Как явствует из этих фрагментов, беллетристические ("обыкновенные") таланты суть трансляторы идеала, продуцированного гением, в "толпу". Беллетристика - основная и наиболее репрезентативная в тот период для Белинского "страта" культуры (фактически же беллетристика уже вытеснила для него собственно литературу из культуры), - подобно самой культуре, есть медиатор между верховным миром идей и обществом, она сама в своем содержательном наполнении отталкивается не от жизни и действительности как таковых, но от их отраженного света в литературе, творимой гениями. Действительность как таковая к "толпе" как реципиенту литературного дискурса не поступает. В литературе она трансформируется в идеал - становится символом себя самой, в беллетристике опосредована взаимодействием идеала с обыкновенным талантом, который превращает ее из символа в знак. Рисуется сложный образ референтного поля искусства, попадающего в культуру, логика которого в обратном порядке отражает логику развития идеи в гегелевской "Феноменологии духа", сочинении, чрезвычайно влиятельном для 40-х годов. У Гегеля абсолютная идея "нисходит" в мир природного бытия, а затем, через человеческое сознание и высшие формы искусства, философии, религии "поднимается" к-себе- и для-себя-осознанию. У Белинского место идеи заступает теперь действительность. Она вначале "восходит" (возводится) в идеальное создание в произведении гения, а затем, через беллетристику, "нисходит" в толпу. Таким образом, беллетристика становится у Белинского "знаком знака" - знаковым кодом самой культуры (которая так определяет себя под пером критика), механизмом означивания не собственно действительности, а ее символа ("идеала"), т.е. перевода символа в знак или вторичный псевдосимвол.
В качестве примера воздействия культурных механизмов на дискурс Белинского приведем еще один пассаж из вступительной статьи критика в "Физиологии Петербурга": "Литература в обширном значении этого слова представляет собою целый живой мир, исполненный разнообразия и оттенков, подобно природе, произведения которой делятся на роды и виды, классы и отделы и от громадных размеров слона доходят до миниатюрных размеров колибри" 19 . На первый взгляд, уподобляя литературу живому миру природы, Белинский ориентировался на собственно природную, естественную действительность. Однако естеством здесь и "не пахнет": на самом деле критик использовал язык классификационной биологии, развитый в науке того времени, который до него ввел в описательный аппарат литературы Бальзак 20 . Язык науки уже у Бальзака выступил в роли метаязыка по отношению к литературе. Белинский (и не он один) эту линию активно продолжил.
Мы уже знаем, что собственно литературе, творению "гениев", он противопоставил беллетристику - низовой фон литературы, но фактуальную плоть культуры, самоопределяющейся через уточняющие дефиниции собственной жизни. Таким образом, через операцию редуцирования литературно-критического языка до языка биологической науки, заимствование которого в дискурсе Белинского было опосредовано коммуникативной установкой на французскую литературу и приложимого, по логике самого же Белинского, лишь к "беллетристике", но экстраполированного им же на всю "просто" литературу (которую описывать подобным образом нельзя: ее органика ломается и исчезает), культура получила адекватный ее дифференцирующей и аналитической тенденции метаязык описания. Добавим, что дискурсная формация, определившая влияние физиологических методов на гуманитаристику, определялась во Франции, да и в Европе в целом, философией и идеологией позитивизма, в сфере метода которого едва ли не главной операцией была редукция предмета от "высших" этажей сознания и духа. А следовательно, Белинский, возможно, сам того не подозревая, создавал очень основательные условия для торжества позитивизма в русской культуре и литературе 50-60-х гг., для позитивистски ориентированной критики Добролюбова, Чернышевского и др.
С точки зрения формирования метаязыка культуры можно рассмотреть и собственно литературный дискурс натуральной школы, в особенности русских "физиологий". Сразу оговорим, что мы считаем русскую "физиологию" не просто жанром (не только особой жанровой формой очерка 40-х гг.), но определенным структурным образованием литературного сознания эпохи - "местом" перекрещивающихся влияний идеологии и культуры на собственно литературу, влияний, осуществляющих структурацию смыслов в этой подвижной формации литературно-культурной дискурсии. Русская "физиология" играла в 40-е гг. роль коммуникативной ситуации, в дисциплинарное пространство которой поневоле втягивались как авторы (ср. элементы "физиологии" в романах и повестях 40-50-х гг.), так и читающая публика. Она явилась авангардной формой литературы, попавшей в зону активного влияния культуры, и была продуцирована беллетристикой как особым конструктом, сложившимся под воздействием критического дискурса Белинского.
""Наукоподобие" жанра, - пишет о русской "физиологии" В. А. Недзвецкий, - сказывалось в вычленении, изъятии того или иного явления (города, его "сторон", групп населения, ходовых профессий, зрелищ и развлечения и т. д.) из совокупного общественного организма с целью их "монографического" изучения и описания" 21 . Пространственные антитезы Москвы и Петербурга, центра и провинции, Петербурга окраинного и центрального, "срединного" и "небесного" + "приболотного" (Е. Бутков), т.е. его "вершин" и "углов", социально-сословные, профессиональные, "досуговые" и т. п. локализации, осуществляемые в "физиологиях" и замечательно проанализированные А. Г. Цейтлиным и Ю. В. Манном 22 , выступали в роли знаковых единиц культурного метаязыка (культурного кода, по Р. Барту) и, способствуя своего рода драматизации самоописания культуры, создавали необходимое для функционирования самого метаязыка напряжение - натяжение между членами оппозиций. Добавим к тому, что синхрония метаописания культуры, доминантная в "физиологиях" да и, в общем и целом, в большинстве произведений натуральной школы 40-х гг., восполнялась диахронией историософских экскурсов славянофилов; кроме того, если первые применяли в основном аналитико-описательные, дискурсивные методы и тексты выстраивались в их собственно литературной части откровенно вторичные, ибо удел "обыкновенного таланта" - популяризация и подражательство (мы не имеем пока в виду крупных и собственно художественных произведений 40-х гг. - романов и повестей Гончарова, Достоевского, Герцена и др.), то вторые тяготели к творческому, хотя не менее идеологически интонированному, моделированию истории и культуры, поэтому их тексты носили в основном мифологический или околомифологический характер (см. "Семирамиду" А. С. Хомякова), либо решали назидательные задачи, очевидно, служившие политическим целям русской церкви (см. его же религиозные сочинения).
Описанный в многочисленных исследованиях натуральной школы и отмеченный нами принцип дифференциации персонажей по некоему внешнему, в сущности, социологическому критерию - ведущий в русской "физиологии" - означил формирование типического характера как одного из доминантных признаков метода критического реализма. "Человек выступал прежде всего как "отпечаток", носитель и представитель определенных общественно-бытовых "пород", "видов", "разрядов" и их многочисленных подразделов" , - пишет Недзвецкий 23 . "Герой очерка натуральной школы - социальный тип в чистом виде. Он представляет среду и состоит из социальных качеств и признаков. В этом смысле он одномерен", - указывала Л. Гинзбург 24 . Тип вытеснял собой лицо, представительствующее человека в литературе романтизма. Само "место человеческое" в русских "физиологиях" заполняется в первую очередь социокультурной и социобытовой содержательностью.