- Was ist los? Soldaten?.. Was? [Что случилось? Солдаты?.. Что?]
- Эмма, - сказал он, затрудненно подбирая в памяти немецкие слова, испытывая новой шершавой болью ноющую вину перед ней. - Эмма... Тебе надо идти. Komm zuruck. То есть мне... то есть нам пора. Сейчас подъем батареи. Komm, Emma... Auf Wiedersehen... Я не хочу, чтобы тебя увидели здесь.
Она затравленным зверьком озиралась на дверь, на распахнутое окно, где в чистейшей голубизне погожего майского утра пылало солнце над садом, над красными черепичными крышами, потом на миг, в тишине мансарды, тоже прислушалась к завозившимся голосам на первом этаже, заглушенным полом, и с жалобным всхлипом, как к защите, приникла лбом к его плечу, обвила руками его шею, шепча по слогам:
- O, Vadi-im, mein lieber Vadi-im!
- Auf Wiedersehen, Emma. Тебе пора. Уже утро, Эмма...
- Wiedersehen, wiedersehen, wiedersehen...
Она вскочила с постели, торопливо надела халатик на голое тело и, завязывая поясок, клоня голову, смиренной поступью кроткой подчиненной девочки пошла к двери, а он лежал, ослабленный, еще невесомо окутанный теплым, ватным туманом, еще ощущая протяжный шепот ее: "wiedersehen", и млечно-нежный запах ее шеи, горько-мятную конфетную сладость туалетного мыла, исходившую от ее желтых волос, но вновь подспудное, мучительное чувство бессознательно случайного, ничем не оправданного, совершенного им и ею в беспамятной отрешенности от всего, что было вчерашней и сегодняшней действительностью, тоненьким предупредительным колокольчиком тревоги звенело в нем, вызывая томящую, как неизвестность судьбы, опасность перед тем, что он знал и не знал.
Потом внизу грозно всколыхнутой волной прокатилась команда: "Подымайсь, второй взвод!" - и вскоре загалдели непроспанные голоса солдат, а минут через пять на лестнице зашаркали, приближаясь, шаги, послышалось покашливание, шаги замялись за дверью, и проник голос Ушатикова одновременно с несмелым стуком:
- Подъем. Вставайте, товарищ лейтенант.
- Да, я слышу, - ответил Никитин. - Я встал. Сейчас спущусь.
- Комбат ждет вас, товарищ лейтенант. Приказал - к нему. Срочно.
"Гранатуров? Он здесь? - подумал Никитин при этом ворвавшемся из внешнего мира голосе и стуке Ушатикова. - Меня к комбату? Значит, он не уехал в медсанбат и ночевал в доме?" 11
В гостиной было по-утреннему просторно от солнечного света, и весело сверкала в окна ослепительной зеленью молодая трава на лужайке, как в то первое неожиданно благостное утро пробуждения после Берлина, и все было таким же мирным, весенним, обогретым. Только табачная вонь, кислый запах шнапса, неопрятный стол, заставленный пустыми бутылками, банками консервов, из которых торчали воткнутые в них ложки, окурки самокруток, растоптанные на полу, только эта неприбранность и невыветренный дух солдатских гимнастерок напоминали о том, что было здесь вчера.
Весь опухший до щелочек глаз, свекольно-багровый, вроде бы с виновато поникшими усами наводчик Таткин прибирал посуду на столе, тыкался в разные углы руками, стараясь не звенеть бутылками, складывал их в вещмешок; Ушатиков помогал ему, держал мешок, то и дело оглядываясь на диван недоуменными глазами. Там, в уголке, соединив колени, кругло очерченные юбкой, откинувшись затылком, сидела Галя, курила сигарету; ее взгляд безучастно бродил по потолку, не замечая ни солдат, ни старшего лейтенанта Гранатурова, неподвижной глыбой стоявшего около нее.
Когда вошел Никитин и сказал коротко: "Прибыл", они молчали, Гранатуров лишь хмуро повел бровями, нездоровая серизна проступала сквозь смуглоту его лица, выделялись темные одутловатые круги в подглазьях, старили его. Несколько секунд продолжалось молчание, пока Гранатуров, против обыкновения, ощупывающе, недоверчиво с ног до головы разглядывал Никитина, как бы совершенно незнакомого нового офицера из запасного полка, прибывшего в его батарею для прохождения службы.
- Н-да! - произнес густо Гранатуров и мотнул головой солдатам, которые все возились вокруг стола. - Выйдите, потом уберете!
- При этом положении полы бы вымыть полагается, товарищ старший лейтенант. Ежели по-русски... - втискивая бутылки в вещмешок, сказал Таткин и покосился на Галю. - Чать, не в блиндаже, не в окопе, а тут он в доме со всеми был, лейтенант-то наш. Эхе-хе, земля ему пухом...
- В немецком доме мыть полы? Что-то не понимаю! - зарокотал Гранатуров. - Он погиб как солдат на поле боя. А не в этом доме, в теплой постели! Пришел, Иисус Христос? - обратился он к Никитину. - Садись, правдолюбец. Ты мне оч-чень нужен. И вот Гале нужен. Она нас обоих хотела видеть. Садись. Выясним кое-что необходимое...
- Благодарю. Мне удобней будет стоя, - сухо ответил Никитин, еще внутренне не приготовленный к продолжению вчерашнего разговора, и подумал неприязненно: "Но зачем она? Зачем понадобилось ее присутствие для выяснения наших отношений?"
- А надо бы, товарищ старший лейтенант, - сказал не без убеждения Таткин и, крякнув, взвалил вещмешок на плечи, заковылял к двери. - Сродственникам и женщинам завсегда это полагается делать. А то нехорошо как-то. Не в окопе, а в доме жили.
