- Ты, знать, испугалась, Настасья Борисовна? - сказал поднявшийся. Настя узнала по голосу Степана.
- Я отдохнул тут маленько, - продолжал он и, вскинув на плечо свою косу, пошел рядом с Настею.
Насте показалось, что Степан нарочно поджидал ее. Ей было как-то неловко.
- Чего ты всегда такая суровая, Настасья Борисовна? Давно я хотел тебя об этом спросить, - проговорил Степан, глядя в лицо Насте.
- Такая родилась, - отвечала Настя.
- Нет, не такая ты родилась.
- А ты почему знаешь? - проговорила Настя после долгой паузы.
- Нет, знаю. Я про тебя все разузнал.
- На что ж тебе было разузнавать про меня?
- Да так.
- Делать тебе, видно, нечего.
- Угадала!
- Да право.
- Нет, так... Погуторить мне с тобой хотелось.
- Не о чем тебе со мной гуторить, - отвечала Настя, потупив голову и прибавляя шагу.
Ей все становилось неловче; Степан ей казался страшным, и она от него бежала.
- Что ты бежишь? - спросил Степан.
- Ко двору спешу.
- Чего опешить, ночь еще велика.
Настя промолчала.
- Посидим, - оказал Степан. Настя не отвечала.
- Посидим, - повторил Степан и взял Настю за руку. Настя оттолкнула нетерпеливо его руку и гневно оказала:
- Это что затеял!
- Бог с тобой! Чего ты! Неш я худое думал? Я только так, побалакать с тобой, - отвечал Степан, нимало не сконфузясь. - Я вот что, Настасья...
Настя шла молча.
- Слышь, что ль? Я... по тебе просто умираю. Настя не поднимала глаз и все шла.
- Скажи словцо-то! - приставал Степан.
- Что тебе сказать?
- Полюби меня.
- Поди ты с любовью!
- Ведь мы с тобой оба горькие.
- Так что ж.
- То-ись, господи, как бы я тебя уважал-то! Настя не отвечала.
- Так ведь жизнь-то наша пропадает, - продолжал Степан.
- Мало, видно, тебе еще твоего горя-то, любви захотел.
- Да неш любовь-то горе?
- А то радость небось из нее будет?
- Да хоть бы пропасть за тебя, так бога б благодарил.
Настя опять не отвечала.
- Горький я, - произнес Степан.
- Полно плакаться, у тебя неш мало.
- Да что они мне? тьфу! Больше ничего. Меня твоя душа кроткая да доля кручинная совсем с ума свели. Рученьки мои опускаются, как о тебе згадаю.
- Что болтать! Когда ты меня зазнал-то? Когда полюбить-то было?
- Тянет меня к тебе, вот словно сила какая, на свет бы не глядел; помер бы здали тебя.
- Прощай! - сказала Настя, повернув к своему задворку.
- Касатка моя! голубочка! постой на минутку.
- Прощай, не надо, - повторила Настя и ушла в двор.
Всю ночь снился Насте красивый Степан, и тоска на нее неведомая нападала. Не прежняя ее тоска, а другая, совсем новая, в которой было и грустно, и радостно, и жутко, и сладко.
Прошло три дня; Настя не видала Степана и была этому словно рада. Он косил где-то на дальнем загоне. Настя пошла вечером опять стряпаться, а Степан опять сидел на рубеже. Хотела Настя, завидя его, свернуть, да некуда. А он ей уж навстречу идет.
- Здравствуй! - говорит.
- Здравствуй! - отвечает Настя, а сама загорелась.
- Я ждал тебя, - говорил Степан.
- Зачем ждал?
- Помолиться тебе за мою любовь за горькую.
- Ничего из этого не будет, - отвечала Настя.
- Да за что ж так! Аль ты мне не веришь?
- У тебя есть жена, ребята. Их смотри лучше.
- Я все равно пропаду без тебя.
- Я этому не причинна.
- Противен я тебе, что ли? так ты так и скажи.
Настя промолчала.
- Дай хоть рученьку подержать.
Настя ничего не отвечала и не отняла руки, за которую ее взял Степан. Так они дошли до Настиного задворка.
- Скажи: будешь ты меня любить? - спросил Степан.
- Прощай, - отвечала Настя и скользнула в ворота.
Ей было жаль Степана. Его она подвела под свою теорию, что всем бы людям было счастье любовное, если б люди тому не мешали. Настя чуяла, что она любит Степана и что ей его любить не следует.
Отстряпалась Настя; старик запряг ей телегу, и она повезла сама в поле пищу.
- Нехай лошадь там останется до вечера, - сказал свекор. - Мне не по себе, пусть кто из ребят вечером приведет али Домка приедет.
Повезла Настя обед. Под ярочком, слышит она, дитя плачет. Смотрит, бабочка идет в одной рубахе, два кувшина тащит со щами да с квасом, на другой руке у нее ребенок сидит, а другое дитя бежит издали, отстало и плачет.
- Мама! мама! ножки устали, ой, мама! - кричит ребенок, а мать идет, будто не слыша его плача. Не то это с сердцов, не то с усталости, а может, с того и с другого.
Нагнала Настя мальчика, остановила лошадь - и посадила ребенка в телегу. Дитя ей показалось будто знакомым. Мать, услышав, что ребенок перестал плакать, оглянулась. Настя узнала в ней Степанову жену.
- Уморилась ты, бабочка? - сказала Настя Степановой жене.
- Смерть устала, - отвечала та.
- Садись, я тебя довезу.
Баба поблагодарила, отдала Насте грудного ребенка, поставила кувшины и села.
