Да, похоже.
Лед. И прекрасная, с таинственными изгибами пустота внутри. Томительное ничто. Изысканная плавность незримой русалки, позволившей поймать себя в ледяной футляр.
Лед был холоден. Пустота внутри была теплой. Хэллуэй хотел уйти, но еще долго стоял посреди странной ночи, в пустом магазине, перед холодным арктическим саркофагом, сверкавшим словно огромная Звезда Индии во мраке…
– 6 -
На углу Хиккори и Главной улицы Джим Найтшед притормозил.
– Вилли, а? – В голосе его неожиданно зазвучала нежная просительная нотка.
– Нет! – Вилли даже остановился, пораженный собственной жестокостью.
– Ну тут же рядышком, а? Пятый дом. И всего на минуточку, Вилли, – упрашивал Джим.
– На минуточку? – Вилли в сомнении оглядел улицу. Улицу Театра.
Все лето она была улица как улица. Здесь они лазили за персиками, за сливами и абрикосами, когда приходило время. Но вот в конце августа, в пору кислейших яблок, случилось нечто, разом изменившее все: и дома, и вкус персиков, и даже сам воздух под болтушками-деревьями.
– Вилли! Оно же ждет! Может быть, уже началось, а? – шептал Джим.
Вилли был непреклонен. Джим просительно тронул его за плечо. Они стояли на улице, переставшей быть яблочной, сливовой, персиковой. С некоторых пор она превратилась в улицу Единственного Дома, Дома с Окном Сбоку. Окно это – сцена, по словам Джима, а всегдашний занавес – сумрак за окном – иногда (может, и сегодня?) бывал поднят. И там, в комнате, на чудных подмостках – актеры. Они говорят загадочные, невероятные вещи, смеются непонятно чему, вздыхают, их бормотание и перешептывание казалось Вилли лишним, он не понимал их.
– Ну в самый-самый распоследний разочек, Вилли?! – не унимался Джим.
– Да если бы в последний! – в сердцах откликнулся Вилли. Щеки Джима зарделись. В глазах мелькнул зеленый огонек. А Вилли словно наяву увидел ту ночь. Он только что закончил с яблоками на дереве, как вдруг голос Джима шепотом окликнул его с соседней ветки: "Смотри! Вон там!" Вцепившись в ствол дерева, странно возбужденный, Вилли смотрел и не мог отвести взгляда от сцены. Перед ним был Театр, там незнакомые актеры сдергивали через голову рубашки, роняли одежду на ковер, нагие, похожие на дрожащих лошадей, тянулись друг к другу, касались… "Что они творят? – лихорадочно думал Вилли. – Почему смеются? Что с ними стряслось? Разве это хорошо?"
О, как ему хотелось, чтобы свет на Сцене погас! Но Сцена там, за окном, была освещена ярко-ярко, и Вилли, оцепеневший на своем суку, глаз не мог оторвать. До него долетал смех, он вслушивался в смутные звуки, пока в изнеможении не скользнул по стволу вниз, почти упал, потом посмотрел вверх, на Джима – тот все еще висел на своей ветке: лицо словно опалило огнем, рот приоткрыт… "Джим, спускайся, – позвал Вилли. Не слышит. – Джим!" Джим наконец посмотрел вниз, странно посмотрел: как будто идиот прохожий предложил ему перестать жить и спуститься на землю. И тогда Вилли убежал, убежал один, просто погибая от половодья мыслей, не думая ни о чем, не зная, что и подумать.
– Вилли, ну, пожалуйста!
Даже глаза Джима просили. Руки прижимали к груди книжки.
– Мы в библиотеке были? Тебе мало?
Джим упрямо помотал головой.
– Тогда захвати мои, ладно?
Он отдал Вилли книги, повернулся и легко побежал под шелестящими, мерцающими деревьями. Обернулся. Кричит.
