Никитин отхлебывал пиво, смотрел на солдат, знакомых и чем-то незнакомых ему по новым жестам, улыбкам, тону голоса, - и за сутки ощутимая перемена этой окончательно счастливой судьбы теплым наплывом блаженства охватывала его. И сержант Меженин, весь прочный, с расстегнутым воротом гимнастерки, потный, без конца выкрикивающий тосты за "капут войне, за баб, за немчишек, которым всем передохнуть", и наивный круглоглазый Ушатиков со своим удивленным всплеском рук, готовый залиться звонким, серебристым бубенчиком, охотно засмеяться любому посоленному слову, и хитренький Таткин, украдкой составляющий выпитые бутылки под стол, подальше от глаз начальства, и степенный, серьезный командир четвертого орудия Зыкин, глубокомысленно покуривающий гигантской величины махорочные самокрутки, - эти разные и близкие ему люди почему-то сейчас успокаивали его, вливали в душу растроганное и доброе согласие со всем их настоящим и прошлым, и невозможно было представить их другими людьми, усталыми, злыми, закопченными, которыми он командовал, ежедневно отвечая за жизнь каждого и на которых недавно раздражался при виде той глупости с часиками и деньгами. И, сожалея уже, Никитин подумал: "Почему я должен мешать им? Пусть делают что хотят..."
Потом он подумал, что право на раздражение давало ему офицерское звание, хотя, может быть, у него не было права советовать им, принимать решения в житейских вопросах, потому что одно знал лучше их - то, что было огневыми позициями, орудиями, вычислением прицела и стрельбой, одно это, главное, связанное с жизнью каждого из взвода, держало и укрепляло уважение к нему, как если бы он был опытнее всех в понимании самого важного на войне, независимо от возраста.
Он командовал людьми, но не умел, как это умели многие солдаты, развести костер на ветреном морозе, не мог сварить по неписаным правилам суп на костре, ловко растопить в хате печку, переночевать с женщиной или, накрывшись плащ-палаткой, "проверить" улей на пасеке пустой деревни, выкачав необъяснимым способом полное ведро меда, не мог перед стрельбой согреть спину, кругообразно потираясь о щит орудия, что часто делал в обороне зимой пожилой Зыкин. Однако он научился необходимой грубоватости, командному голосу, офицерскому самолюбию и тем крепким и спасительным в бою словечкам, которые уравнивали его со всеми. Когда говорили о женщинах, он делал снисходительно-знающий вид, ибо если бы Меженин, в особенности после Житомира, понял, что Никитин единый раз на войне по-настоящему обнимал и целовал женщину, он, вероятно, стал бы открыто презирать его интеллигентскую несуразность.
Разговоры за столом не умолкали, дым сгущался, волнисто покачивался над красными лицами, перемешивались взбудораженные голоса, будто опять с утра начался и продолжался вчерашний праздник, и Никитин не прерывал затянувшийся завтрак, не уходил из столовой, а приятно погружался в этот веселый гул, ощущая раскаленно пылающее за окном солнце и сияние мельчайших пылинок в его неиссякаемом яром потоке.
- А вот что, други мои, было, когда мы через проломы в Тиргартен шли, - степенно заговорил старший сержант Зыкин, посасывая толстенную самокрутку. - В четвертом, как помню, доме пролез я в дыру, на размер проломленной печки, чтобы, значит, разузнать, как сподручнее орудие, дубину-то нашу протаскивать. Дело к вечеру было. Залезаю в немецкую квартиру, мебель поломанная, темнота, пыль везде толщиной в палец, сквозь щель на потолке маленько светом брезжит. А до этого мы в соседнем подвале трофейных жирных консервов нажрались под завязку, живот крутит, спасу и терпежу никакого нет. Ну как в таком положении орудие через пролом поволокешь, когда без удержу наизнанку выворачивает? И смех и грех. Только пролез я в дыру, ремень - на шею, автомат рядом положил и готов: присел, значит, орлом в углу, задумался, как полагается. Сижу и слышу - в темноте шорох какой-то, похоже - шебаршит что-то, потом кряхтенье началось - вздрогнул я даже и рукой за автомат. Глядь - в другом углу фриц сидит, тоже ремень на шее и тоже сильно задумался, как следовает расположился, и вижу - автомат у ног...
- Ах ты боже мой! Неужто фриц? Как так? Живой? - с ужасом изумления воскликнул Ушатиков и хлопнул ладошкой себя по бедру. - И впрямь живой?
- Это ты где, малец, видел, чтоб мертвый фриц с ремнем на шее по своей нужде сидел? - осуждающе глянул на него Зыкин, и вокруг засмеялись. - Дак вот, увидел меня, моментом хвать за автомат, напрягся весь, застонал вроде, а в темноте разобрал я - в немолодых годах он уже. Что делать? Сидим секунды, не дышим и друг дружку из углов страшными глазами убиваем, друг дружку в плен берем. А тут так несет меня, что и никакой войны не надо, свет белый не мил. И в голове мельтешит что-то: думаю, если он первый начнет, тогда и я успею, мол... А он вдруг автомат свой осторожненько так положил и все смотрит, смотрит на меня, ровно овца больная. И я тоже свой на землю и тоже дурной овцой смотрю. Потом сделали мы это самое дело, он первый как бешеный вскочил, ремень в зубы, автомат на шею и в пролом - нырь, так задницей и блеснул! Ну, тогда и я встал... Вот такое было.