- Идите! - отрезал Гранатуров. - Хватит тут лазаря петь!
Он сам закрыл за солдатами дверь, медленно вернулся к столу и, продлевая медлительность движений, посмотрел с долгим выпытывающим вниманием на Никитина, проговорил, криво улыбаясь:
- Как спалось, лейтенант? Ты помнишь, что вчера говорил? Ты вчера правду говорил. Так?
- По-моему, да. Но стоит ли сейчас повторять? - ответил Никитин, не очень последовательно помня подробности своего впервые испытанного тяжкого опьянения, когда ему в бессилии и отчаянии перед незаполнимой пустотой хотелось вызвать на ссору Гранатурова и обвинить себя и всех, кто остался в живых, кто, казалось, не сознавал на поминках, что случилось вчера.
Гранатуров сел, привалился локтем к столу и уже острым, обрезающим взором глянул на Галю, которая молчала по-прежнему безжизненно, откинув руку с забытой сигаретой в пальцах.
- Так вот. Правда так правда, Никитин. До конца, - выговорил Гранатуров и повторил: - До конца. В сумке лейтенанта Княжко было письмо... Н-да, письмо Галине. Где оно? Принеси его и отдай. Ей отдай. Галине.
Никитин никак не ожидал, совсем не рассчитывал, что причина его вызова к комбату может быть связана с письмом, что разговор пойдет о письме Княжко, увидел тотчас же, как, уронив пепел на кожаное сиденье дивана, чуть-чуть вздрогнула, сместилась рука Гали, и ее блестящие сухим блеском глаза точно в ту секунду неспокойно заметили его и поняли, что он должен что-то сделать, объяснить, сообщить ей... "Что, Никитин? Что вы узнали о нем и обо мне? И нужно ли это?" Но Никитин, соображая, что необходимо сейчас сказать Гранатурову, не отвечал ей, и она наконец спросила голосом крайнего утомления:
- Какое письмо, лейтенант?
- Письмо?.. - проговорил механически Никитин, будто скользя по кромке отвесного обрыва, за которым лежал весь вчерашний день и где была смерть Княжко.
- Ну, что раздумываешь? - раздраженно загудел Гранатуров. - Что стоишь, ей-богу, как памятник? Отдай по адресу письмо. Не ясно, о чем говорю?
- Нет.
- Дурочку ломаешь, Никитин? Что не ясно? Где письмо?
- А что должно быть "ясно"? - сказал Никитин, вспыхнув злостью, как вчера на поминках, теперь явственно отдавая себе отчет, зачем ему, Гранатурову, надо было показать письмо Гале. - Во-первых, - проговорил он, захлестнутый неподатливым сопротивлением, - во-первых, комбат, лучше по уставу - на "вы"! Во-вторых, о чем вы спрашиваете? Никакого письма в документах лейтенанта Княжко не было. Вы, как и я, вчера слишком много выпили, и вам, комбат, привиделось какое-то письмо. ("Значит, он до моего прихода мог сказать о письме Гале, а я лгу... - пронеслось у Никитина. - Значит, на самом деле он требует от меня голую правду, чтобы это письмо доказало ей отношение Княжко".) Простите, Галя, - договорил он умереннее, оборачиваясь к ней. - Это ошибка...
- Ты, Никитин! Льешь воду, врешь! Где письмо? Порвал?
- Если вы будете "тыкать", комбат, и орать, я уйду немедленно.
Гранатуров толкнул локтем стол, задребезжавший неубранными грязными тарелками, и встал, посерев лицом, видимо, уколотый болью задетой об угол стола раненой руки. Прижимая ее к груди, с выражением гнева и перебарываемой боли, он приблизился к Никитину, опахнув госпитальным запахом какого-то лекарства, исходившего от несвежего бинта; глаза его без зрачков наливались шальным огнем.
- Ладно, давай по-интеллигентски, на "вы". Дураком меня считаете, лейтенант? Много пили вы! Мне память пока еще не отшибло, я-то все помню! И помню, как вы, лейтенант, - Гранатуров интонацией насмешки выделил слово "вы", - взяли у меня письмо. Знаете, Галочка, - он переменил тон, придавая голосу вкрадчивую мягкость, - знаете, что было написано в письме?
- Нет.
- Не знаете, что было в письме? Да, конечно, вы не можете знать.
- Нет. Не знаю. - Она сомкнула веки, вжимаясь затылком в спинку дивана, и судорога глотания прошла по ее горлу, а Никитина, как тогда на поляне, опять поразила вороненая чернота волос, косым крылом свисавших на мраморную белизну щеки. - Нет... не хочу знать, - проговорила она шепотом, не размыкая век, и морщинка страдания прорезала ее белый лоб. - Нет, - повторила она внятней и открыла глаза, в мертвенном спокойствии глядя на окно, где горячо обливало сосны косматое утреннее солнце. - Вам, комбат, я не верю...
Гранатуров вздернул мощными плечами, ноздри его зло разбухли, он выговорил:
- Ему верите? Ему, а не мне, Галя? А я, выходит, выгляжу вралем и болваном? Вот уж на самом деле - без вины виноват! Не только вам известно, что я любил Княжко за храбрость, за многие качества, хотя не во всем его понимал. Я хотел, чтобы вы знали! Вам нужно знать правду, вам еще жить, Галя! У вас еще...
- Молчите, Гранатуров, - устало попросила Галя, и страдальческая морщинка на ее лбу углубилась, стала резче. - Бессмысленно это, Гранатуров. Не вам объясняться в любви к Княжко. Не вам...