- Ешь со всем!
Ивана Емельяновича звали не иначе как - сам и папаша. Жили под пословицею: "Папаша придет - все дела разберет" *. Была у Ивана Емельяновича дебелая жена, гадавшая на кофе о червонном короле, но в постель с собой клал Иван Емельянович не ее, а Машуху, доверенную ключницу. Перед сном у себя в душной спальне Иван Емельянович долго молился - о торговле, о детях, об умерших, о плавающих и путешествующих, - читал псалмы. Спал чутко, мало, - по-стариковски. Вставал раньше всех, со свечою, снова молился, пил чай, приказывал - и уходил на весь день в лавку. Дома без него было легче (быть может, потому, что это был день?), и из каморок выползали к "самой" приживалки. Каждую субботу после всенощной Иван Емельянович порол своего сына Доната. На Рождество и на Пасху приезжали гости - родня. 24 июня (после пьяной Ивановой ночи!), в день именин, на дворе нищим устраивался обед. В прощеное воскресенье приказчики и мальчики кланялись Ивану Емельяновичу в ноги, и он говорил каждому:
* Пословица гласит: "Дело не наше, сказала мамаша, папаша придет - все дела разберет". (Прим Б Пильняка.)
- Открой рот, дыши! - чтобы учуять водочный запах.
Так, между домом, лавкой, Библией, поркой, женой, Машухой, - прошло сорок лет. Так было каждый день - так было сорок лет, - это срослось с жизнью, вошло в нее, как вошла некогда жена, вошли дети, как ушел отец, как пришла старость.
Сын Ивана Емельяновича, Донат, родился мальчиком красивым и крепким. В детстве у него было все: и бабки, и чушки, и купанье на реке у перевозчика, и змеи с трещоткой, и голуби, и силки для щеглят, и катанье на простянках, и покупка-продажа подков, и кулачные бои, - это было в дни, когда, за малым его ростом, Доната не замечали. Но к пятнадцати годам Иван Емельянович его заметил, сшил ему новые сапоги, картуз и штаны, запретил выходить из дома, кроме как в училище и церковь, следил, чтобы он научился красиво писать, и усиленно начал пороть по субботам. Донат к пятнадцати годам возрос, кольцами завились русые кудри. Сердце Доната было создано к любви. В училище учитель Бланманжов заставлял Доната, как и всех учеников, путешествовать по карте: в Иерусалим, в Токио (морем и сушей), в Буэнос-Айрес, в Нью-Йорк, - перечислять места, широты и долготы, описывать города, людей и природу, - городское училище было сплошной географией, и даже не географией, а путешествием: Бланманжов так и задавал: выучить к завтраму путешествие в Йоркшир. И в эти же дни расцвела первая любовь Доната, прекрасная и необыкновенная, как всякая первая любовь. Донат полюбил комнатную девушку Настю, черноокую и тихую. Донат приходил вечерами на кухню и читал вслух Жития свв. отец. Настя садилась против, опирала ладонями голову в черном платочке, и - пусть никто кроме нее не слушал! - Донат читал свято, и душа его ликовала. Из дома уходить было нельзя, - великим постом они говели и с тех пор ходили в церковь каждую вечерню. Был прозрачный апрель, текли ручьи, устраивались жить птицы, сумерки мутнели медленно, перезванивав великопостные колокола, и они в сумерках, держась за руки, в весеннем полусне, бродили из церкви в церковь (было в Ордынине двадцать семь церквей), не разговаривали, чувствовали, чувствовали одну огромную свою радость. Но учитель Бланманжов тоже ходил к каждой вечерне, приметил Доната с Настей, сообщил о. Левкоеву, а тот Ивану Емельяновичу. Иван Емельянович, призвав Доната и Настю и задрав Настины юбки, приказал старшему приказчику (при Донате) бить голое Настино тело вологами, затем (при Насте), спустив Донату штаны, порол его собственноручно, Настю прогнал в тот же вечер, отослал в деревню, а к Донату на ночь прислал Машуху. Учитель Бланманжов заставил Доната на другой день путешествовать через Тибет к Далай-ламе и поставил единицу, потому что к Далай-ламе европейцев не пускают. Тот великий пост, с его сумерками, с его колокольным звоном, тихие Настины глаза - навсегда остались прекраснейшими в жизни Доната.
Вскоре Донат научился у приказчиков лазить ночами в форточку, через выпиленную решетку и через забор в город, в Ямскую слободу, в "Европу". Стал ходить с отцом за прилавок. По праздникам рядился, ходил гулять на Большую Московскую. Сдружился с иеромонахом Белоборского монастыря о. Пименом; летом заходил к нему ранними, росными утрами, вместе купались в монастырском пруду, гуляли по парку, затем в келий, за фикусами, под канарейкой, в крестах и иконах, выпивали черносмородиновой, о. Пимен рассказывал о своих богомолицах и читал стихи собственного сочинения, вроде следующего:
О, дево! крине рая!
Молю тя, воздыхая:
Воззри на мя умильно,
Тя возлюбил бо сильно! *
* Вот продолжение стихотворения:
Чернец аз есмь смиренный. Тебе аз, грешный Пимен,
Зело в тя влюбленный, Молю лобзанье дати.
Забывый об обете В субботу аз тя ждати
(Держи сие в секрете!) У врат священных буду...
И, аще не противен Затем......... порнография.
(Прим. Б. Пильняка.)
Иногда к ним примыкали и другие монахи, тогда они шли в потаенное место, в башню, посылали мальчишек за водкой, пили и пели "Коперника" * и "Сашки-канашки" с припевом на мотив "Со святыми упокой".
* "Коперник целый век трудился..." (Прим. Б. Пильняка.)
Иногда вечерами о. Пимен надевал студенческую куртку, и они с Донатом отправлялись в цирк. Монастырь был древен, с церквами, вросшими в землю, с хмурыми стенами, со старыми звонницами, - и Пимен же рассказывал Донату о том, что есть в мире тоска. Пимен же познакомил Доната с Урываихой: июньскими бессонными ночами, перебравшись через забор, с бутылкой водки, Донат шел к затравленной, сданной купцами под опеку, красавице вдове миллионера-ростовщика Урываева, стучал в оконце, пробирался через окно в ее спальню, в двухспальную постель. Любились страстно, шептались - говорили - ненавидели - проклинали. Ростовщик Урываев семидесятилетним - семнадцатилетней взял Оленьку в жены, для монастырского блуда, вытравил в ней все естественное, умирая завещал ей опеку. Красавица женщина спилась, кликушествовала: город ее закорил, "замудровал"...
Но и эта последняя любовь Доната была недолгой, - на этот раз донес, донос в стихах написал поэт-доносчик А. В. Варыгин.
Кто знает? Кто знает, что было бы с Донатом?
В 1914 году, в июне, в июле горели красными пожарами леса и травы, красным диском вставало и опускалось солнце, томились люди в безмерном удушии.
В 1914 году загорелась Война и за ней в 1917 году - Революция.
В древнем городе собирали людей, учили их ремеслу убивать и отсылали - на Беловежские болота, в Галицию, на Карпаты - убивать и умирать. Доната угнали в Карпаты. В Орды ни не провожали солдат до Ямской слободы. Первым погибнул в городе Огонек-классик, честный ярыга, спившийся студент, - умер, - повесился, оставив записку:
"Умираю потому, что без водки жить не могу. Граждане и товарищи новой зари! - когда класс изжил себя - ему смерть, ему лучше уйти самому.
Умираю на новой заре!" Огонек-классик умер пред новой зарей. В девятьсот шестнадцатом году провели мимо Ордынина к заводу железную дорогу, - и последний раз схитрили купцы, "отцы города": инженеры предложили городу дать взятку, и отцы города изъявили на то полное свое согласие, но назначили столь несуразно мало, что инженеры почли долгом поставить станцию в десяти верстах, на заводе. Поезда пробегали мимо города, как угорелые, - и все же первый поезд встречали обыватели, как праздник, - вываливали к Вологе, а мальчишки для удобства залезали на крыши и ветлы.
И первый поезд, который остановился около самого Ордынина, - это был революционный поезд. С ним вернулся в Ордынин Донат, полный (недоброй памяти!) воспоминаний юношества, полный ненависти и воли. Нового Донат не знал, Донат знал старое, и старое он хотел уничтожить. Донат приехал творить - старое он ненавидел. В дом к отцу Донат не пошел.
По древнему городу, по мертвому Кремлю ходили со знаменами, пели красные песни, - пели песни и ходили толпами, когда раньше древний, канонный купеческий город, с его монастырями, соборами, башнями, обулыженными улицами, глухо спал, когда раньше жизнь теплилась только за каменными стенами с волкодавами у ворот. Кругом Ордынина лежали леса, - в лесах загорались красные петухи барских усадеб, из лесов потянулись мужики с мешками и хлебом.
Дом купца Ратчина был взят для Красной гвардии. В доме Бланманжова поселился Донат. Донат ходил всюду с винтовкой, кудри Доната вились по-прежнему, но в глазах вспыхнул сухой огонь - страсти и ненависти. Соляные ряды разрушили. Из-под полов тысячами разбегались крысы, в погребах хранилась тухлая свинина, в фундаментах находили человеческие черепа и кости. Соляные ряды рушились по приказу Доната, на их месте строился Народный дом.
Вот и все.
Вот еще что (кому не лень, иди, посмотри!): каждый день в без пяти семь утра к новой стройке Народного дома, как раз к тому месту, где была торговля "Ратчин и Сын", приходит каждый день древний старик, в круглых очках, в ватном картузе, с иссохшей спиной, с тростью, - каждый день садится около на тумбу и сидит здесь весь день, до вечера, до половины восьмого. Это - Иван Емельянович Ратчин, правнук Дементия.
В городе - голод, в городе скорбь и радость, в городе слезы и смех. Над городом идут весны, осени и зимы. По новой дороге ползут мешочники, оспа и тиф.
На кремлевских ордынинских воротах уже не надписано:
Спаси, Господи,
Град сей и люди твоя