– Вилли! Знаешь, ты кто? Старый, глупый, дрянной епископальный баптист!
Пропал.
Вилли изо всех сил притиснул книги к груди. Ладони у него повлажнели.
"Не оглядывайся! – говорил он себе, и сам же отвечал: – Не буду, не буду!" Не оглядываясь, он пошел к дому. Быстро.
– 7 -
На полдороге за спиной Вилли послышалось пыхтение.
– Что, Театр закрыт? – бросил Вилли не оборачиваясь.
Джим поравнялся с ним и долго шел рядом молча.
– Там нет никого.
– Отлично!
Джим сплюнул.
– Ты, проклятый баптистский проповедник… – начал было он.
Из-за угла выкатилось навстречу перекати-поле – мятый бумажный шар подскочил и лег у ног Джима. Вилли со смехом пнул мячик – пусть летит, и замолк.
Бума! а развернулась, и по ветру плавно скользнула пестрая афишка. Ребятам вдруг стало холодно.
– Эй, погоди-ка… – медленно проговорил Джим.
И вдруг они сорвались с места и помчались за ней.
– Да осторожней ты! Не порви!
Бумага у них в руках вздрагивала и, казалось, даже погромыхивала, как маленький барабанчик.
ПРИХОДИТЕ 24 ОКТЯБРЯ!
Губы Джима двигались, не сразу произнося слова, написанные затейливым шрифтом.
КУГЕР И ДАРК
КАРНАВАЛ!!!
– Эй, двадцать четвертое… Это ведь завтра!
– Не может такого быть! – убежденно сказал Вилли. – После Дня Труда карнавалов не бывает!
– Да плевать на это! Посмотри! "Тысяча и одно чудо!" Смотри! "Мефистофель, пьющий лаву! Мистер Электрико! Монстр-Монгольфьер!" Э-э?..
– Воздушный шар, – пояснил Вилли. – Монгольфьер – это воздушный шар.
– Мадемуазель Тарот! – читал Джим. – Висящий Человек! Дьявольская гильотина! Человек-в-Картинках! Ого!
– Да подумаешь! Просто парень в татуировке!
– Нет. – Джим подышал на афишку и махнул по ней рукавом. – Он раз-ри-со-ван, специально разрисован. Погляди, он весь в чудовищах. Целый зверинец! – Глаза Джима так и шарили по афише. – Смотри, смотри, Скелет! Вот здорово, Вилли! Не какой-нибудь там Тощий Человек, а Скелет! Во! Пыльная Ведьма! Что бы это могло быть, а, Вилли?
– Просто грязная старая цыганка…
– Нет. – Джим прищурился, будя воображение. – Да… вот так… Цыганка. Она родилась в Пыли, в Пыли выросла и однажды унесется обратно в Пыль! А вот здесь еще есть: "Египетский Зеркальный Лабиринт! Вы увидите себя десять тысяч раз! Храм искушений святого Антония!"
– "Самая Прекрасная…" – начал читать Вилли.
– "Женщина в Мире", – закончил Джим.
Они взглянули друг на друга.
– Как это может Самая Прекрасная Женщина в Мире оказаться в карнавальном балагане, а, Вилли?
– Ты когда-нибудь видел карнавальных женщин, Джим?
– А как же! Медведицы-гризли! А чего же тогда здесь пишут?
– Да заткнись ты!
– Ну чего ты злишься, Вилли?
– Да ничего! Просто… Ай! Держи ее!
Ветер рванул лист у них из рук. Каким-то нелепым прыжком афиша взмыла вверх и исчезла за деревьями.
– Все равно это неправда, – не сдавался Вилли. – Не бывает карнавалов так поздно. Глупость это! Кто туда пойдет?
– Я, – тихо выдохнул Джим.
"И я, – подумал Вилли. – Увидеть зловещий блеск гильотины, египетские зеркала, человека-дьявола с кожей, как сера, прихлебывающего лаву…"
– Эта музыка… – пробормотал Джим. – Калиоп [4]. Наверное, они приедут сегодня!
