Интересно, что именно уезжая от Ноздрева Чичиков встречает на жизненном пути возможную любовь в лице прелестной дочери губернатора – вне разгульных пиров молодости но еще до притупления чувств в средние лета, когда человек еще способен оценить явление в его жизни истинной красоты и чистоты.
Собакевич являет пороки зрелого возраста, когда человек овладевает материальной стороной жизни ценой того, что поглощается ею сам – черствеет, «матереет». Воля влечет за собой жестокость, а приобретенная деловитость оборачивается рвачеством, жадностью и животным равнодушием ко всему, что не приносит денег. К прекрасному же он невосприимчив до того, что уродует фасад своего дома и не заботится даже об изяществе блюд на столе, хотя еда и составляет чуть ли не единственный его живой интерес. Знание людей сказывается в злословии, презрении и цинизме.
К деньгам он относится как расчетливый накопитель, а скрытность углубляется до полной непроницаемости: «Казалось, в этом теле совсем не было души, или она у него была, но вовсе не там, где следует, а, как у бессмертного кощея, где-то за горами и закрыта такою толстою скорлупою, что все, что ни ворочалось на дне ее, не производило решительно никакого потрясения на поверхности». Именно на этой возрастной ступени находится в момент сюжетного повествования сам Чичиков, и поэтому с Собакевичем они моментально находят взаимопонимание (хоть Чичиков легко сближается с любым помещиком, но лишь Собакевич догадался о сущности сделки лишь по отдаленным намекам), и в торге они оказываются достойными противниками, ни в чем не уступающими друг другу.
В лице Плюшкина нам предстает сама старость с надвигающимся безумием и уродливой гипертрофией застарелых пороков, которые уничтожают все живое и осмысленное в душе. Накопительство, бывшее в зрелом возрасте сильнейшей страстью, теперь ведет не к богатству, но к разорению. Плюшкин состоятельнее всех предыдущих помещиков вместе взятых (что является аллегорией богатства, накопленного к концу жизни), но из-за полной закрытости его от мира и окончательной потери связи с реальностью, «сокровище на земле» уже теперь бесполезно и обречено.
Ветхость крестьянских изб, гниение господского зерна, «мерзость запустения» в гостиной – все говорит, о дряхлости, разложении и скорой гибели. Не только сам хозяин изображен стариком, но и господский дом назван «дряхлым инвалидом».. Именно в этой главе автор не может больше сдержать чувства, срывает ироническую маску и взволнованно обличает печальный итог порочного жизненного пути: «И до такой ничтожности, мелочности, гадости мог снизойти человек! мог так измениться! И похоже это на правду? Все похоже на правду, все может статься с человеком. <...> Грозна, страшна грядущая впереди старость, и ничего не отдает назад и обратно! Могила милосерднее ее, на могиле напишется: "Здесь погребен человек!", но ничего не прочитаешь в хладных, бесчувственных чертах бесчеловечной старости.»
Итак, два первых возраста показаны когда легкомысленные и расточительные, зрелый – как основательный, старость – релятивизирует оба признака, обнажая бессмысленность процесса накопления.. Вот почему Собакевич так не любит в Плюшкине предвестие собственной деградации, в то время как предыдущие помещики о нем вовсе не слыхивали – в ранние годы о старости не помышляют.
Читатель статьи, несомненно, давно порывается спросить у ее автора: а как быть с Коробочкой, нарушающей порядок следования «эпох развития»? Именно подобное отклонение привело к тому, что предложенное истолкование композиции не стало до сих пор общепринятым, хотя если убрать «лишнюю» Коробочку, то логика построения становится слишком очевидной. Но ведь подобное «запутывание следов» является одной из характерных черт поэтики Гоголя, где конструктивными оказываютсядва противоположных принципа: четкой логики и алогизма, которые были сформулированы Ю. В. Манном: «Излюбленный мотив Гоголя — неожиданное отступление от правила – со всею силою звучит в «Мертвых душах»; «В противовес авторскому тяготению к логике то там, то здесь бьет в глаза алогизм. <...> Последовательность и рационалистичность “нарушаются” непоследовательностью самого предмета изображения — описываемых поступков, намерений — даже “вещей”»[10].
То, что Коробочка – единственная помещица среди прочих принимающих Чичикова дворян, маркирует ее внеположность выстраиваемому автором «мужскому» аллегорическому ряду: она не соотносится с жизненным путем самого героя. По художественным мотивам ее образ восходит к «Старосветским помещикам» – то есть к малороссийской, а не русской традиции.
Аллегорическая интерпретация, однако, у этого образа непременно должна быть – соответственно поэтическим принципам системы персонажей в целом.
