Пока хищники меж собой дрались,
В заповеднике зрело мнение,
Что дороже всех медведей и лис
Дорогой Козел отпущения!
Услыхал Козел - да и стал таков:
"Эй вы, бурые, - кричит, - эй вы, пегие!
Отниму у вас рацион волков
И медвежие привилегии!"
Оборот "козел отпущения" теперь раскрывается с иной стороны:
"Отпускать грехи кому - это мне решать:
Это я - Козел отпущения"
Итак, перед нами, во-первых, сюжет с перипетиями, во-вторых, достаточно сложный образ главного персонажа, подстать "маленьким людям" Достоевского, вроде Фомы Фомича, в-третьих, достаточно деликатная тема спекуляции на страданиях. Все это не укладывается в басенную схему, но никак не вяжется и с романтическим представлением о лирике. Стихотворение это - риторическое развертывание темы в мире русского языка, или, выражаясь более научно, в концептосфере русского языка. Введенное в оборот академиком Лихачевым понятие концептосферы очень существенно и для интерпретации творчества Высоцкого, и для уяснения причин его беспрецедентной популярности.
Дело в том, что буквально все связи, по которым шло развертывание темы, хорошо знакомы всем говорящим и думающим на русском языке, как хорошо знакома всем русским и психологическая нюансировка темы. Здесь все пропитано узнаванием. Разворачивание идиом не мотивировано на этот раз языковой личностью героя-двойника. В этом просто нет необходимости, ибо перед нами не газетные, телевизионные или канцелярские штампы, а золотой фонд родного языка. Языковые связи, ассоциации оживают и, как прописи, учат нас пониманию жизни. Но дидактика Высоцкого, но прописные истины у него не банальны, как в обычной басне, где "на выходе" мы имеем обычно то, что уже знали "на входе". Напротив, песни Высоцкого всегда обогащают ум и душу. Это оттого, что его дидактика додумана, прописи дописаны.
В "Песне о звездах" слово "звезда" повторяется в каждом четверостишии. Риторическое развертывание темы присутствует и в этом стихотворении Высоцкого: звезда падает, со звездой связывают свою жизнь, звезда - удача, звезда - награда. Все эти значения реализуются. Главная тема - падение звезды как символ судьбы героя: кому какой жребий выпадет. Герою стихотворения выпадает смерть, но: "Вот покатилась вторая звезда - Вам на погоны". В конце падение звезд неожиданно прекращается. Герой убит, и заслуженная им награда осталась на небе:
В небе висит, пропадает звезда -
Некуда падать.
А вот в другом стихотворении с военной тематикой - "Мы вращаем землю" - повторы, как это часто бывает у Высоцкого, сочетаются с градацией, т.е. с таким построением текста, при котором какой-то признак нарастает, усиливается.
В первый раз в рефрене:
Мы не меряем землю шагами,
Понапрасну цветы теребя, -
Мы толкаем ее сапогами -
От себя, от себя!
Во второй раз уже:
И коленями землю толкаем -
От себя, от себя!
Затем: "Шар земной я вращаю локтями". И наконец: "Землю тянем зубами за стебли". Таким образом, эпифора (повтор в конце строфы) "От себя, от себя!" сопровождается смысловой градацией. Градация тоже своеобразный способ развертывания, исчерпывания мысли и образа. Такому исчерпыванию обычно сопутствуют эмоциональный накал и гиперболизация.
Если на логическом и образном уровне риторическое раскрытие реализует принципы "додумать" и "досмотреть", то на эмоциональном уровне господствует принцип "дочувствовать". Чувство, как правило, доводится до логического конца - гиперболизируется. Собственно, гипербола в первоначальном значении термина, засвидетельствованном в древнейших дефинициях и сохранившемся в этимологии ("перебрасывание"), и означает переход через некий предел. Так, высшим носителем женской красоты считалась Афродита, ее красота мыслилась как предельная. Следовательно, "быть красивей Афродиты" или "быть с ней схожею" - гипербола (ср. русское "быстрее молнии"). В феномене гиперболы и сегодня ощущается не только "заведомое преувеличение", как сказано в современных определениях, но и некий "перехлест", некая запредельность, нарушение границ. "Мой финиш - горизонт", - говорит поэт, и это гипербола в классическом смысле слова, ибо невозможно достичь горизонта, а тем более выйти за его пределы.
В отношении самих языковых средств в поэтике Владимира Высоцкого действует тот же риторический принцип - исчерпывание потенциальных возможностей, развертывание парадигм. Это, кстати, не вытекает автоматически из риторической установки, а связано с тем, что у Высоцкого, как и у многих современных поэтов, сам язык из инструмента превращается в объект исследования и к этому объекту применяется та же установка, что и к другим.