- Значит, испугался, Зыкин, а? - жестко хохотнул Меженин и ударил кулаком по столу, заглушая смех солдат. - Эх, евангелисты божьи! В церкву вам ходить! Да я б его не очередью, а одной пулей на дерьме срезал! Фрица пожалел?
Зыкин, размышляя, подул на самокрутку, сказал веско:
- Хоть умный ты, сержант, а дурак. В вечном деле все одинаковы. Тоже люди...
- Философ ты с куриных яиц, Зыкин! - ревниво сказал Меженин и бугорками прогнал желваки на скулах. - В этих случаях пусть лошади думают, у них голова большая... А я вот тоже раз в Берлине дуриком испугался, аж волосы дыбом. Возле того метро... Как эта улица называлась? Унтер... день... линден, помните, ребята? Фрицевский пулеметчик никому дышать не давал - лупил с балкона очередями по перекрестку. Заметил - второй этаж, взбегаю по лестнице, ага - вот она квартира, звоночки, таблички, ударил плечом, а дверь, гадюка, открыта. В первой комнате - ковры, мебель, никого... Какая-то жратва на столе, бутылки, консервы. А квартира - огромная. И пулемет смолк, тишина мертвая в доме. Держу палец на спусковом крючке, на цыпочках иду по комнатам, последняя дверь закрыта, я - торк ее. И враз за спиной кто-то человеческим голосом: "ку-ку, ку-ку!.." Конец тебе, Меженин, думаю, все! Поворачиваюсь, как зверь, и режу очередями. Вижу - а это кукушка из часов выскакивает: "ку-ку, ку-ку", - а я по ней, по часам, по стенам, по зеркалам. Она выскакивает, а я по ней, по ней, сволочуге, пока вдрызг не раскокошил! Во когда испуг был, Зыкин, а ты мне про поносного фрица вкручиваешь с философией от куриного нашеста! Хреновина! В рай ты мечтаешь попасть, Зыкин, вот твой угол зрения, тебе свечки по убитым фрицам ставить нужно! А в аду все равно встретимся - сколько ты немцев из своего орудия ухлопал? А?
- Напрасно часы и зеркала ты порушил, - рассудительно заметил Зыкин и начал слепливать новую цигарку. - В тебе черт сидит, Меженин, и хвостом вертит.
- Насчет хвоста - это верно! - Меженин, жмурясь, как кот, потянулся с хрустом сильным, добротным телом. - Эту работу я уважаю! Эх, братцы, а до войны не то было. Работягой меня считали ударным. Бывало, придешь домой, головой ткнешься в подушку - мертвец! Жена с претензиями, конечно: "Нервы у тебя, значит, Петенька, очень здоровые". - "Здоровые? - говорю. - Да я свои нервы давно на запчасти для тракторов променял". Какая после этого любовь? Домкратом не подымешь! А на войне, что ж, здесь свободный разворот есть. Война кончится, братцы, и еще вспомним вольную жизнь!..
- Я и говорю, черт тебя изнутри ест, - повторил Зыкин.
- Всего не сожрет, что-нибудь да останется!
Меженин, как всегда, подавил Зыкина, всецело завладел общим вниманием взвода и, сладко дотягиваясь, щурясь на майском солнце, поглаживал крутую, завешенную орденами грудь - во всем удачливый красавец парень, которому прощалось много" за бездумную удаль, за разговорчивость, за необычную в бою везучесть, точно заговоренный он был, и точно вместе с ним заговорен был его орудийный расчет, не понесший от границ Белоруссии ни одной потери. В бою с ним свободно и надежно было и было спокойно в любых обстоятельствах на передовой, он, чудилось, жил на войне, не задумываясь, прочно, уверенный в неизменчивое везение свое, и, не раз обласканный судьбой, знал собственную цену в батарее.
- Вон поглядите, ребята, бухгалтер Таткин у нас топор мужичок, а? - продолжал Меженин и, веселя солдат, подмигнул в сторону Таткина. - Молчит, как два умных. Тихий, цифры на уме, а ходок, видать, был - не приведи господь! Идет с работы, увидит какую-нибудь с толстыми ножками, счеты в кусты и давай вокруг петушком круги делать. Рыжие, они бесовитые, опасные для девок, как дьяволы! Так, Таткин? Правильно говорю?
- Славяне, гляньте-ка! - крикнул кто-то, захохотав. - А Таткин три тарелки каши упер и полбуханки шорстнул, во-о аппетит!
Маленький, тщедушный Таткин обладал на удивление неповторимым аппетитом, мог есть сколько угодно и когда угодно, порой грыз припасенные сухарики даже ночью на посту, похрустывая в темноте голодной мышью, и сейчас, застигнутый вниманием, не перестал жевать, острое его лисье личико было углубленным, серьезным.