь я хладных ног - себе их на колена…" (2, 347).