То, что судьба языка находится в объективе авторского внимания Высоцкого, заслонено яркими реалистическими картинами, психологизмом и лирическим накалом его поэзии. Тем не менее, это так. Чтобы сделать язык героем своего стихотворения, не обязательно быть холодным интеллектуалом, не знающим жизни. Не обязательна для этого также пресловутая "дегуманизация искусства" и клятва на верность постмодернистским идеалам. Для этого нужно лишь хорошо чувствовать наше время, когда интерес к языку как к объекту растет по экспоненте. Вспомним хотя бы о беспрецедентном и перманентном словарном буме второй половины 20 века. Мы так привыкли к словосочетанию "эксперимент со словом", что как-то не отдаем себе отчета в том, что же является предметом эксперимента: поиск лучшей формы выражения (новаторство), читательское терпение (эпатаж) или, наконец, само слово (метаязык современной, но не футуристической поэзии)?
Риторический подход к языковым явлениям проявляется у Высоцкого на всех уровнях языка. На лексическом уровне - это тяга к исчерпыванию лексики и фразеологии той предметной области, к которой поэт обращается. Если это шахматы, тут будут и "дебют", и "староиндийская защита", и "гамбит", и "вилка", и названия фигур, и даже шахматная нотация (это притом, что оба стихотворения на эту тему - шуточные, а их герой дилетант, который "королей путает с тузами"). Если это автомобильная дорога, здесь встретятся и "клапана", и "вкладыши", и "кювет", и "стартер". И это не просто два-три профессионализма для создания соответствующего колорита. На уровне семантики это почти обязательное обыгрывание слов, употребленных в переносном значении, - так называемая "реализация" тропа: "Вижу, он нацеливает вилку, Хочет есть - и я бы съел ферзя... Под такой бы закусь - да бутылку!".
На уровне грамматики - это, во-первых, раскрытие словообразовательных потенций (например, целое стихотворение построено на морфемном повторе "недо-": недолетел, недоскакал, недолюбил, недораспробовал, недопригубил), во-вторых, употребление одного слова в разных падежах (полиптоты) и другие случаи "опрокидывания" парадигмы в текст ("колея, колее, колеей"), в-третьих, обязательная игра на отклонениях от нормы. Там, где только возможна ошибка, автор ее и воспроизводит с риторическим постоянством для создания речевой характеристики персонажа.
Таково же и отношение к рифме. Как и у Маяковского, у Высоцкого часто встречается каламбурная рифма ("мужчина я - первобытнообщинныя"), используется панторим - стихи, в которых рифмуется каждое слово ("сорвано, уложено, сколото - Черное надежное золото..."), разнообразная внутренняя рифма, в том числе теневая, в которой рифмующиеся слова сближены до предела: "Говорят, раньше йог мог". Чрезвычайно богата звукопись Высоцкого: это и звукоподражание, и звуковой символизм, и словесная инструментовка. Создается впечатление, что ни в поэтике, ни в риторике нет такой номенклатуры, которую нельзя было бы проиллюстрировать примерами из его стихотворений.
К слову поэт относится так же, как к мысли, чувству, образу: стремится дойти до предела и даже как бы выйти за этот предел, исчерпать его возможности. Но это не спонтанный и неизбежно односторонний порыв романтика. Это упорное и гармоничное риторическое мирочувствование с неизбывной дидактикой в содержании и неизбежной симметрией в форме. Вот уже сто лет, как и то и другое почитается в литературе ретроградством. Однако Высоцкий, ярчайший носитель риторического мышления, не враждовавший с разумом и не стеснявшийся морали, собрал беспрецедентно большую и необыкновенно разнообразную аудиторию. Заметим, что аудитория эта собралась не для того, чтобы смаковать жестокости и щекотать обоняние миазмами кошмаров, но во имя исключительно немодной штуки - любви к жизни.
Все это говорит об огромных дидактических потенциях творческого наследия Владимира Высоцкого. Высоцкий - школьный автор, чего совершенно не поняли его эпигоны, эксплуатирующие "блатную тему", "цыганские мотивы" и "надрыв". Народным поэтом не мог быть ни шестидесятник, ни автор воровских песен, ни подросток, хотя бы потому, что народ не сводится к какой-то одной социальной или возрастной группе, тем более маргинальной. Не сводится он и к представителям одного идейного течения, прочно привязанного к исторической ситуации полутора десятилетий.
Наверное, если бы мы жили не в "постсоветском культурном пространстве", а в обыкновенном национальном государстве, как американцы, живущие в Америке, или французы, живущие во Франции, Высоцкому принадлежало бы одно из первых мест в Родной речи и Букваре.