Обратим внимание на стихотворение "Мы преклонились у завета…", которое дает ценный материал для решения традиционного вопроса - является ли "прекрасная дама" мистической сущностью, прототипом которой послужила реальная девушка, или же, напротив, реальной девушкой, образу которой поэт придал мистические черты. Здесь автор сводит ЛГ и его возлюбленную с третьим, сверхреальным, персонажем: это "кто-то с улыбкой Ласковой Жены", которая, таким образом, не является одним лицом с "земной" героиней книги, сколь бы ни смешивались, по мнению большинства интерпретаторов, их черты, - хотя, на наш взгляд, эти черты нисколько не смешивались, они не только "неслиянны", но и вполне "раздельны", и здесь это видно даже на формально-языковом уровне.
Такая же роль - назовем ее субъектно-изолирующей - присуща стихотворению "Ночью сумрачной и дикой…", где одновременно присутствуют и "дочь блаженной стороны", и "чистые девственницы весны"; последние выступают своего рода эманацией "дочери блаженной стороны", которая:
Из родимого чертога
Гонит призрачные сны,
И в полях мелькает много
Чистых девственниц весны 21 .
Это позволяет избежать их отождествления в других СПД. В "Не поймут бесскорбные люди…" опять показаны "бледные девы", которые "уготовали путь весны", причем об "одной из них" герой говорит: "Я за нею - горящим следом - / Всю ночь, всю ночь - у окна!". Одна из множества - это никак не единственная в своем роде "Ласковая Жена".
То же происходит в стихотворениях "Я, отрок, зажигаю свечи…", где одновременно присутствуют "отрок" и "Жених", и "За темной далью городской…", где лицом к лицу сталкиваются два мужских персонажа - субъект речи и незнакомец. То же самое еще нагляднее проступает в стихотворении "Говорили короткие речи…", где в пределах одного текста определяются трое: субъект речи, "невеста" и "кто-то" бежавший.
Итак, уже на формально-языковом уровне субъектная организация этих стихотворений позволяет различать в художественном мире СПД по меньшей мере четыре самостоятельных персонажа - два мужских и два женских. Тем самым несостоятельным оказывается взгляд на СПД как на совокупность стихотворений, в котором развивается традиционная "биполярная" история любви ЛГ к героине. Именно в этом мы видим ключ к тому пониманию СПД, о котором говорим: наличие разных персонажей, способных выполнять одинаковую формально-субъектную роль в стихотворении, проще говоря - нескольких "авторских" голосов, скрывающихся под местоимением "я", нескольких женщин, называемых "она" или "Она", может свидетельствовать о наличии в книге разных, и весьма простых, сюжетных линий, которые всегда принимались за единую, но очень сложную, не поддающуюся логическому анализу.
Нам предстоит решить вопрос, насколько субъект той или иной речи является субъектом того или иного сознания. Начнем с уже упомянутого "За темной далью городской…", где герой говорит о своей ночной встрече с незнакомцем:
С лицом, закрытым от меня,
Он быстро шел вперед,
Туда, где не было огня
И где кончался лед.
Он обернулся - встретил я
Один горящий глаз.
Потом сомкнулась полынья,
Его огонь погас 22 .
В стихотворении же "Сбежал с горы и замер в чаще…" герой повествует о своем ночном бегстве ("кругом мелькают фонари"), сообщая: "Мои глаза - глаза совы" (ср. "горящий глаз"). Далее герой первого говорит:
И я не знал, когда и где
Явился и исчез -
Как опрокинулся в воде
Лазурный сон небес.
Герой второго словно откликается ему: "…опрокинувшись, заглянет / Мой белый призрак им в лицо…". Итак, первый видит бегство, видит, как незнакомец опрокидывается в воде, встречает его горящий глаз. Второй бежит, опрокидывается в болоте, он - призрак, он заглядывает в лицо кому-то видевшему его бегство - речь идет об одном и том же эпизоде, рассказанном двумя его участниками, каждым со своей точки зрения.
Этот же эпизод воспроизводится в стихотворении "Ночью вьюга снежная…", причем особенным образом. Сравним:
"За темной далью городской…"
Ревело с черной высоты
И проносило снег…
Зарделось нежное лицо,
Вздохнул холодный снег…
Потом сомкнулась полынья -
Его огонь погас…
"Ночью вьюга снежная…"
Ночью вьюга снежная
Заметала след…
Встали зори красные
Озаряя снег…
Вслед за льдиной синею
В полдень я всплыву
При всем сходстве происходящего, здесь имеет место развитие сюжета. Действие стихотворения "Ночью вьюга снежная…" происходит наутро после ночи, описанной в стихотворении "За темной далью городской…".
Субъект речи в "Пытался сердцем отдохнуть я…" легко может быть отождествлен с героем стихотворения "За темной далью городской…", но никак не "Ночью вьюга снежная…" и "Сбежал с горы и замер в чаще…", потому что, в частности, говорит:
…Кто-то ждал на перепутьи
Моих последних, страшных слов 23 ,
причем этот "кто-то" - "спрятал голову" и "не покажет мне лица" (ср. в "За темной далью городской": "с лицом, закрытым от меня"), а дальше:
Но в час последний, в час бездонный,
Нарушив всяческий закон,
Он встанет, призрак беззаконный,
Зеркальной гладью отражен, -
то есть тот самый эпизод, который нам уже знаком со слов самого "беззаконного призрака" в "Сбежал с горы и замер в чаще…".