– Карнавалы всегда приезжают на рассвете…
– Ага, а лакрица, а леденцы? Помнишь запах? Ведь близко совсем.
Вилли подумал о запахах и звуках, принесенных ветровой рекой, о м-ре Татли, стоящем в обнимку с другом-индейцем и слушающем ночь, о м-ре Крозетти со слезинкой на щеке и о его шесте, вокруг которого все вьется красный язык: из ниоткуда в никуда. Вилли подумал обо всем этом и неожиданно стукнул зубами.
– Пошли-ка по домам.
– А мы и так дома! – удивленно воскликнул Джим.
Действительно, они и не заметили, как поднялись на холм, и теперь оставалось только разойтись каждому к своей двери.
Уже на крыльце Джим перегнулся через перила и тихонько окликнул:
– Вилли, ты – ничего?
– В порядке.
– Мы теперь месяц туда не пойдем, ну, к этому… к Театру. Год не пойдем! Клянусь!
– Ладно, Джим. Не пойдем.
Они так и стояли, положив руки на дверные ручки. Вилли взглянул на соседскую крышу. Там под холодными звездами поблескивал чудной громоотвод. Гроза то ли приближалась, то ли обходила стороной. Неважно. Вилли все равно был доволен, что у Джима есть теперь такая могучая защита.
– Пока!
– Пока!
Одновременно хлопнули две двери.
– 8 -
Однако дверь пришлось открывать снова, и уж на этот раз тихонько прикрывать за собой.
– Так-то лучше, – прозвучал мамин голос.
Через дверной проем Вилли смотрел на свою театральную сцену, единственную, которую любил всегда, знакомую до мельчайших деталей. Вот сидит отец (О! Он уже дома! Ну конечно же. Ведь они с Джимом дали приличного крюка), держит книгу, но открыта она на пустой странице. В кресле у огня мама. Вяжет и бормочет, как чайник.
Вилли одновременно тянуло и к ним, и от них. То они далеко, то близко. Вот они совсем крошечные в огромной комнате, в громадном городе, посреди исполинского мира, маленькие, совсем беззащитные перед вторжением ночи в этот открытый уютный театрик.
"И я такой же, – подумалось Вилли, – и я".
Любовь хлынула в душу мальчика. Такой он не чувствовал никогда, пока родители оставались только большими.
Мамины пальцы хлопотали, губы шевелились, пересчитывая петли, – именно так выглядит счастливая женщина. Вилли вспомнился парник, где среди зимы цвела кремовая тепличная роза. Вот и мама… вполне довольная в своей комнатке, счастливая по-своему. Счастливая? Но почему? Как? Вот рядом с ней сидит уборщик из библиотеки, чужак в этой комнате. Да, он снял форменную одежду, но лицо-то осталось, лицо человека, который бывает счастлив только по ночам, там, под мраморными сводами, одинокий, шаркая метлой по пыльным коридорам.
Вилли смотрел, не в силах постичь, почему счастлива женщина у камина, почему печален мужчина рядом с ней.
Отец смотрит в огонь. Рука расслабленно свисает с кресла. На ладони – смятый бумажный шарик. Вилли заморгал. Он вспомнил выкатившийся из темноты бумажный мяч. Ему не видно было, что и как написано на листе, но цвет! Цвет был тот же самый!
– Эй! – Вилли шагнул в гостиную.
Мама тут же улыбнулась – словно еще один огонь зажегся в комнате. Отец выглядел немного растерянным, словно его застали врасплох за не совсем достойным занятием.
Вилли так и подмывало спросить: "Ну и что вы думаете об этой афишке?" Но, поглядев, как молча и сосредоточенно отец запихивает бумажный шарик между подлокотником и сиденьем кресла, Вилли сдержал себя. Мама листала библиотечные книжки.