– Да неужели же мне и с вами еще тоже надо возиться, – сказал вдруг Раскольников, выходя с судорожным нетерпением прямо на открытую, – хотя вы, может быть, и самый опасный человек, если захотите вредить, да я – то не хочу ломать себя больше. Я вам покажу сейчас, что не так дорожу собою, как вы, вероятно, думаете. Знайте же, я пришел к вам прямо сказать, что если вы держите свое прежнее намерение насчет моей сестры и если для этого думаете чем‑нибудь воспользоваться из того, что открыто в последнее время, то я вас убью, прежде чем вы меня в острог посадите. Мое слово верно: вы знаете, что я сумею сдержать его. Второе, если хотите мне что‑нибудь объявить, – потому что мне все это время казалось, что вы как будто хотите мне что‑то сказать, – то объявляйте скорее, потому что время дорого и, может быть, очень скоро будет уже поздно.
– Да куда вы это так торопитесь? – спросил Свидригайлов, любопытно его разглядывая.
– У всякого свои шаги, – мрачно и нетерпеливо проговорил Раскольников.
– Вы сами же вызывали сейчас на откровенность, а на первый же вопрос и отказываетесь отвечать, – заметил Свидригайлов с улыбкой. – Вам все кажется, что у меня какие‑то цели, а потому и глядите на меня подозрительно. Что ж, это совершенно понятно в вашем положении. Но как я ни желаю сойтись с вами, я все‑таки не возьму на себя труда разуверять вас в противном. Ей‑богу, игра не стоит свеч, да и говорить‑то с вами я ни о чем таком особенном не намеревался.
– Зачем же я тогда вам так понадобился? Ведь вы же около меня ухаживали?
– Да просто как любопытный субъект для наблюдения. Мне понравились вы фантастичностью вашего положения – вот чем! Кроме того, вы брат особы, которая меня очень интересовала, и, наконец, от самой этой особы в свое время я ужасно много и часто слыхал о вас, из чего и заключил, что вы имеете над нею большое влияние; разве этого мало? Хе‑хе‑хе! Впрочем, сознаюсь, ваш вопрос для меня весьма сложен, и мне трудно на него вам ответить. Ну вот, например, ведь вы пошли ко мне теперь мало того что по делу, а за чем‑нибудь новеньким? Ведь так? Ведь так? – настаивал Свидригайлов с плутовскою улыбкой, – ну, представьте же себе после этого, что я сам‑то, еще ехав сюда, в вагоне, на вас же рассчитывал, что вы мне тоже скажете что‑нибудь новенького и что от вас же удастся мне чем‑нибудь позаимствоваться! Вот какие мы богачи!
– Чем это позаимствоваться?
– Да что вам сказать? Разве я знаю чем? Видите, в каком трактиришке все время просиживаю, и это мне всласть, то есть не то чтобы всласть, а так, надо же где‑нибудь сесть. Ну, вот хоть эта бедная Катя – видели?.. Ну был бы я, например, хоть обжора, клубный гастроном, а то ведь вот что я могу есть! (Он ткнул пальцем в угол, где на маленьком столике, на жестяном блюдце, стояли остатки ужасного бифштекса с картофелем.) Кстати, обедали вы? Я перекусил и больше не хочу. Вина, например, совсем не пью. Кроме шампанского, никакого, да и шампанского‑то в целый вечер один стакан, да и то голова болит. Это я теперь, чтобы подмонтироваться, велел подать, потому что я куда‑то собираюсь, и вы видите меня в особом расположении духа. Я потому давеча и спрятался, как школьник, что думал, что вы мне помешаете; но, кажется (он вынул часы), могу пробыть с вами час; теперь половина пятого. Верите ли, хотя бы что‑нибудь было; ну, помещиком быть, ну, отцом, ну, уланом, фотографом, журналистом… н‑ничего, никакой специальности!
Иногда даже скучно. Право, думал, что вы мне скажете что‑нибудь новенького.
– Да кто вы такой и зачем вы сюда приехали?
– Я кто такой? Вы знаете: дворянин, служил два года в кавалерии, потом так здесь в Петербурге шлялся, потом женился на Марфе Петровне и жил в деревне. Вот моя биография!
– Вы, кажется, игрок?
– Нет, какой я игрок. Шулер – не игрок.
– А вы были шулером?
– Да, был шулером.
– Что же, вас бивали?
– Случалось. А что?
– Ну, стало быть, вызвать на дуэль могли… да и вообще, оживляет.
– Не противоречу вам и притом не мастер я философствовать. Признаюсь вам, я сюда больше насчет женщин поскорее приехал.
– Только что похоронили Марфу Петровну?
– Ну да, – улыбнулся с побеждающею откровенностию Свидригайлов. Так что ж? Вы, кажется, находите что‑то дурное, что я о женщинах так говорю?
– То есть нахожу я или нет дурное в разврате?
– В разврате! Ну вот вы куда! А впрочем, по порядку прежде отвечу вам насчет женщины вообще; знаете, я расположен болтать. Скажите, для чего я буду себя сдерживать? Зачем же бросать женщин, коли я хоть до них охотник?
По крайней мере, занятие.
– Так вы здесь только на разврат один и надеетесь?
– Ну так что ж, ну и на разврат! Дался им разврат. Да люблю, по крайней мере, прямой вопрос. В этом разврате, по крайней мере, есть нечто постоянное, основанное даже на природе и не подтвержденное фантазии, нечто всегдашним разожженным угольком в крови прерывающее, вечно поджигающее, которое и долго еще, и с летами, может быть, не так скоро зальешь.
Согласитесь сами, разве не занятие в своем роде?
