Смекни!
smekni.com

Критический дискурс В. Белинского и натуральная школа 1840-х годов: к вопросу о доминанте метода "критического реализма" (стр. 3 из 5)

В этом плане показательны уже заглавные номинации очерков, вошедших в состав "Физиологии Петербурга": "Петербург и Москва", "Петербургский дворник", "Петербургские шарманщики", "Петербургская сторона", "Петербургские углы" (часть первая); "Александринский театр", "Чиновник", "Омнибус", "Петербургская литература", "Лоторейный бал", "Петербургский фельетонист" (часть вторая). Вышеназванный принцип дефиниции и локализации изучаемых объектов по социально или сословно-служебному, географическому, наконец - чисто культурологическому аспектам прослеживается здесь достаточно четко. Мало того, все очерковые заглавия иерархически стягиваются к одной и общей дефиниции - Петербурга, и в самом их порядке соблюдается принцип своего рода двойной (прямой и отраженной) пирамиды: если миновать программные, идеологически выдержанные статьи Белинского, то в первом очерке Даля дается обозначение единицы социальных "низов" ("дворник"), затем представлено широкое основание наиболее значимых мест или сфер манифестируемых участков действительности ("сторона", "углы", "театр", "омнибус", "литература", "бал": очевидно и здесь движение от нейтральной географической топики города к ее экспрессивно окрашенным для читательского сознания и сугубо досуговым, а значит, культурно-культовым местам), и все завершается характеристикой опять-таки микроединицы "низов" культурных, выступающих, так сказать, референтами публичной жизни ("фельетонист"). В каждом заглавии на первый план выводится аспект сигнификации (обозначения), через слово подчеркивается связь обозначаемого с некими универсальными и более общими явлениями жизни, которые самой сигнификативной связью, закрепленной в языке всей системы заглавий, переводятся в ранг общих понятий.

Тем самым принцип родо-видовой классификации, распространенный в биологической науке того времени и пропагандируемый, а равно используемый в статьях Белинского, выявляется как руководящий отбором и освещением предмета изображения в первом альманахе "социальной беллетристики", долженствующем стать, по выражению Недзвецкого, " вершиной "натуральной школы"" 25 . В свою очередь, сам указанный метод предполагает наличие и выделение в изучаемом объекте определенных "типов" (как в линнеевской биологии) - ими становятся изображаемые персонажи: и люди, и места Петербурга; характерно, что если место имеет обычно полное имя (например, в очерке Е. Гребенки "Петербургская сторона" перечисляются едва ли не все улицы и местечки этой части города), то люди зачастую наделяются лишь "половинками" имен, т.е. их "лица" редуцируются ("просто" Иван и Григорий в "Петербургском дворнике" В. Луганского, обобщенно описанные "итальянские", "немецкие" и "русские" шарманщики в "Петербургских шарманщиках" Д. Григоровича и т. д.). Недостача плана индивидуализирующей манифестации в семантическом составе дискурса очерков "покрывается" за счет обилия понятийных импликаций, содержащихся в языковой части дискурса.

Таким образом, рассмотрение "Физиологии Петербурга" как единого знака или языкового кода позволяет говорить о том, что само содержание очерков вкупе с языковым планом выступает как означаемое, ибо указывает в первую очередь на понятийный, типологический или родовой аспект своего предметного содержания ("Строго говоря, означаемое - это понятие", - пишет Ж. Делез 26 ). Тогда что же выступает в качестве означающего 27 , т.е. смысла события этого "физиологического" дискурса? По-видимому, этим "означающим" становится динамика отношения авторов сборника к своему предмету, отражающаяся в повествовании, крайне неровном, словно цепляющемся за все шероховатости и не поддающиеся сплошной типизации "провалы" и "сгибы" предмета. Само письмо авторов постоянно меняет регистры и точки зрения - точки обзора предмета, не рискуя забираться в глубину и идя, как это положено классификационно- дискурсивному методу, по его поверхности. Конечно, это обстоятельство можно было бы "списать" за счет литературной неумелости и молодости авторов, а также особенностей "второстепенной" литературы, собственно беллетристики (их письмо "художественно вторично", как сказал бы А. В. Чернов 28 ), но сама неустойчивость их письма весьма показательна - в ней, повторяем, кроется аспект смысла, выраженного подчас помимо и сверх сознательных намерений пишущих.

Факт этот был отмечен Ю. В. Манном, однако не в плане наблюдения за движением нарратива в русских "физиологиях", а в ходе анализа разнообразия авторского пафоса натуральной школы в отношении к предмету и дуализма в самом принципе детерминации изображаемого человеческого характера. Так, первым полюсом русских "физиологий" Манн полагал полную слитность человека со средой (когда, как сказали мы выше, тип полностью поглощает лицо), вторым - контраст человека со средой, его взрастившей и воспитавшей, и следующее отсюда и обычно данное в прямом авторском слове манифестирование антропологической сущности человеческой особи 29 . Стилистика документального повествования противопоставлялась исследователем сентиментально-натуралистическому пафосу "открытия человека". В последнем случае очерк перерастает свой предмет, и в авторских декларациях лицо, казалось бы, торжествует над типом, - но в том-то и дело, что не само лицо, а понятие (опять же тип) лица.

"Вникнув хорошенько в моральную сторону этого человека, находишь, что под грубою его оболочкою скрывается очень часто доброе начало - совесть" 30 , - писал Григорович о шарманщике, имея в виду, что "и он человек", а совесть - это непременный атрибут христианского понятия о человеческой сущности. "И странно! всех неспособнее и непокорнее в этом случае (в смысле подверженности дрессировке. - Е. С.) - человек - существо разумное" 31 , - иронизировал над понятийной формой выражения родовой сущности человека в повести 1857 г. "Хлыщ высшей школы" И. Панаев, сохраняя тем не менее в своем трехчастном обзоре "хлыщей" ("великосветского", "провинциального" и "высшей школы") дифференцирующий и классификаторский подход "физиологий". Собственно индивидуальность, собственно лицо (и то - как проблема !)появляются лишь в произведениях, ставших художественными вершинами натуральной школы: у Достоевского, Гончарова, Герцена, Тургенева.

Рассмотрим с обозначенных позиций движение нарратива в очерке В. И. Даля "Петербургский дворник", который по типологии Манна следует отнести к первому полюсу русских "физиологий". Характеры двух дворников, Григория и Ивана, представлены в очерке главным образом через динамику их поведения, строй жизни (достаточно однообразный и типичный) и привычек, через вещное и фоновое окружение, причем "фигура" (образ человека) и "фон" (средовое окружение) довольно часто меняются местами и принципиально не разведены, ибо равноприродны, ибо сам рисуемый человек - плоть от плоти толпы, массы. Поэтому эпизоды взаимодействия дворника с прохожим или со своим "коллегой"-дворником (рисующие так называемые индивидуальные контакты) органично перетекают в групповые сцены, и наоборот. Укрупнение и высвечивание "фигуры" центрального персонажа (которым оказывается, вопреки первоначальным ожиданиям читателя, не Иван, а Григорий, что, впрочем, также не принципиально для автора) происходит постепенно, по ходу самого повествования и достигается лишь общим перевесом авторского внимания: фокусировка его взгляда явно не точна, не прицельна, ибо, по существу, "григориев" много.

Окончательное оформление "фигуры" наблюдается ближе к середине очерка и ознаменовано сменой изобразительной техники: показ персонажа через его действия и реплики сменяется прямым авторским описанием его жизни. Здесь и происходит рождение некоего нового и не выраженного ранее, но чрезвычайно важного для автора смысла.

Приведем начальный абзац этого описания: "В промежутке этих забав, однако ж, Иван и Григорий сделали также свое дело, потому что за них никто не работал. До свету встань, двор убери, под воротами вымети, воды семей на десяток натаскай, дров в четвертый этаж, за полтинник в месяц, принеси. И Григорий взвалит, бывало, целую поленницу на плечи, все хочется покончить за один прием, а веревку - подложив шапку - вытянет прямо через лоб и после только потрет его, бывало, рукой" 32 . Фраза повествователя становится гибридной: сухая, почти драматизированная констатация действий и поступков персонажа сопровождается фразами, очевидно несущими в себе экспрессию мироотношения дворника. Речь повествователя перебивается предложениями, претендующими на роль несобственно-прямой речи персонажа. Это еще не полноценная несобственно-прямая речь, ибо лексически и стилистически она не отделена от речи повествователя, хотя имеет отчетливую грамматическую маркировку: изменение лица глаголов (а в глаголах, по Л. Кэрролу и Ж. Делезу, и "живет" событие смысла). В тон своему герою повествователь перечисляет все дела, которые тот должен сделать в течение дня, интонация этого регистрирующего реестра становится сварливо-брюзжащей, под стать едва намеченному ранее характеру Григория; изредка допускаются просторечные вкрапления: "Там плитняк выскреби, да вымети, да посыпь песком - улицу вымети, сор убери; у колоды, где стоят извозчики, также все прибери и снеси на двор (курсив мой. - Е. С. Выделены части предложений, явно выражающие точку зрения дворника); за назем этот колонисты платили, впрочем, охотно Григорию по рублю с воза: вишь немцам этим все нужно. Тут, глядишь - опять дождь, либо снег, опять мети тротуары - и так день за днем" 33 .