Михаил Вайскопф увидел в Коробочке, вслед за другими исследователями, демонический персонаж: «В Коробочке, хозяйке птичьего царства, к которой заблудившийся герой заезжает в «темное, нехорошее время», Синявский и Фарино справедливо увидели черты Бабы-яги»[11] (372). «Добавим, что заезд героя к Коробочке текстуально во многом совпадает с той сценой Вия, где сбившиеся с пути бурсаки попадают к сатанинской бабусе»[12]. Отметим в связи с этим истолкованием, что Чичиков только тогда добился от Коробочки продажи мертвых душ, когда «посулил ей черта. – Черта помещица испугалась необыкновенно». Если вспомнить, что в самом Чичикове исследователи находят бесовское начало (например, Дм. Мережковский, Андрей Белый) то сцена напоминает по мотивам усмирение ведьмы Мефистофелем в «Фаусте» Гете (то есть Чичиков показал ей что он сам черт, и тогда ведьма продала ему мертвых душ, а затем они совершили по ним поминки блинками).
К признанию демоничности Коробочки приходит и Андрей Белый, сравнивая ее со старухой графиней из «Пиковой дамы»[13], чему действительно можно найти в тексте ряд подтверждений (помимо множества найденных Белым словесных перекличек, есть и сюжетные: старинная обстановка комнат Коробочки, под ХVIII век, с зеркалами и старой колодой карт, наполеоновские коннотации образа Чичикова, ночной визит, долгие уговоры со срывом героя на угрозы, после чего герой добивается своего, не догадываясь, что сделка повлечет за собой роковые, губительные последствия).
Но символические коннотации образа Коробочки этим явно не исчерпываются. Прежде чем делать дальнейшие выводы, заметим, что образ Коробочки окружен в поэме многочисленными мотивами и метафорами смерти.
Приезд к ней соотносится на мотивном уровне с внезапной кончиной посреди жизненного пути. В первой же фразе третьей главы говорится, что, выехав от Манилова, Чичиков «погрузился весь <...> и телом и душою» в «главный предмет» его интересов, то есть в мертвые души. Соответственно это может означать, если продолжить излюбленную Гоголем игру значениями слов, что он духовно и телесно приблизился к смерти – к «коробочке», «ларчику, где ни встать ни сесть» – как с легкостью обыгрывается фамилия главной героини главы.
Далее следует описание подвыпившего Селифана и непослушных коней, для мотивации падения брички в грязь. В аллегорическом ряду поэмы сама бричка ассоциируется с телом, которое, по еще средневековой метафоре, – колесница души[14] (вспомним как описание брички предваряет и заменяет описание героя на первых строках поэмы и как именно ее характеризуют встречные мужики). В рассматриваемом эпизоде падения вначале неожиданная гроза и брызги дождя в лицо заставляют Чичикова «задернуться кожаными занавесками с двумя круглыми окошечками, определенными на рассматривание дорожных видов, и приказать Селифану ехать скорее», каковые окошки весьма недвусмысленно напоминают человеческие глаза. Тут же темнота наступает «такая, хоть глаз выколи». Так аллегорически показано, что чувства и телесные силы начинают изменять герою, он сбивается с пути, а затем бричка выворачивается и он падает в грязь – в знак того, что тело повержено, и душа выходит из него. «Чичиков и руками и ногами шлепнулся в грязь». Падение в грязь – уже начало погружения в землю. Однако неунывающий Селифан вывозит в полной темноте барина к селу – «Русский возница имеет доброе чутье вместо глаз; от этого случается, что он, зажмуря глаза, качает иногда во весь дух и всегда куда-нибудь да приезжает». Здесь – ключ к последующей главе, которая повествует о внезапном приближении к смерти, но счастливом избавлении от нее, почти воскресении из мертвых.
Зловещие детали продолжают подбираться одна к другой. Когда Чичиков подъезжает к дому Коробочки дождь «стучал звучно по деревянной крыше» – будто по крышке гроба. «Да, время темное, нехорошее время» – говорит Селифан, у крыльца Коробочки. Псов, заливающихся «всеми возможными голосами», Гоголь сравнивает с церковным хором – один «отхватывал наскоро, как пономарь», другой «хрипел, как хрипит певческий контрабас», что может быть аллюзией на отпевание, панихиду. При входе в спальню Чичикова начинают бить часы, причем этот эпизод особенно обыгрывается автором: «Слова хозяйки были прерваны странным шипением, так что гость было испугался; шум походил на то, как бы вся комната наполнилась змеями; но, взглянувши вверх, он успокоился, ибо смекнул, что стенным часам пришла охота бить. За шипеньем тотчас же последовало хрипенье, и наконец, понатужась всеми силами, они пробили два часа таким звуком, как бы кто колотил палкой по разбитому горшку…». Бой часов – устойчивый символ пришествия смертного часа (вспомним у Пушкина: «пробили часы урочные…»). Мрачности добавляет и последовавшее за шипеньем хрипение. Легкую оторопь вызывает и решительное отрицание хозяйкой существования незнакомых ей людей: – «Нет, не слыхивала, нет такого помещика» – коли не слыхивала, то будто вычеркнула его из числа живущих. Игра смыслами слов продолжается и дальше: