- Знаю,- тихо отвечает парень, почти не шевеля губами.
Он смотрит прямо на Ширяева не мигая.
Лицо у него совсем розовое, с золотистым пушком на щеках. И глаза совсем детские - веселые, голубые, чуть-чуть раскосые, с длинными, как у девушки, ресницами. С таким лицом голубей еще гонять и с соседскими мальчишками драться. И совсем не вяжутся с ним - точно спутал кто-то - крепкая шея, широкие плечи, тугие, вздрагивающие от каждого движения бицепсы. Он без гимнастерки. Ветхая, вылинявшая майка трещит под напором молодых мускулов.
- А где гимнастерка? - Ширяев сдерживает улыбку, но спрашивает все-таки по-комбатски грозно.
- Вшей бил, товарищ комбат... А тут как раз эти... фрицы... Вон она, за пулеметом...- И он смущенно ковыряет мозоль на широкой загрубелой ладони.
- Ладно, а немецкий знаешь?
- Что? Пулемет?
- Конечно, пулемет. О пулеметах сейчас говорим.
- Немецкий хуже... но думаю, как-нибудь...- и запинается.
- Ничего, я знаю,- говорит Игорь.- Все равно надо кому-нибудь из командиров остаться.
Он стоит, засунув руки в карманы, слегка раскачиваясь из стороны в сторону.
- А я думал, Саврасова. Впрочем, ладно...- Ширяев не договаривает и поворачивается к Седых: - Ясно, орел? Останешься здесь со старшим лейтенантом. Лазаренко тоже останется,- ребята боевые, положиться можно. Сам видишь, один Филатов остался. Будете прикрывать. Понятно?
- Понятно,- тихо отвечает Седых.
- Что понятно?
- Прикрывать останусь со старшим лейтенантом.
- Тогда по местам.- Ширяев застегивает воротник гимнастерки - становится совсем холодно.- Вот на тот садись, только перетащи его. Тут, где "максим", лучше. Готовь людей, Саврасов.
Саврасов отходит. Я не могу оторваться от его колен. Они все время дрожат мелкой противной дрожью.
- Долго не засиживайтесь,- говорит Ширяев Игорю.- Час - не больше. И за нами топайте. Строго на восток. На Кантемировку.
Игорь молча кивает головой, раскачиваясь с ноги на ногу.
- Пулемет бросайте. Затвор выкиньте. Ленты, если останутся, забирайте.
Через пять минут сарай пустеет. Я с Валегой тоже остаюсь, Ширяев уходит с четырнадцатью человеками. Из них четверо раненых, один тяжело. Его тащат на палатке.
Дождь перестал. Немцы молчат. Воняет раскисшим куриным пометом. Мы лежим с Игорем около левого пулемета. Валега попыхивает трубочкой. Седых, установив пулемет, поглядывает в окно. Потом Валега вытаскивает сухари и фляжку с водкой. Пьем по очереди из алюминиевой кружки. Опять начинается дождь.
- Товарищ лейтенант, а правда, что у Гитлера одного глаза нет? - спрашивает Седых и смотрит на меня ясными, детскими глазами.
- Не знаю, Седых, думаю, что оба глаза есть.
- А Филатов, пулеметчик, говорил, что у него одного глаза нет. И что он даже детей не может иметь...
Я улыбаюсь. Чувствуется, что Седых очень хочется, чтоб действительно было так. Лазаренко снисходительно подмигивает одним глазом.
- Його газами ще в ту вiйну отруiли. I взагалi, вiн не нiмець, вiн австрiяк, i фамiлiя в нього не Гiтлер, а складна якась - на букву "ш". Правильно, товарищ лейтенант?
- Правильно. Шикльгрубер - его фамилия. Он тиролец...
- Тиролец...- задумчиво повторяет Седых, натягивая на себя гимнастерку.- А его немцы любят?
Я рассказываю, как и почему Гитлер пришел к власти. Седых слушает внимательно, чуть приоткрыв рот, не мигая. Лазаренко - с видом человека, который давно все это знает. Валега курит.
- А правда, что Гитлер только ефрейтор? Нам политрук говорил.
- Правда.
- Как же это так?.. Самый главный - и ефрейтор. Он смущается и принимается за мозоль. Мне нравится, как он смущается.
- Ты давно уже воюешь, Седых?
- Давно-о... С сорок первого... с сентября...
- А сколько же тебе лет?
Он задумывается и морщит лоб.
- Мне? Девятнадцать, что ли. С двадцать третьего года я.
Оказывается, он еще под Смоленском был ранен в лопатку осколком. Три месяца пролежал, потом направили на Юго-Западный. Звание сержанта он уже здесь получил, в нашем полку.
- Ну и что же, нравится тебе воевать?
Он смущенно улыбается, пожимает плечами.
- Пока ничего... Драпать вот только неинтересно.
Даже Валега и тот улыбается.
- А домой не хочешь? Не соскучился?
- Чего? Хочу... Только не сейчас.
- А когда ж?
- А чего ж так приезжать? Надо уже с кубарем, как вы.
Валега вдруг приподнимается и смотрит в окно.
- Что такое?
- Фрицы, по-моему... Во-он, за бугорком...
Левее нас, в обход, движутся немцы. Перебежками, по одному. Игорь наклоняется к пулемету. Короткая очередь. Спина и локти у него трясутся. Немцы скрываются.
- Сейчас из минометов начнет шпарить,- вполголоса говорит Лазаренко и отползает к своему пулемету.
Минуты через две начинается обстрел. Мины ложатся вокруг сарая, внутрь не попадают. Немцы опять пытаются перебежать. Видно, как они выскакивают, пробегают несколько шагов и ложатся, потом бегут обратно. Пулемет подымает только небольшую полоску пыли, и дальше этой полоски немцы не идут. Так повторяется три или четыре раза.
Лента приходит к концу. Мы выпускаем последние патроны и поочередно вылезаем в заднее окно - Седых, Игорь, Валега, потом я, за мной Лазаренко.
Когда я сползаю с окна, рядом разрывается мина. Я прижимаюсь к земле. Что-то тяжелое сзади наваливается на меня и медленно сползает в сторону. Лазаренко ранен в живот. Я вижу его лицо, ставшее вдруг таким белым, и стиснутые крепкие зубы.
- Капут, кажется...- Он пытается улыбнуться. Из-под рубашки вываливается что-то красное. Он судорожно сжимает это пальцами. На лбу выступают крупные капли пота.
- Я... товарищ лейт...- Он уже не говорит, а хрипит. Одна нога загнулась, и он не может ее выпрямить. Запрокинув голову, он часто-часто дышит. Руки не отрывает от живота. Верхняя губа мелко дрожит. Он хочет еще что-то сказать, но понять ничего нельзя. Он весь напрягается. Хочет приподняться и сразу обмякает. Губа перестает дрожать.
Мы вынимаем из его карманов перочинный ножик, сложенную для курева газету, потертый бумажник, перетянутый красной резинкой. В гимнастерке комсомольский билет и письмо - треугольник с кривыми буквами.
Мы кладем Лазаренко в щель, засыпаем руками, прикрыв плащ-палаткой. Он лежит с согнутыми в коленях ногами, как будто спит. Так всегда спят бойцы в щелях.
Потом мы поодиночке перебегаем к небольшому бугорку. От него к другому - побольше. Немцы все обстреливают сарай. Некоторое время виднеются еще стропила, потом и они скрываются. 7
Ночью натыкаемся на наших. Кругом тьма кромешная, дождь, грязь. Какие-то машины, повозки. Чей-то хриплый, надсадистый голос покрывает общий гул голосов.
- Н-но, холера!.. Н-но-н-но... Щоб тебе, паразiта!.. Но... Холера...
И эти "холера" и "паразит", однообразные и без всякого выражения, с небольшими паузами, чтоб набрать воздух в легкие, сейчас лучше всякой музыки. Свои!
Какой-то мостик. Большая, крытая брезентом повозка провалилась одним колесом сквозь настил. Две жалкие кобыленки - кожа да кости, бока окровавлены, шеи вытянуты - скользят подковами по мокрым доскам. Сзади машины. В свете вспыхивающих фар - мокрые фигуры. Здоровенный детина в телогрейке хлещет лошадей по глазам и губам.
- Холера паразiтова... Н-но... Щоб тебе!
Кто-то копошится у колес, ругаясь и кряхтя.
- Да ты не за эту держи... А за ту... вот так...
- Вот тебе и вот так... Не видишь - прогнила.
- А ты за ось.
- За ось... Смотри, сколько ящиков навалено!.. За ось...
Кто-то в капюшоне задевает меня плечом.
- Сбросить ее к чертовой матери!
- Я те сброшу,- поворачивается здоровенный детина.
- Вот и сброшу... Из-за тебя, что ли, машины стоять будут?
- Ну и постоят.
- Серега, заводи машину.- Человек в капюшоне машет рукой.
Здоровенный детина хватает его за плечо. Из-под повозки вылезают еще трое. В воздухе повисает тяжелый, однообразный мат. Разобрать уже ничего нельзя. Подходят шоферы, еще несколько человек. В свете фар мелькают мокрые спины, усталые, грязные лица, сдвинутые на затылок пилотки. В человеке с капюшоном узнаю начальника наших оружейных мастерских Копырко. Капюшон лезет все время ему на глаза, страшно мешает. Меня Копырко не узнает.
- Чего вам еще надо?
- Не узнаешь? Керженцев - инженер.
- Елки-палки! Откуда?.. Один?
И, не дожидаясь ответа, опять накидывается на детину с кнутом. Все наваливаются на подводу и с криком и руганью вытаскивают застрявшее колесо. Валега и Седых принимают деятельное участие.
- Садись на машину,- говорит Копырко, подходя,- подвезу.
- А ты куда путь держишь?
- Как куда?
- Куда подвезешь? Мне в Кантемировку надо. Хуторки какие-то там есть.
- На фрицев посмотреть, что ли? - Копырко устало улыбается.- Я еле-еле оттуда машину выгнал.
- А сейчас куда?
- Куда все. На юг. Миллерово, что ли... Ну, давай на машину!
- Я не один. Нас четверо.
Он колеблется, машет рукой.
- Ладно. Садитесь. Все равно горючего не хватит. А кто с тобой?
- Свидерский и двое бойцов - связные.
- Залезайте в кузов. Вон в тот "форд". Впрочем, мы с тобой в кабине поместимся. Черт его знает, с этим мостом, выдержит ли...
Но мост выдерживает. Кряхтит, но выдерживает. Машина идет тяжело, хрипя и кашляя. Мотор капризничает.
- Ширяева не встречал? - спрашиваю я.
- Нет. А где он?
- Со мной был, а сейчас не знаю где.
- Слыхал, что майора и комиссара убило?
- Слыхал. А Максимова?
- Не знаю, я с тылами был.
Копырко круто тормозит. Впереди затор.
- Вот так все время... Три шага проедем - час стоим... И дождь еще этот.
Спрашиваю, кто еще из полка есть.
- Да никого. Ни черта не разберешь. Тут и наша армия, и соседние. Штадив куда-то на север пошел, а там немцы. Ни карт, ни компаса...
- А немцы?
- А черт их знает, где они сейчас... Два часа назад в Кантемировке были... Бензин на исходе. А тут еще простудился. Слышишь, какой голос.- Он проводит рукой по глазам.- Две ночи не спали... Шофер и оружейный мастер куда-то провалились во время бомбежки... Два бачка бензина сперли. Одним словом, сам понимаешь...
Впереди стоящая машина трогается. Едем дальше. В кабине тепло, греет радиатор, я раскисаю и начинаю клевать носом, не то бодрствую, не то сплю. На ухабах просыпаюсь. Опять засыпаю. Снится какая-то нелепость.