- Что ты малого-то заморила? - спросила Настя, гладя по голове мальчика, который жевал данную ему Настей пышку.
- А пусто ему будь! Измучил он меня. Тут тяжела, а он орет. Чего увязался? - крикнула она на мальчика.
Мальчик ничего не отвечал и, дернув носом, опять укусил конец пышки.
- Любит, знать, тебя, - заметила Настя.
- Как же! Баловаться ему хочется: "К бате пойду!" - передразнила она ребенка. - Далеко ушел?
- Видно, отца любит?
- Да как же! Все баловство одно.
Настя рассматривала Степанову жену. Теперь она показалась ей совсем хорошенькой, но в глазах у нее она заметила какое-то злое выражение.
У Прокудинского загона Степанова жена сошла и понесла свои кувшины; а за нею по колкому жнивью, подхватывая ножонки, побежал мальчик, догладывая свою пышку.
Весь этот день Настя жала не разгинаясь и все думала о себе, о Степане, о его жене, о своем муже, о Степановых детях, о людях, наконец опять о себе и о Степане. Выходило, по Настиному, что Степан этот - жалкий человек, и жена его - тоже жалкий человек, и сама она, Настя, - жалкий человек; а любить ей Степана не приходится. Да и не то что Степана, - я и никого уж, - решила она, не приходится. "Другие так правда, дарма что замужние, да любят, ну а мне, - думала Настя, - как?.. Каков он ни есть свой закон, надо его соблюдать. А жизнь-то, жизнь! так она и канула и гинула. Хоть бы лихой был у меня муж, хоть бы тиранил меня, мучил бы, да только б человек он был, как люди. Хоть бы намучил, да было б мне с ним хоть узнать, уведать, что такая есть за любовь на свете! А то, что я такое? Ни девушка, ни вдова, ни замужняя жена..."
Настя заплакала и, смаргивая слезы, жала с каким-то азартом, чтобы не видали ее заплаканных глаз.
Как свечерело, Домна уехала; наработавшаяся девка-батрачка упала под крестец и заснула мертвым сном. В поле стало тихо. Спал народушко, и ни голоса нигде не было слышно человеческого. Грусть, тоска одолела Настю. Не спалось ей: то ей казалось, что около нее что-то ползает, то ноги у нее немели, то по телу ходили мурашки, и становилось страшно. Настя встала, прошлась по загону, облокотилась на один крестец и стала смотреть на луг, по которому бежит Гостомля. "Ведь вот поди ж, "акая я зародилась! - думала Настя. - Теперь небось на всем клину души живой нет, все спит, а я... и устали на меня нет". Насте припомнился Крылушкин, как он ее утешал, как ее Пелагея жалела. Из-за горы показался красный, кровяной месяц. Настя вспомнила, как хорошо пел Крылушкин, как он хвалил простые песни и хотел приехать, чтоб она ему песню спела. "У Степана славные песни", - оказала она и, летая от думы к думе, незаметно как завела:
Ах ты, горе великое,
Тоска-печаль несносная!
Куда бежать, тоску девать?
В леса бежать - листья шумят,
Листья шумят, часты кусты,
Часты кусты ракитовы.
Пойду с горя в чисто поле,
В чистом поле трава растет.
Цветы цветут лазоревы.
Сорву цветок, совью венок,
Совью венок милу дружку,
Милу дружку на головушку:
"Носи венок - не скидывай,
Терпи горе - не сказывай".
Не заметила Настя, как завела песню и как ее кончила. Но только что умолк ее голос, на лугу с самого берега Гостомли заслышалась другая песня. Настя сначала думала, что ей это показалось, но она узнала знакомый голос и, обернувшись ухом к лугу, слушала. А Степан пел:
Как изгаснет зорька ясная,
Как задремлет свекровь лютая,
А моя жена сварливая, -
Выходи, моя лебедушка,
Во зеленую дубровушку,
Во густой куст во калиновой.
Соловьем я свистну, молодец,
На мой посвист ты откликнешься
Перепелочкою-пташечкой,
Свое горе позабудем мы,
Простим грусть-тоску сердечную.
Выходи, моя зазнобушка,
На совет, любовь, на радощи, -
На зеленую кроватушку.
Приголубь меня, касаточка!
Расчеши мне кудри русые;
Посмотреть дай в очи черные,
Целовать дай плечи белые.
"Господи! чтой-то он меня словно манит своей песнею", - подумала Настя, сбросила с крестца два верхние снопа и, свернувшись на них, уснула.
V
Был Настин черед стряпаться, но она ходила домой нижней дорогой, а не рубежом. На другое утро ребята, ведя раненько коней из ночного, видели, что Степан шел с рубежа домой, и спросили его: "Что, дядя Степан, рано поднялся?" Но Степан им ничего не отвечал и шибко шел своей дорогой. Рубашка на "ем была мокра от росы, а свита была связана кушаком. Он забыл ее развязать, дрожа целую ночь в ожидании Насти.
В этот же день, в полудни, Степан приходил на Прокудинский загон попросить водицы. Напился, взглянул на Настю и пошел.
- Иль Степанушка невесел! Что головушку повесил? - сказала ему Домна. - Аль жена вчера избранила?
- Да, - отвечал нехотя Степан и совсем ушел.
Жнитва оставалось только всего на два дни. Насте опять нужно было идти стряпать. Свечерело. Настя дошла до ярочка и задумалась: идти ли ей рубежом или нижней дорогой. Ей послышалось, что сзади кто-то идет. Она оглянулась, за нею шел Степан.
- Я тебя выжидал, - сказал он, весь встревоженный.
Настя растерялась. Какую дорогу ни выбирать, было все равно.
- Слушай, Степан!
- Говори.