– Чему же тут радоваться? Это болезнь, и опасная.
– А, вот вы куда! Я согласен, что это болезнь, как и все переходящее через меру, – а тут непременно придется перейти через меру, – но ведь это, во‑первых, у одного так, у другого иначе, а во‑вторых, разумеется, во всем держи меру, расчет, хоть и подлый, но что же делать? Не будь этого, ведь этак застрелиться, пожалуй, пришлось бы. Я согласен, что порядочный человек обязан скучать, но ведь, однако ж…
– А вы могли бы застрелиться?
– Ну вот! – с отвращением отпаривал Свидригайлов, – сделайте одолжение, не говорите мне, – прибавил он поспешно и даже без всякого фанфаронства, которое выказывалось во всех прежних его словах. Даже лицо его как будто изменилось. – Сознаюсь в непростительной слабости, но что делать: боюсь смерти и не люблю, когда говорят о ней. Знаете ли, что я мистик отчасти?
– А! призраки Марфы Петровны! Что ж, приходить продолжают?
– Ну их, не поминайте; в Петербурге еще не было; да и черт с ними! – вскричал он с каким‑то раздражительным видом. – Нет, будемте лучше об этом… да впрочем… Гм! Эх, мало времени, не могу я с вами долго оставаться, а жаль! Было бы что сообщить.
– А что у вас, женщина?
– Да, женщина, так, нечаянный один случай… нет, я не про то.
– Ну, а мерзость всей этой обстановки на вас уже не действует? Уже потеряли силу остановиться?
– А вы и на силу претендуете? Хе‑хе‑хе! Удивили же вы меня сейчас, Родион Романыч, хоть я заранее знал, что это так будет. Вы же толкуете мне о разврате и об эстетике! Вы – Шиллер, вы – идеалист! Все это, конечно, так и должно быть и надо бы удивляться, если б оно было иначе, но, однако ж, как‑то все‑таки странно в действительности… Ах, жаль, что времени мало, потому вы сами прелюбопытный субъект! А кстати, вы любите Шиллера? Я ужасно люблю.
– Но какой вы, однако же, фанфарон! – с некоторым отвращением произнес Раскольников.
– Ну, ей‑богу же, нет! – хохоча отвечал Свидригайлов, – а впрочем, не спорю, пусть и фанфарон; но ведь почему же и не пофанфаронить, когда оно безобидно. Я семь лет прожил в деревне у Марфы Петровны, а потому, набросившись теперь на умного человека, как вы, – на умного и в высшей степени любопытного, просто рад поболтать, да кроме того, выпил эти полстакана вина и уже капельку в голову ударило. А главное, существует одно обстоятельство, которое меня очень монтировало, но о котором я… умолчу.
Куда же вы? – с испугом спросил вдруг Свидригайлов.
Раскольников стал было вставать. Ему сделалось и тяжело, и душно, и как‑то неловко, что он пришел сюда. В Свидригайлове он убедился как в самом пустейшем и ничтожнейшем злодее в мире.
– Э‑эх! Посидите, остановитесь, – упрашивал Свидригайлов, – да велите себе принести хоть чаю. Ну посидите, не я не буду болтать вздору, о себе то есть. Я вам что‑нибудь расскажу. Ну, хотите, я вам расскажу, как меня женщина, говоря вашим слогом, «спасала»? Это будет даже ответом на ваш первый вопрос, потому что особа эта – ваша сестра. Можно рассказывать? Да и время убьем.
– Рассказывайте, но я надеюсь, вы…
– О, не беспокойтесь! Притом же Авдотья Романовна даже и в таком скверном и пустом человеке, как я, может вселить только одно глубочайшее уважение.
– Вы знаете, может быть (да я, впрочем, и сам вам рассказывал), – начал Свидригайлов, – что я сидел здесь в долговой тюрьме, по огромному счету, и не имея ни малейших средств в виду для уплаты. Нечего подробничать о том, как выкупала меня тогда Марфа Петровна; знаете ли, до какой степени одурманения может иногда полюбить женщина? Это была женщина честная, весьма неглупая (хотя и совершенно необразованная). Представьте же себе, что эта‑то самая, ревнивая и честная женщина решилась снизойти, после многих ужасных исступлений и попреков, на некоторого рода со мною контракт, который и исполняла во все время нашего брака. Дело в том, что она была значительно старше меня, кроме того, постоянно носила во рту какую‑то гвоздичку. Я имел настолько свинства в душе и своего рода честности, чтоб объявить ей прямо, что совершенно верен ей быть не могу. Это признание привело ее в исступление, но, кажется, моя грубая откровенность ей в некотором роде понравилась: «Значит, дескать, сам не хочет обманывать, коли заранее так объявляет», – ну, а для ревнивой женщины это первое. После долгих слез состоялся между нами такого рода изустный контракт: первое, я никогда не оставлю Марфу Петровну и всегда пребуду ее мужем; второе, без ее позволения не отлучусь никуда; третье, постоянной любовницы не заведу никогда; четвертое, за это Марфа Петровна позволяет мне приглянуть иногда на сенных девушек, но не иначе как с ее секретного ведома; пятое, боже сохрани меня полюбить женщину из нашего сословия; шестое, если на случай, чего боже сохрани, меня посетит какая‑нибудь страсть, большая и серьезная, то я должен открыться Марфе Петровне. Насчет последнего пункта Марфа Петровна была, впрочем, во все время довольно спокойна; это была умная женщина, а следовательно, не могла же на меня смотреть иначе как на развратника и потаскуна, который серьезно полюбить не в состоянии. Но умная женщина и ревнивая женщина – два предмета разные, и вот в этом‑то и беда.