Стихотворение «Не от холода рябинушка дрожит…» выражает интуицию о Божественном самоумалении, которая прорастает из недр крестьянского сознания и раскрывается в сновидческом пространстве: «Снятся деду иорданские брега… // Как по мостику, кудряв и желторус, // Бродит отрок, сын Иосифа, Исус» (1; 278). В общении юного Иисуса с земным миром на первый план выступает не высокое Божественное покровительство этому миру, но смиренное стремление к его познанию и сочувственному пониманию: «Вы сходитесь ко мне, твари, за корму, // Научите меня разуму-уму».
Все более разноплановая эпическая разработка сюжета о пришествии Бога в посюстороннее бытие закономерным образом сочеталась у Есенина с освоением евангельского текста, с прозрениями и сомнениями о личности Христа. Еще в письме 1912 г. поэт признавался: «В настоящее время я читаю Евангелие и нахожу очень много для меня нового… Христос для меня совершенство. Но я не верую в Него, как другие. Те веруют из страха, что будет после смерти? А я чисто и свято, как в человека, одаренного светлым умом и благородною душою, как в образец в последовании любви к ближнему» (5; 95). Эта преимущественно моралистическая трактовка христианства уже в «Ключах Марии» уступает место образно-мистическому толкованию смысла голгофской жертвы Спасителя: «Фактом восхода на крест Христос окончательно просунулся в пространство от луны до солнца, только через Голгофу Он мог оставить следы на ладонях Елеона (луны), уходя вознесением ко Отцу (то есть солнечному пространству); буря наших дней должна устремить и нас от сдвига наземного к сдвигу космоса» (5; 50).
Вначале в малой лирической, а затем и в поэмной формах евангельские события проецируются Есениным на индивидуальное, социально-историческое и природно-космическое бытие. В стихотворении «Сохнет стаявшая глина…» (1914) обыденная пейзажная образность обнаруживает в себе вселенский масштаб, природный мир увиден на стыке ветхо- и новозаветной эпох («У лесного аналоя // Воробей псалтырь читает», 1; 133) и замирает в ожидании Входа Господня в Иерусалим, которому суждено повториться в новых исторических условиях: «Кто-то в солнечной сермяге // На осленке рыжем едет… // Никнут сосны, никнут ели // И кричат ему: “Осанна!”» (1; 133).
Мессианские предчувствия, возникающие при созерцании природного бытия, приобретают у Есенина все более персонифицированный характер и связываются с личностными устремлениями его лирического «я». В стихотворении «Тучи с ожереба…» (1916) предвидение «нового Назарета» воплощается в сфере крестьянской, натуралистически выпуклой ассоциативности: «Небо словно вымя, // Звезды как сосцы. // Пухнет Божье имя // В животе овцы» (1; 249). Зримая для героя актуализация евангельского «измерения» современности влечет его к пророчествам о неотвратимых предательствах и потрясениях:
Только знаю: будет
Страшный вопль и крик,
Отрекутся люди
Славить новый лик (1; 250).
Стихотворение «О Матерь Божья…» (1917 – 1918) выдвигает героя как ходатая за свой народ перед Божественными силами, а его чаяния нового Рождества, «земного рая» облекаются в форму молитвы о явлении Богомладенца в «мирскую весь», в «мужичьи ясли моей страны»:
И да взыграет
В ней, славя день,
Земного рая
Святой младень (2; 25).
В цикле «библейских» поэм 1917 – 1919 гг. сюжет сошествия Бога на землю получает у Есенина наиболее разностороннее художественное воплощение и дает развитие многим его более ранним религиозно-философским интуициям. Эти тексты могут быть осознаны как «ценный документ русского мессианского сознания и его метаморфоз во время революции»[8], и в то же время здесь «пророчество и мессианство сливались в едином эмоциональном порыве»[9]. Если не упускать из виду христологических и «человекобожеских» построений в поэме В.Маяковского «Облако в штанах» (1915), то можно признать, что именно «С.Есенин первым попытался использовать образ Христа для освящения целей и смысла революции, позже это сделают А.Блок («Двенадцать»), А.Белый («Христос воскрес»), П.Орешин («Я, Господи» и «Душа на кресте») и другие поэты»[10].
Еще в октябре 1913 г. поэт наметил трагедийную перспективу своих раздумий о новом явлении Мессии в атмосфере предреволюционной смуты: «Все погрузились в себя, и если бы снова явился Христос, то Он и снова погиб бы, не разбудив эти заснувшие души» (5; 105). В поэме «Певущий зов» (1917) откровения о том, что «Земля предстала новой купели», что Рождество Христово, «новый Назарет», Фавор неотделимы от крестьянского космоса («В мужичьих яслях // Родилось пламя»), соединяются с попыткой укротить, «заговорить» все более зримо заявляющий о себе хаос смутного времени: «Она загорелась, // Звезда Востока! // Не погасить ее Ироду // Кровью младенцев…» (1; 269). Повествовательный план поэмы, передающий взыскание «нового» Предтечи («Уже встал Иоанн, // Изможденный от ран…»), в завершающей части произведения органически перетекает в лирический монолог героя, который в прямом воззвании к соотечественникам делится своими сокровенными мистическими предчувствиями.
В поэме «Октоих» (1917) достигается переплетение молитвенного настроя и натурфилософских интуиций. «Адресатами» молитвенных обращений выступают здесь и Дева Мария («На нивы златые // Пролей волоса»), и Русь, воспринимаемая в качестве включенной в евангельский событийный ряд одушевленной субстанции: «Святись Преполовеньем // И Рождеством святись» (1; 280). В ритмах природного бытия, которые ассоциируются с течением исторического времени, происходит сложное взаимодействие вдохновенного порыва к Богопознанию («Осанна в вышних! // Холмы поют про рай»; «Овсом мы кормим бурю, // Молитвой поим дол»), и катастрофического предощущения надвигающегося Апокалипсиса:
Вострубят Божьи клики
Огнем и бурей труб,
И облак желтоклыкий
Прокусит млечный пуп (1; 284).
Таинственное родство страждущего Христа с Русью, которая «из звездного чрева сошла… на твердь» и пребывает «приснодевой, поправшей смерть», устанавливается в поэме «Пришествие» (1917), где «миф о повторном распятии Христа» и в целом «повторение библейской истории» «осмысливаются как очередной акт творения нового лика мира в вечной мистерии бытия»[11]. В изображении Есенина явившийся на землю Христос вновь «несет Свой крест», но теперь уже в условиях фатального одиночества («Нет за ним апостолов, // Нет учеников»), которое обнаруживается и в человеческом отступничестве («Нет, я не Симон… // Простой рыбак»), и в гримасах поврежденного грехом природного мира: «Под ивой бьют его вои // И голгофят снега Твои…» (2; 11). На этом фоне религиозные порывы лирического героя-тайновидца, который молится «из мужичьих мест» о духовном преображении всей земной вещественности («О верю, верю – будет // Телиться Твой восток!»), выражаются в дерзновенном обращении к Богу Отцу с ходатайством за посланного Им на землю Сына («О Саваофе! // Покровом Твоих рек и озер // Прикрой Сына!») и с мольбой о претворении земного в небесное:
Господи, я верую!..
Но введи в свой рай
Дождевыми стрелами
Мой пронзенный край (2; 7).
Личностная сопричастность героя новому Богоявлению побуждает его увидеть Христа и Его Матерь в крестьянском обличии. В поэме «Преображение» (1917) Богородица выведена в образе крестьянки, которая «скликает в рай телят», сам же лирический герой все более укрепляется в решимости воздействовать на Божественный Промысел о Руси. Здесь он не ограничивается молитвой, но параллельно с приходом Бога в земной мир моделирует сюжет своего собственного явления в мир небесный:
Перед воротами в рай
Я стучусь;
Звездами спеленай
Телицу-Русь.
За тучи тянется моя рука,
Бурею шумит песнь.
Небесного молока
Даждь мне днесь (2; 13).
В то же время, чуждое отвлеченно-бесплотной метафизике, художественное мышление поэта стремится вместить в себя тайны сотворения мира и его преображения посредством явления Мессии. Эти раздумья облекаются в пластичные образы, основанные на метафорическом овеществлении психологических состояний лирического героя и его современников:
Вижу Тебя из окошка,
Зиждитель щедрый,
Ризою над землею
Свесивший небеса.
<…>
Зреет час преображенья,
Он сойдет, наш светлый гость,
Из распятого терпенья
Вынуть выржавленный гвоздь (2; 16).
Мотив распятия приобретает вселенский масштаб в поэме «Сельский часослов» (1918), где голгофские события экстраполируются на современные потрясения как крестьянской России («И лежишь ты, как овца, // Дрыгая ногами в небо»), так и всей Руси – «Начертательницы Третьего Завета». Однако в катастрофической судьбе Руси здесь угадывается перспектива высвобождения ее духовных сил, необходимых для встречи Избавителя – Христа, «новое» Рождество Которого возвещается в поэме:
Радуйся,
Земля!
Деве твоей Руси
Новое возвестил я
Рождение.
Сына тебе
Родит она… (2; 51).
Все более явное образное выражение в «библейских» поэмах Есенина находит пассионарный настрой лирического «я», который уже не просто ожидает духовного переворота в современности, но и примеривает на себя мессианские черты. В поэме «Отчарь» (1917) композиционный центр образует лирический монолог героя, где он распознает письмена евангельского «текста» в природном космосе («И рыжий Иуда // Целует Христа») и апеллирует ко всей «буйственной Руси», к «обновленному мужику» – «чудотворцу широкоскулому и красноротому» (1; 275).