Ю. Д. Апресян
”Дар” анализировали с самых различных точек зрения. Ю. И. Левин считал его ”производственным романом”, т.е. книгой о процессе создания литературного произведения. Уникальную особенность ”Дара” он справедливо усматривал в том, что ”Дар” является одновременно и исследованием творческого процесса, и его продуктом, причем исследование и продукт, метатекст и текст многократно проецируются друг на друга, создавая бесконечную перспективу зеркальных отражений. Эта особенность ”Дара”, как, впрочем, и многих других произведений Набокова, была точно и ярко охарактеризована В. Ходасевичем: ”При тщательном рассмотрении Сирин оказывается по преимуществу художником формы, писательского приема... Его произведения населены не только действующими лицами, но и бесчисленным множеством приемов, которые, точно эльфы или гномы, снуя между персонажами, производят огромную работу: пилят, режут, приколачивают, малюют... Они строят мир произведения и сами оказываются его неустранимо важными персонажами. Сирин их потому не прячет, что одна из главных задач его - именно показать, как живут и работают приемы”. По-видимому, то же самое имел в виду И. Бродский, когда сравнивал Набокова с канатоходцем, а Платонова - с покорителем Эвереста.
В. В. Ерофеев рассматривал ”Дар” как книгу о поисках земного рая, - с идеальным детством, идеальным отцом, идеальной возлюбленной. ”Воспоминание о рае, - пишет В. Ерофеев, - драматично и сладостно одновременно. Проза Набокова, с ее особой чувственной фактурой, призвана не только отразить эту двойственность, но и преодолеть противоречие, тем самым превращаясь не просто в воспоминание, но в обретение рая, доступное в акте творчества. Обретение рая - глобальная творческая сверхзадача Набокова, обеспечивающая метароман экзистенциальным и эстетическим значением одновременно”. И. И. Ковтунова исследовала ”Дар” как экспериментальный роман, представляющий собой попытку синтеза и новаторства. Традиция представлена в ”Даре” пушкинской линией русской литературы, а новаторство - эстетикой и стилистикой ”потока сознания”.
По-видимому, для всех этих интерпретаций универсальный роман Набокова дает достаточно оснований, и мы не будем их оспаривать. Более того, можно пойти существенно дальше и утверждать, что всеобъемлющей формулы для него еще не найдено. Его неслыханная полифония не укладывается в привычные рамки понятий текста и метатекста, традиций и новаторства, фабулы и приемов, потока сознания, автора, рассказчика и т.п. Больше всего для характеристики его формальной структуры подошло бы модное в современной информатике понятие гипертекста, но и от обычного гипертекста он отличается удивительной согласованностью и гармонией бесчисленных входящих в него текстов. Сам Набоков непосредственно в тексте романа предлагает на выбор три версии: 1) ”Дар” - это книга о писательском даре и труде (такая интерпретация предполагается самим названием романа); 2) ”Дар” - это книга о работе судьбы, на протяжении двух лет старательно сводившей героев романа - молодого писателя и поэта Федора Константиновича Годунова-Чердынцева и его возлюбленную Зину Мерц; 3) ”Дар” - это книга о самом ”Даре” - о том, как был задуман, писался и был написан этот роман. Поскольку версий три, есть основания думать, что здесь, с характерной для Набокова установкой на мистификацию читателя, предлагаются ложные ходы. Впрочем, и эти версии мы не будем оспаривать. Мы просто изложим свою, дополнительную ко всем остальным и совсем их не исключающую.
Подчеркнем прежде всего, что ”Дар”, более чем какая-либо другая вещь Набокова, является романом-ребусом, романом-загадкой. Понять до конца, какова его тема и что он значит, можно только на основании такой версии, которая способна объяснить любой фрагмент его текста, начиная с эпиграфа и кончая его последней строкой. В первом приближении этому требованию удовлетворяет следующая формулировка: темой ”Дара” является трагедия постоянного соединения с дорогим, родным, любимым - это идеальное, сублимированное соединение в сознании, в мечте, в памяти, между тем как физически, материально, телесно он обречен на соединение с постылым, чуждым, чужим. Заметим, что эта ностальгическая тема является инвариантом всего творчества Набокова, включая такие разные вещи, как ”Приглашение на казнь” и ”Лолита”. Обе эти формулировки составляют некоторое чувство неудовлетворенности, потому что выдержаны в трагедийном ключе, между тем как общая тональность ”Дара” безусловно светлая. Поэтому при еще одном повороте темой ”Дара” оказывается творческое воображение гениального писателя, словесный изобразительный талант которого настолько велик, что способен компенсировать физическую оторванность от родного ему мира и создать полноценную иллюзию слияния с ним в его памяти. Подтвердим это интерпретацией ключевых эпизодов романа. Мы будем исходить из того, что роман построен концентрически и содержит четыре круга: первый - третья (центральная) глава; второй - вторая и четвертая главы; третий - первая и пятая главы; четвертый - эпиграф и онегинская строфа в конце. Каждый круг тематически един. Поэтому анализ удобно строить не по главам, а по кругам.
Центральный круг (глава третья).
