- Эмма, Эмма, - повторял Никитин, чуть откидывая ей голову, отводя длинные растрепанные волосы со щек, чтобы заглянуть в лицо, светлеющее перед ним, - ты прости меня, что так получилось. Я не знал, что так будет. Я думал совсем другое, когда ты вошла тогда утром. Я, конечно, виноват. Я не знаю, кто из нас виноват. Нет, не в этом дело, не в этом дело...
- Vadi-im, ich liebe dich, ich liebe, ich liebe!..
Она все теснее, все крепче сцепливала его шею, дрожа коленями ему в колени, потом ноги ее обессиленно подогнулись, и с легким вскриком она потянула его вниз упругой тяжестью, словно, вместе с ним падая на пол в изнеможении благодарности, восторга и страха от непонятных русских слов, от этого ответного, искреннего его порыва к ней, хотела доказать послушную преданность ему. И в обморочном звоне пустоты она шептала, увлекая его куда-то своими тянущими книзу руками:
- Vadi-im... Mein Lieber... Vadi-im...
А он с замутнившимся сознанием, подчиненный ее намерению последней нежности, ее растянутым шепотом, вдруг подумал туманно, что в нескольких шагах, на лестничной площадке, возле двери, стоит, охраняя их, Ушатиков, что невозможно, нельзя забыть об этом, и, уже отрезвленный, удерживая Эмму за отклоненную спину, сжал плечи ей, заговорил и еле услышал пропадающий в глухоту темноты голос:
- Эмма, мы сейчас не должны. Этого не нужно нам сейчас делать. Мы просто должны поговорить. Эмма, сядь сюда. Вот сюда, на подоконник. Здесь будет удобнее. Nehmen Sie Platz, Emma. Bitte, Emma...
Он обнял и подвел ее к окну, но, когда подсадил на подоконник, она, должно быть, не поняла, что он готовился сделать, и поймала, ласково притиснула его ладонь к своему обнаженному гладкому колену и так начала тихо сдвигать к бедру тонкую материю платьица. И, не отнимая руку, оправдывая самого себя, он стал целовать ее раскрывшиеся замершим ожиданием губы и даже зажмурился в приступе отчаяния, не зная, что происходит с ним и с нею.
- Эмма, Эмма...
- Vadi-im, ich liebe dich, ich liebe...
- Послушай меня, Эмма, - проговорил Никитин, как в волнистом текучем дурмане. - Здесь произошло то, что тебе не нужно знать. Ты не имеешь к этому никакого отношения. Ты ни в чем не виновата. Ни в чем. И бояться тебе нечего. Понимаешь? Я должен уехать... то есть меня утром не будет здесь. Но так уж случилось. Я очень любил лейтенанта Княжко. Со мной черт знает что случилось! И я тебя, наверно, теперь не увижу. Как и почему я могу опять повесть в Кенигсдорф? Никак, я не знаю! А в штрафном нужно еще выжить, там все сначала. Но пусть бы... Хуже, чем было в Сталинграде, на Днепре или в Берлине, не будет! И я знаю, что война кончается. И я никогда не попаду в Кенигсдорф! Понимаешь? А я... люблю тебя, Эмма. Я чувствую... и не знаю, что делать. Вот что случилось, Эмма... Я не знал, что так будет...
- Vadi-im! Ich verstehe nichts! Wozu Stalingrad? Wozu Berlin? [Вади-им, я ничего не понимаю! При чем тут Сталинград? При чем Берлин?]
Она склонилась с подоконника и зачем-то вжалась носом в его нос, а ее волосы щекотали подбородок Никитину прикосновением теплой свежести, и овевало сладковатым, неотделимым от нее запахом того первого утра, когда с чашечкой кофе на подносе она вошла, робея и притворно улыбаясь непонимающему его взгляду.
- Wozu? Wozu? Sprich Deutsch! Ich verstehe nichts! [При чем тут это? При чем? Говори по-немецки! Я не понимаю!]
- Ich weip nicht, was soil es bedeuten, - выговорил Никитин всплывшую в памяти выученную фразу. - Помнишь, я вспоминал стихи, которые зазубрил в школе. Кажется, в восьмом классе. Я хотел получить тогда "отлично" по немецкому языку. Но ты не знаешь эти стихи. Гитлер сжигал книги Гейне на костре. Я знаю, вас заставляли читать только Гитлера. "Mein Kampf"...
- Hitler? - вскрикнула Эмма и уткнулась лбом ему в грудь. - Hitler ist ein Wahnsinniger! Das ist ein boser Alpdruck! So sagte mein Vater, als Hitler den Krieg gegen Rupland l&sbrach. Aber wenn nicht dieser furchtbarer Krieg, so ware ich dir nicht begegnet! So warest du nicht naeh Konigsdorf gekommen. Verzeihe mich, wenn ich ungeschiekt gesagt hahe! [Почему ты сказал о Гитлере? Гитлер - сумасшедший! Это дурной, кошмарный сон! Так сказал мой отец, когда Гитлер начал с Россией войну. Но если бы не эта страшная война, ты не попал бы в Кенигсдорф. Прости меня, если я не так сказала!]
- За что ты просишь извинения? - проговорил Никитин, поняв в ее торопливой речи лишь отдельные слова. - Война от тебя не зависела. И не зависела от меня. Эмма, послушай... - Он снова чуть-чуть отклонил ее голову, заглядывая в переливающиеся влагой ее глаза. - Я не оказал тебе главного. Мы с тобой... завтра уже не увидимся. И я не хотел бы, чтобы ты думала не так, как надо. О том, что было. Я тебя очень люблю, Эмма. Ты к войне не имеешь отношения. Нет, конечно, ты имеешь отношение, но это совсем другое. Ты меня понимаешь? Это совсем другое...
- Sprich weiter. Urn Gottes Willen, sprich! [Говори дальше. Ради бога, говори!] - попросила Эмма и легонько потрогала кончиком пальца его губы, точно так - одним осязанием улавливая и отгадывая смысл фраз. - Vadi-im, ich hore [я слушаю]. Du mupt Deutsch lernen, und ich werde Russisch lernea [Ты должен учить немецкий. А я буду учить русский].
- Я очень хотел бы, чтобы ты поняла. Подожди, я буду говорить медленно, по словам. Я хочу - ich will... чтобы ты поняла... Нет, забыл, как это по-немецки... хотя бы одну фразу: я буду тебя помнить. Как по-немецки "помнить"? Vergessen - забыть. Nicht vergess-en, nieht vergessen! Понимаешь?
- Nichtvergessen? - повторила она и вся вытянулась к нему, приблизила светлеющее в темноте лицо, а невесомым кончиком пальца то нажимала, то отпускала его нижнюю губу. - O, Vadim! Lerne Deutsch, lerne Deutsch. Russisch, Deutsch... Warum so? Ein Moment, Vadi-im... Komm, Vadim! [Русский язык, немецкий язык - зачем так? Иди сюда, Вадим!]
Опираясь на его плечи, она спрыгнула с подоконника и затем упорно повлекла его за руку куда-то во тьму мансарды, в угол комнаты, там он, задержанный ее шепотом, предупреждающим "тсс", наткнулся, задел ногой стул, загремевший о тумбочку письменного столика. На этот стол, после размещения взвода в доме, он впервые обратил внимание, увидев на нем пластмассовый чернильный прибор, толстую оплавленную воском свечу, прикрытую колпачком, целлулоидный стаканчик, наполненный разноцветными карандашами, несколько учебников, по-школьному сложенных стопкой, - только потом он узнал, что эта комната, занятая им, была комнатой Курта.
- Vadim, nimm Platz. Bitte, lies, mein Lieber [Вадим, сядь. Пожалуйста, читай, мой дорогой].
Но Никитин сразу не сообразил, зачем она потянула его сюда, в угол мансарды, именно к письменному столу Курта, для чего она принялась искать что-то здесь, в нетерпении выдвигая ящики, шурша в них бумагой; потом зажглась спичка. И спичка веселым розовым костерком осветила сложенные лодочкой ее ладони и ее глаза, пристально блестевшие перед его глазами: "Vadim, nimm Platz". Он догадался, молча пододвинул стул и сел, костерок спички дотянулся в лодочке ее ладоней к свече, вплавленный посреди воскового нагара червячок фитилька вытаял, принял огонь, и Эмма со вздохом опустилась на подлокотник старого, потертого бархатного кресла около столика, задула спичку, исподлобно взглядывая на лист бумаги.
