В. В. Химич
Выражение "тексты кокетничают" расширительно взято из статьи Р. Барта "Удовольствие от текста", в которой им высказываются идеи относительно особой творческой энергетики, владеющей автором и текстом и притягивающей читателя обещанием эстетического наслаждения. По сути, все произведения "несут в себе (если они хотят, чтобы их читали) толику невроза, как раз и необходимую для "соблазнения" читателей: эти "ужасные тексты" кокетничают несмотря ни на что" 1 . Для подобного "кокетства" оказываются пригодны любые средства: "Текст - это объект-фетиш, и этот фетиш меня желает. Направляя на меня невидимые антенны, специально расставляя ловушки (словарный состав произведений, характер его референций, степень занимательности и т. п.), текст тем самым меня избирает, при этом, как бы затерявшись посреди текста (а отнюдь не спрятавшись у него за спиной, наподобие бога из машины), в нем всегда скрывается некто иной - автор" 2 .
В этом свете результативным смотрится явление "литературности" как одного из способов смыслопорождения в смеховом мире рассказов раннего Булгакова. Малые жанры в это время существуют у него в пограничье газетного фельетона и собственно комического рассказа, в контексте соприкосновения массовой культуры и книжной традиции. Важной частью строительного материала в них выступают различные литературные языки и коды. Автор запускает механизм взаимосвязи и взаимопереклички множества явных и скрытых цитат, образов, фабул, переводя их "с французского на эзоповский" и намеренно создавая "насыщенный культурный раствор", который должен прийтись по вкусу читателю.
Осуществление выбранной стратегии обеспечивается игровым типом художественного мышления Булгакова, писателя, обладающего природным даром остранения и театрализации.
Специфическая интенциональная ориентация смехового мира побуждает писателя включать в текстовую среду знакомы для читателя имена Грибоедова, Гоголя, Чехова, Ершова, выставляя общие знаковые указатели, которые будят генетическую память читателя и его имплицитную энергию, необходимую для сотворчества. В круге возможных литературных ассоциаций находятся и названия некоторых рассказов: "Похождения Чичикова", "Просвещение с кровопролитием", "Рассказ Макара Девушкина", ""Ревизор" с вышибанием", "Летучий голландец". В активную диалогическую и смехово остраненную связь с текстом вступают многочисленные цитатные эпиграфы. Булгаков иногда пользуется прямыми наводящими связями их с основным текстом, но гораздо чаще он уже с эпиграфа начинает формировать весёлую энергетику текста, вовлекая знакомую цитату в игровую связь с контекстом. Рассказу "Просвещение с кровопролитием", весело рисующему нагоняй, который заведующий устраивает школьным учителям станции Агрыз Московско-Казанской дороги, предпослан эпиграф из сурового Салтыкова-Щедрина: "Вводить просвещение, но по возможности без кровопролития" 3 . Булгаков наводит читателя на знакомый текст, намеренно обрывая его, с тем чтобы читающий самостоятельно его продолжил: "Мальбрук в поход собрался!" поставит писатель перед рассказом "Беспокойная поездка" о приключениях начальства, отправившегося поездом со станции Новороссийск до Ростова. С помощью эпиграфа из Гоголя заглавие и текст рассказа "Звуки польки неземной" о танцах "в здании льговского нардома: "Нет, право… после каждого бала, будто грех какой сделал. И вспоминать о нем не хочется"". Ситуация экзамена в двухмесячной школе ликбеза, описанная Булгаковым в рассказе "Банан и Сидараф", вызывает в сознании читателя тень Чехова, предваряясь эпиграфом из его "Экзамена на чин": "Какое правление в Турции? - Э… э… турецкое!" Всё это уже было, случалось, и всё это было оговорено и означено не единожды. Литературные цитаты в функции эпиграфа идут одна за другой: "Зови меня вандалом, я это имя заслужил", "Решительно скажу: едва / другая сыщется столица как Москва", "Спи, младенец мой прекрасный, баюшки-баю…", "Не стоит вызывать его, не стоит вызывать его!".
Выставляя цитатные знаки перед фельетонами и рассказами, Булгаков по сути уже "заманивает" читателя, который идёт на знакомое смешное: "А не думает ли барин жениться?", "Они хочут свою образованность показать", "… И всегда говорят о непонятном!" Но автор комических рассказов не пускает этот процесс по проторенной дорожке, на самотёк. Он игрово остраняет стандартную схему, играя инерцией обманутого ожидания. Так возникает бесконечное множество подставных эпиграфов, созданных по образцу литературных: ""В наш век чудес не бывает" (Общепризнанно)", ""Поспешность потребна только блох ловить" (Изречение)". Появляются и авторы таких вновь сотворенных текстов: Рабкор N 3009 и прочие пронумерованные сочинители, а также рабкоры ЛАГ, Зубочистка, Чуфыркин, Минус. Автор играет эффектом неразличимости оригинального и поддельного слова, сочиняя двойные эпиграфы, как, например, в рассказе "Сапоги-невидимки". За эпиграфом из Гоголя: "А позволь спросить тебя, чем ты смазываешь свои сапоги, смальцем или дегтем?" - следует комически-диалогическое, имитирующее подлинник: ""Поди ты в болото, кум! Ничем я их не смазываю, потому что у меня их нету!" (Из меня)". При этом автор, подобно буфетчику из Зощенко, "держится индифферентно". Он, не моргнув глазом, может поставить эпиграфом и корявую стихотворную строфу, отведя от себя подозрение в подделке указанием на анонимность. После заглавия "Путешествия в Крыму" читаем:
Хвала тебе, Ай-Петри великан,
В одежде царственной из сосен!
Взошёл сегодня на твой мощный стан
Штабс-капитан в отставке Просин!
(Из какого-то рассказа)
Споря друг с другом, смешно сочетаются, как родные, в двустишном эпиграфе к "Электрической лекции" подлинная ломоносовская строка и пристроившаяся к ней строчка кустарного изготовления:
Науки юношей питают, отраду старцам подают.
Наука сокращает нам жизнь, короткую и без того.
Эпиграф - лишь знак, выставленный автором для читателя у входа в художественный мир произведения. Игровая же поэтика булгаковского эпиграфа указывает ему правила, по которым живет этот мир, формирует исходное настроение читателя, дав понять ему, что здесь "всё возможно".
Веселая энергетика булгаковских текстов во многом обеспечивается тем литературным источником, на который намеренно наводит читателя автор. В этом смысле тексты Гоголя дают блестящую возможность писателю осуществлять стратегию завоевывания читателя. Заданный как игровой, булгаковский текст ассимилирует и гоголевское слово через речевые ситуации искривления, перевертывания, переиначивания. "Чуден Днепр при тихой погоде, но гораздо чуднее наш профессиональный знаменитый работник 20-го века Ванькин Исидор, каковой прилип к нашему рабклубу, как банный лист" (645). Тип конструкции "чуден, но гораздо чуднее" предполагает однородность сравниваемых предметов, Булгаков же резко разрушает логическую связь свободным сочетанием как равных разнородных слов: "чудный" - дивный, изумительный и "чудной" - нелепый, дурковатый. Этот перепад значений так талантливо внезапен, так остроумен и так в конце концов "кокетлив", что вызывает у читателя мгновенную и восторженную психоэмоциональную реакцию. Подобный эстетический рефлекс - минуя какие бы то ни было прямые авторские указания - исключительно через наслаждение даёт читателю чувственное понимание того, что перед ним текст, красота которого не в линейном сообщении одного за другим, а в завязанных автором словесных узелках, "пучках", из которых "смысл торчит во все стороны", ухватывание же множества смыслов сопряжено с радостным ощущением причастности к сотворению и проживанию красоты текста.
Комический текст больше, чем какой-либо другой, нуждается в таком именно ритмическом рисунке: с переглядываниями, подмигиванием, полужестами, обещаниями и обманами. Ему по нраву легкость превращений. Подчёркнуто акцентируя это его свойство, М. Эпштейн писал: "Серьёзность тоже может выражаться в движении, но всегда однонаправленном, сохраняющем инерцию, то есть тяжесть внутри себя. Трепет же есть движение, меняющее свои полюса и векторы, устремленное вверх и вниз, вправо и влево, вперед и назад, состоящее из одних поворотов" 4 .
Печатаясь в журналах и газетах "Смехач", "Заноза", "Бузотер", "Красный журнал для всех" и "Гудок", Булгаков обращался к хрестоматийно известным текстам Гоголя - "Ревизор" и "Мертвые души" - с тем, чтобы на знакомом читателю материале активизировать его имплицитную энергию путем вовлечения в интеллектуальную игру. Энергетически "ядерные" для культуры, так называемые "сильные" тексты давали писателю возможность создать разветвленную сеть не только собственно цитат, но и множества других "ксенопоказателей" - знаков чужого текста. Уже название одной из корреспонденций некоего Капорцева "Лжедмитрий Луначарский" сразу возбуждает интерес читателя к дальнейшему действию ввиду, может быть, и смутного, но все же внутренне присутствующего воспоминания о захватывающе авантюрном герое русской истории, а также из-за пугающе странного и смелого соседства "Лжедмитрия" с фамилией наркома культуры". Повествование, начавшееся простым рассказом об одном учреждении и его секретаре, принимает другой оборот с появлением таинственной личности, скромно назвавшейся "братом Луначарского", назначенным будто бы на должность заведующего. У читателя такое сообщение может разве что вызвать улыбку. Не меняя сообщающего тона, рассказчик скажет: "Оказывается, что у Дмитрия Васильевича украли все документы, пока он к нам ехал… Главное, говорит, курьезно, что чемодан украли с бельем" (643), припоминая, что где-то он это слышал, улавливая слышанный строй фразы, иной читатель сразу узнает прототекст, а для нерасторопных автор выставит еще одну вешку, наводящую на воспоминание о знакомом со школы сюжете о магии "чина" и об ослепляющей силе страха: "все собрались в восторге, что могут оказать помощь. И вот список наших карьеристов: 1) Секретарь дал, смеясь, 8 червонцев. 2) Кассир - 3 червонца. 3) Заведующий столом личного состава - два червонца, мыло, полотенце, простыню и бритву (не вернул). 4) Бухгалтер - 42 рубля и три пачки папирос "Посольских"" - после этого читатель не только узнает знакомый сюжет, но испытывает радость от своей догадки, будучи уверенным, что он сам до этого дошел и свысока изумляясь недогадливости учрежденческих чиновников. Он теперь чувствует себя вольнее в тексте, и это не может не вызывать у него удовольствия. Он уже улавливает игровой диалог текста, в котором сюжет "Ревизора" тот и уже не тот, воспринимает нейтрально-лукавый перечень более чем скромных подношений чиновников самозванцу, бессознательно сопоставляя их со взятками, полученными Хлестаковым, он становится полноправным участником игры, затеянной автором, и не уступит в этот момент никому радости своего открытия. И текст усиливает в нем это удовольствие от сознания собственной проницательности, он подтверждает ее, выставляя очередной знак: "И отправились осматривать учреждения и принимать дела". Разгадавший код текста читатель уже не нуждается в буквальности цитат, он воспринимает теперь подшучивающие намеки, аллюзии, более или менее наводящие на веселую перекличку смыслов: "Я, - говорит, - все равно отправлюсь сейчас инспектировать уезд, доеду до самого Красноземска, а оттуда лично по прямому проводу все сделаю". И откликается этому его собственная "семантическая память" о "тридцати пяти тысячах курьеров" и о приглашении "департаментом управлять". В этот момент читатель действительно "сам пишет текст", придавая ему собственные мысли и ощущения, выборочно воспринимая и связывая рассыпанные повсюду "сигналы" интертекстуальности: "Завтра послали машину. Приезжает, и - нету Дмитрия Васильевича. В чем дело - никто не может понять", "Прямо колдовство какое-то", "Какое-то наваждение", "Точно призрак побывал в нашем городе", "Я ему, осел, кроме трех червей, еще шелковый галстук одолжил" (644). Узнаваемые лексические вкрапления, характерно маркированные фразы, приметы знакомого интонационного движения - все найденные писателем формулы, ориентированные не только на точно знающего, но и просто вспоминающего читателя, вводятся как составляющие в общий процесс репродуцирования энергетического потенциала текста 5 . Он многократно усиливается тем, что в произведении действует не только механизм узнавания гоголевского текста, но и сопряжения двух смысловых и текстовых потоков. Игра "смешением языков", работающих бок о бок, порождает смеховой эффект удовольствия от многомерности булгаковского письма.