Эта глава - самая фабульная в романе. В ней описано переселение Федора Константиновича на новую квартиру, где он встречается с дочерью квартирохозяйки Зиной Мерц, которая вызывает у него необыкновенно глубокое и сильное чувство.
Когда герой увидел Зину в первый раз, у него было ощущение, что он уже многое знает о ней, что и имя ее ему давно знакомо. Иными словами, Зина сначала возникла в виде образа в сознании героя, и только много спустя - как реальная женщина в его жизни, Даже после знакомства с Зиной ее реальность остается несколько условной. Зина описывается совсем не так, как другие женские персонажи ”Дара”. Те вполне телесны, с ямочками на бледных щеках и нежным подкрашенным ртом или с губами, как ”сугручная печать на письме, в котором ничего не написано”. От них веет духами с мутным сладковато-бурым запахом, их тела соблазнительно доступны, и реакция героя на них - такая же грубо-материальная и чувственная: ”сердце вдруг начинало колотиться, и сразу высыхали губы” или пробуждался дикий ночной голод, утолявшийся черным хлебом с простоквашей.
Совсем другое дело - Зина. В ее облике подчеркиваются легкость, воздушность, серебристость, небесность; в нем начисто отсутствуют земные детали. Ее бледные волосы светло и незаметно переходят в солнечный воздух вокруг головы, она все время ”ограничена легчайшими покровами того самго впечатления”, которое производит на Федора Константиновича.
Если собрать вместе все характеристики Зины, легко будет заметить, что она недовоплощена или полувоплощена. В программном стихотворении героя, обращенном к Зине, есть такие строчки:
Как звать тебя? Ты полу-Мнемозина,
полумерцанье в имени твоем, -
и странно мне по сумраку Берлина
с полувиденьем странствовать вдвоем.
Зыбкость, воздушность, недовоплощенность Зины настолько резко подчеркиваются, что ее образ начинает двоиться между реальностью и мечтой. Недаром ей дано мерцательное имя (Мерц), недаром герой в своем стихе апеллирует к греческой богине памяти Мнемозине (наполовину фикция, наполовину реальная женщина, причем ее имя прочитывается по-русски как ”память о Зине”), недаром Зина появляется как тень и выходит из темноты, ”от родственной стихии отделясь”, Характерна в этом отношении и сцена ожидания гостей, когда герой и героиня дежурят с ключами в темной передней, слабо освещенной лишь светом уличных фонарей: ”У самого его лица была нежно-пепельная щека, перерезанная тенью, и когда Зина вдруг, с таинственным недоумением в ртутном блеске глаз, повернулась к нему, а тень легла поперек губ, странно ее меняя, он воспользовался полной свободой в этом мире теней, чтобы взять ее за призрачные локти; но она выскользнула из узора...”.
Характеристика этого образа будет не полной, если не сказать, что Зина изображена как абсолютно родственная герою душа, как часть его самого. ”Что его больше всего восхищало в ней? Ее совершенная понятливость, абсолютность слуха по отношению ко всему, что он сам любил. В разговорах с ней можно было обходиться без всяких мостиков... И не только Зина была остроумно и изящно создана ему по мерке очень постаравшейся судьбой, но оба они, образуя одну тень, были созданы по мерке чего-то не совсем понятного, но дивного и благожелательного... В ее отзывчивости была необычайная грация, незаметно служившая ему регулятором, если не руководством”.
В этих характеристиках легко узнать Веру Слоним, жену Набокова. Несравненная красавица, одаренная тончайшим вкусом и глубоким пониманием Набоковского гения, человек, бесконечно ему близкий - с резкой независимостью суждений и одновременно большой дозой практической сметки и здравого смысла, которые не раз выручали семью, она отличается от Зины только одним - своей абсолютной реальностью. В этом различии литературного образа и прототипа нет ничего неожиданного. Образу отведена в романе определенная структурная роль - воплотить тему физической разъединенности героя с самым близким и родным, и воздушно-идеальный, бесплотно-неземной образ Зины как нельзя лучше служит этой цели. Уже здесь намечается та драматическая нота, которая прозвучит в полную силу в кульминационной точке романа; герою не суждено соединиться со своей любимой иначе, как идеально, в памяти в воображении.
Другая великая любовь Годунова-Чердынцева, а вместе с ним и Набокова (или наоборот) - Россия, России, ее природе, ее культуре посвящено много превосходных, самых горячих и лирических страниц романа. Но и этой любви не дано реализоваться естественным образом. Слияние с Россией возможно только в памяти. Приведем характерный эпизод. Федор Константинович идет по лесу, по парку, по саду после дождя - радуга над скошенным полем, просвечивающий на солнце лес, омытое небо, облако упоительной белизны, шмели с шелковыми глазами, сыроежка, разбившая свой белый веерок, черные скользкие мостки в рыжих сережках, живая чернота леса, валун со взлезшими на него рябинками, кольца горячего света на аллее, отпечатки собачьих лап на мягком красном песке, бисерный след трясогузки. Мир родной природы сказочно прекрасен, плотен, чист, свеж. Но оказывается, что это - только воспоминание, а на самом деле - эмигрантская берлинская зима, падает мокрый снег, и Федор Константинович идет к трамвайной остановке.