- Vadim, Russisch, Deutsch. - Она закивала. - Bitte, ich schreibe Namen: Vadi-im, Emma... [Пожалуйста, я пишу имена: Вадим, Эмма...]
Он смотрел в наклоненное лицо Эммы, на карандаш, очень четко и крупно выводивший немецкие буквы его имени, видел край брови, прикушенные губы, крапинки веснушек вокруг немножечко вздернутого носа, видел, как под словом "Vadim" она нарисовала звездочку, замкнула ее кружком, возле написала "Rusland", затем на другом конце листа под словом "Emma" начертила кружок поменьше с микроскопической точкой внутри, написала под ним "Konigsdorf", провела линию, соединяющую их имена через белое пространство бумаги, и на линии этой вывела три слова: "Ich liebe dich".
- Ubersetze [переведи], - попросила она.
- "Я люблю тебя", - ответил Никитин.
Она повернула к нему лицо, улыбнулась, осветив лучисто-радужной синевой глаз, протянула ему карандаш.
- Schreibe Russisch.
И Никитин написал рядом с ее фразой:
"Я люблю тебя".
Она долго, внимательно разглядывала русские буквы, ноготком водя по бумаге, потом начала сравнивать немецкие слова, спрашивая его нетерпеливым шепотом:
- Ich... und Russisch?
- Я, - ответил Никитин.
- Liebe?
- Люблю.
- Dich?
- Тебя. "Ich liebe dich". "Я люблю тебя". Повтори, Эмма. Я - люблю - тебя.
- Я лю-у... - повторила она протяжно и медленно, выговаривая слоги: - лью-блью тье-бя.
- Да, я люблю тебя. Я люблю...
- O, Vadim, ich lerne Russisch! [я учу русский язык] - Она даже засмеялась, обрадованная, удивленная своей способности произносить непривычные для нее слова, и показалось - солнечный ветерок пробежал по лицу и сник. - Du fahrst nach Rupland. Ich bin traurig. Ich sterbe. Tod [Ты уедешь в Россию. Мне грустно. Я умру. Смерть], - сказала она и двумя вопросительными знаками перечеркнула линию, соединяющую их имена, нарисовала череп с перекрещенными костями и порывисто прильнула к Никитину, потерлась щекой о его висок. Он почувствовал колючее шевеление моргающей ее ресницы.
- Tod, - зашептала она. - Du fahrst, und ich sterbe... Tod... Wie Russisch, Russisch?..
- Смерть, - ответил Никитин; ему изредка встречались на фронте названия немецких частей с этим значением: "Todeakopr", "Todenkampfdivision", против которых стояла батарея. - Зачем тебе по-русски знать это слово "смерть"?
- Смерч? - произнесла она, и щекочущая ее ресница, моргая, слегка мазнула по его виску.
- Нет, это отвратительное слово, Эмма, - сказал Никитин. - Я его ненавидел вею войну. "Смерть", "гибель", "пал смертью храбрых"... Я не хочу, чтобы ты его запомнила. Лучше запомни другое. Хорошо? Запомни. Я сейчас напишу.
Она, слушая, вглядывалась ему в губы пристально ощупывающими незнакомые слова глазами, перевела взгляд на бумагу, на карандаш, которым он с тайным суеверием быстро затушевывал, уничтожал зловещий рисунок, как символ понятой ею неисправимой безвыходности положения, и на середине листа написал по-русски: "До свидания" и через черточку, слева - давно выученную в школе немецкую фразу: "Auf Wiedersehen!"
- Kein Tod. Nicht Tod. Nicht vergessen, nicht vergessen [Никакой смерти. Не надо смерти. Не забуду, не забуду (искажен.)], - заговорил Никитин. - Никто ничего не знает. И я не знаю, и ты не знаешь, как все может сложиться. Я на войне умирал несколько раз и не умер. Auf Wiedersehen, понимаешь, Эмма? То, что мы расстаемся, - это не смерть, мы не должны говорить о смерти, когда кончается война. При первой возможности я увижу тебя, Эмма.