В стихотворении "Говорили короткие речи…" рассказчик также упоминает "сумасшедший бред о невесте" и "о том, что кто-то бежал". Этот рассказчик, как и в стихотворениях "За темной далью городской…" и "Пытался сердцем отдохнуть я…", спокойно знает и повествует о событии, чего никак не скажешь о герое "Сбежал с горы и замер в чаще…" и "Ночью вьюга снежная…", который отнюдь не спокоен, прячется, бегает, падает в воду, да и вообще не вполне человек, а отчасти - или с какого-то момента - призрак, и даже "беззаконный".
Итак, мы действительно имеем дело с двумя сюжетными линиями: один из героев, отчасти (или впоследствии) призрак, бежит ночью из города и пропадает в воде; другой, знающий, об этом рассказывает. Первый говорит о "Деве в снежном инее", которую рассчитывает встретить наяву после своего полуденного всплытия вслед за льдиной ("Ночью вьюга снежная…"), второй - о "невесте" без особых примет. Пользуясь этими первоначальными признаками, рассмотрим остальные стихи "минимума" и убедимся, что эти персонажи встречаются и в других стихотворениях, причем каждый из них говорит от первого лица. Таким образом, субъект речи в СПД - чисто формальная категория, за которой кроется два разных субъекта сознания. Кого из них следует признать ЛГ, а кому отдать роль ЛП? Мы предлагаем принять в качестве критерия важную черту: один из них - рассказчик, автор "слов" ("моих последних, страшных слов"), то есть носитель авторской, сочинительской функции, роднящей его с реальным автором, сочинителем - А. Блоком.
Сверх ЛГ и ЛП, никак себя не определяющих, среди субъектов речи "минимума" есть и такие, которые сами представляются читателю, - то, что принято называть "ролевым персонажем". Это герои стихотворений "Старик", "Безмолвный призрак в терему…", "Брожу в стенах монастыря…", "Тебя скрывали туманы…", "Я, отрок, зажигаю свечи…" - "старик", "безмолвный призрак", "инок", "покорный раб" и "отрок" соответственно. Однако, уже разделив монологи лирического "я" на принадлежащие ЛГ и ЛП, не будем и здесь торопиться отождествлять факт самоназвания персонажа с фактом его самостоятельного существования в художественном мире книги. Двое из них - лица преклонного возраста: это "старик" и "безмолвный призрак". Сравним их речи:"старик" "безмолвный призрак"
Под старость лет, забыв святое, Я - черный раб проклятой крови
Сухим вниманьем я живу.
Когда-то там нас было двое… Со мной всю жизнь - один Завет -
Завет служенья Непостижной.
Все это было или мнилось?
Я стерегу Ее ключи
Но глупым сказкам я не верю… И с Ней присутствую, незримый,
Когда скрещаются мечи
Но разве можно верить тени, За красоту Недостижимой…
Мелькнувшей в юношеском сне?
Как видим, разочарованный, изверившийся в своем - и в чьем-то еще - прошлом, в "глупых сказках", старик совсем не похож на "незримого" "безмолвного призрака", хранящего "завет служенья Непостижной", воплощенное рыцарское служение. И заметим - тут не какой-нибудь светлый посланец, а "черный раб проклятой крови", классический инфернальный призрак. С призраком в лице ЛП мы уже сталкивались, здесь он становится стражем, рыцарем, очевидно - искомой "прекрасной дамы", если принять во внимание готический антураж. "Старик", подобно ЛГ стихов, рассмотренных выше, говорит о снах, сказках, о "мелькнувшей тени" - то есть во всем, кроме возраста, схож с ЛГ. Таким образом, речь может идти о его "двойнике". "Безмолвный призрак" также имеет несомненное сходство с ЛП. Не является ли он, в свою очередь, его возрастным "двойником"? Если это так, то тема служения Прекрасной Даме приобретает инфернальную окраску. И это глубоко закономерно.
Традиционный для провансальской лирики образ "прекрасной дамы" - двусмысленный, или, по словам автора, "обоюдоострый" ("О, обоюдоострое название! Надоело…" 24 ), "двуликий"; подчеркнуто-литературный, с ощутимой иронической составляющей. Образы рыцаря и его "прекрасной дамы" - изначально далекие от благочестия по своему реально-историческому наполнению и, по меньшей мере с Сервантеса, отмеченные пародийными обертонами - уже в начале девятнадцатого столетия мыслились не иначе, как с необходимой долей "романтической иронии". В русской поэзии этот сюжет использовался и в собственно пародийном плане (в частности, у Козьмы Пруткова, кстати, чрезвычайно ценимого молодым Блоком), так и в специфическом пушкинском освещении наивно кощунственного "рыцаря бедного". Блок дважды использовал строки из этого стихотворения в собственных стихах, причем оба раза это носило каламбурный оттенок. Строчка: "А.Д.М." своею кровью…" поставлена эпиграфом к стихотворению "А.М. Добролюбов", а 12 октября 1902 г. в дневнике Блока записано четверостишие: