- О как.
Тут за столом вроде бы опять чуток светлее стало. Бенедикт себя пересилил, глаза поднял, посмотрел, - а у тестя в глазах, точно, чего-то светится. Как если б огнец через себя огонь пропускал. И в горнице, - вечер уже смеркаться начал, - от этих глаз лучи исходят. Вот как от лучины, если на нее через кулак смотреть: кульком кулак свернуть и смотреть. Как дорожка лунная. Смотрит тесть в свою тарелку, а все, что в ней наложено, и в сумерках видать. Смотрит на стол, - и как огнем шарит, освещает. На Бенедикта посмотрел, - еще больше свету подпустил, так что Бенедикт отморгнулся и головой дернул.
А Оленька тестю:
- Папенька, контролируйте себя.
Бенедикт покосился вбок, - такие же лучи теща пускает. И Оленька. Но послабже.
И опять под столом прошуршало. И хвостик у него забился пуще прежнего.
- Вы себе побольше накладывайте, - говорит теща. - У нас вся семья очень много кушает.
- Стариннейшего роду, из французов, - подтвердил тесть.
- Вермишельки еще возьмите.
- Благодарствуйте.
- Но а мыслей у вас каких неподходящих не водится? - опять тесть.
- Каких мыслей?
- Всяких мыслей неподходящих, - своеволия, али злоумышления какого...
- Никаких таких мыслей у меня не водится, - испугался Бенедикт.
- Ну а насчет душегубства как?
- Какого душегубства?..
- Мало ли... А не думается ли: вот женюсь, да тестя с тещей изведу, да сам себе все их добро и заберу?..
- Вы что?..
- Нет?.. А не думается ли: вот бы их загубить, а самому на их место засесть, да день-деньской яства кушать?..
- Да что же вы это такое говорите?.. Да с чего?.. Кудеяр Кудеярыч?! Да я...
- Папенька, - Оленька опять голосок подала, - контролируйте себя.
А под столом опять что-то заскреблось, - ну просто вот совсем рядом. Бенедикт не выдержал, локтем кусок хлеба нарочно со стола спихнул, и нагнулся, будто поднять. А под столом - ноги тестя в лаптях. А сквозь те лапти - когти, длинные такие, серые, острые. И теми когтями он пол под лавкой скребет, и уже наскреб целую горку, - лежит как все равно волосы, али солома какая кудрявая, светлая. Посмотрел - и у тещи когти. И у Оленьки. У Оленьки поменьше будут. Кучка под ней поменьше наскребана.
Бенедикт ничего не сказал, - чего тут скажешь? Взял и оторвал себе еще козляка кусок. И хвощей цопнул - много. Очень много.
- Но а скажите, - тесть продолжал, - а не приходят ли такие мысли: дескать, не так живем, неправильно жизнь наша устроена?..
- Нет, не приходят.
- А не приходят ли мысли: найти виноватого, да и удавить его, али в бочку головой?
- Не приходят.
- А то хребтину переломить, али с башни оземь сбросить?..
- Нет, нет!
- А что это так стучит-то? - Теща голос подала. - Вроде стук какой?..
Бенедикт быстро под себя руку сунул и хвостик зажал.
- А не приходят ли мысли: дескать, мурзы во всем виною, а сковырнуть их?..
- Нет!!!
- А Самого-то Набольшего Мурзу никогда сковырнуть не замышлялось?..
- Нет!!! Нет!!! Не понимаю вашего разговору!!!
- Как же не понимать?.. Самого-то Набольшего Мурзу, говорю, Федора Кузьмича, слава ему, сковырнуть мечтаний не было?..
- Кудеяр Кудеярыч!!!..
- Контролируйте себя, папенька...
- Ну хорошо... А вот чего покажу...
Тесть из-за стола встал, в другую горенку сходил, и - книгу выносит. Старопечатную. Бенедикт обе руки под себя заложил и крепко там держал.
- Чего покажу... Это видел?
- Никогда!!!
- А что это, знаешь?
- Нет!
- А если подумать?
- Ничего не знаю, ничего не видел. Не слыхал. Не понимаю, не хочу, не мечтал.
Тесть книгу на коленях разложил, свет на нее пустил и страницы переворачивает.
- Хочешь такую?.. Подарить тебе?.. Хорошая!..
- Ничего не хочу!!!
- А жениться?..
Жениться!.. Бенедикт чуть не забыл, - от страха, тоски, непробудного позора, зажатого в кулачках под туловом, - что ему жениться надо. Жениться! - как ему и в голову-то это дело прийти могло! Вознесся, дубина, пес приблудный! Мало ему было Марфушки, Капитолинки, Верки Кривой, Глашки-Кудлашки да и других многих! Ишь, на какую девушку размахнулся: глазки долу, личико белое, коса в пять аршин, подбородок с ямочкой, на ногах когти! Бежать! Право, бежать, - котомку за плечо да и бежать, на восход ли, на юг ли, без оглядки, до самого до Море-окияна, до синего простора, до белых песков!
А Оленька глаза подняла, да свет-то глазами пустила, красноватый такой, слабенький, словно ложный огнец на темном стволе повернулся, да бровки-то возвела под самую ленту, да усмехнулась красным ротиком, да блузу белую свою на грудях оправила, да плечиком повела:
- Экий вы, папенька, шалун неуемный. Все уж промеж нами сговорено. Обнимайте зятя.
- Так... Сговорено. За папенькиной спиной сговорилися... Папенька день-деньской трудится, рук не покладает... Все хочет как лучше... Всех насквозь вижу! - крикнул вдруг тесть.
- Право, папенька... Не вы один такой...
- Не нашей он породы! - крикнул тесть.
- Папенька, вы не на службе!
- А что за служба такая? - прошептал Бенедикт.
- Как что за служба? - удивилась теща. - Ужли не знаете? Кудеяр Кудеярыч у нас - Главный Санитар. ПОКОЙ
На работу Бенедикт ходить бросил. А зачем? Все равно пропадать. На его счастье, тут и лето настало, писцам отпуск вышел. А не то забрали бы его на дорожные работы, как Праздношатающегося. Пора уж было репу сажать, да тоска навалилась такая, что никакого прежнего к репе настроения у него не было. Сходил в дальнюю слободу, купил у голубчиков гонобобелю. Нюхал. Не сильно полегчало. На лежанке лежал. Плакал.
К Никите Иванычу ходил, пушкина из бревна помаленечку резал. Головка у идола уже круглилась, большая, как котел. Унылая. Нос на грудь свесился. Локоть торчал, как просили.
- Никита Иваныч. Как вы сказали, хвост-то этот называть?
- Атавизм.
- А какой еще атавизм бывает?
- М-м-м... Женщины волосатые.
- А когти?
- Не слыхал. Нет, наверно.
К Марфушке думал сходить. Передумал. Шутить скучно было, а в воплях ее да оладьях не было уж того интересу.
Сходил к дому, где Варвара Лукинишна жила. Посмотрел через забор. Белье на веревках висит. Во дворе желтунчики выросли. Не зашел.
Ржави выпил бочки три, хотел забыться. Так и ржавь в голову не взошла, зря живот надул. Уши - да, уши как бы слегка оглохли, это да. Взор тоже помутился. Но в голове ясность невозможная, али сказать, простор, и в просторе - пусто. Степь.
Хотел котомку собрать, - и на юг. Палицу вырезать большую, - от чеченцев отбиваться, - и к морю. А какое то море - кто знает. Кто как хочет, так его себе и представляет. Пешего ходу, говорят, три года. А Бенедикту так представлялось: выходит он на высокую гору, а с нее окрест далеко видать. Смотрит вниз, - а там море: вода большая, теплая, синяя, и вся плещет, вся-то она играет да плещет! А волна по ней бежит мелкая да кудрявая, с белым завитком. А по морю тому все острова, острова, - как шапки островерхие. Да все зеленые, да той зеленью аж кипят. А по зелени - сады цветные, невиданные. А в тех садах растет дерево Сирень, про которое матушка сказывала. А цветки у той Сирени как кипень синяя, колокольцами, до земли свисают, на ветру полощутся. А на самом на верху, на макушке у тех островов - города. Стены белые, каменные, опояской. А в стенах ворота, а за воротами дорога мощеная. А по дороге на гору пройтить, - и будет терем, а в тереме - лежанка золотая. На той лежанке - девушка, косу расплетает, один волос золотой, другой серебряный, один золотой, другой серебряный... А на ногах у ней когти... Вот она когтем-то зацепит... когтем-то.. .
...А то хотел на восход. Идешь, идешь... травы все выше да светлее. Солнце всходит, да сквозь них светом своим просвечивает... Идешь себе, ручейки малые перескакиваешь, речки вброд переходишь. А лес все путаней, как тканое полотно, а жуки так и вьются, так и жужжат. А в лесу поляна, а на поляне цветок тульпан, - красным ковром всю поляну укрыл, так что и земли не видать. А на ветвях-то хвост белый, резной, как сеть кружевная, то сойдется, то опять распустится. А поверх него того хвоста хозяйка, - Княжья Птица - Паулин, глазами смотрит, сама на себя любуется. А рот красный, как тульпан. А говорит она ему: "Здравствуй, Бенедикт, сокол ясный, проведать меня пришел?.. А нет от меня вреда никакого, а ты это знаешь... Иди сюда, Бенедикт, целовать меня будем..."
...Не пошел ни на юг ни на восход. Вроде и ясность в голове, а вроде и тупость какая. Собрал котомку, а потом опять разобрал, смотрит: чего я туда наложил-то? Ножик каменный, которым пушкина резал. Другой ножик. Долото. Гвоздей зачем-то взял деревянных. Зачем ему на юге гвозди? Вынул. Штаны запасные, еще крепкие, почти без заплат... Миску, ложицу уложил. Вынул. Что из них есть-то? Как еду варить? Без огня?
Никуда без огня не уйдешь.
Вот бы Никиту Иваныча с собой взять... Шли бы вдвоем, беседы беседовали. Ночью - костерок. Рыбки наловить, если не ядовитая, - супчик сварить...
А только далеко не уйдешь. Хватятся его. Как у кого печь погаснет, сразу хватятся. Забегают: Никита Иваныч!.. Подать сюды Никиту Иваныча!.. Да и Бенедикта хватятся. Догонят, по шеям накладут, белы руки за спину заломят: пожалуйте жениться! Жениться, жениться!..
А то, может, и правда: жениться? Ну что когти? - когти постричь можно. Можно постричь... Не в том дело... Человек - он не без изъяну. У того хвост, у того рога, у того гребень петушиный, чешуя, жабры... Морда овечья, да душа человечья. А только не так он хотел... Думал по саду-огороду гулять, цветки колокольчики вместе нюхать. Завести разговор какой сурьезный, про жизнь, али про природу, чего в ней видать... Стихи припомнить какие...
Но крепче за спиной рука,
Тревожней посвист ямщика,
И сумасшедшая луна
В глазах твоих отражена.
А она чтоб дивилась да слушала. Глаз не сводила. А вечером мышку поймать, в кулачок спрятать, и, игриво так: ну-к, мол, что это у меня тут?.. Отгадай?.. А она эдак покраснеет:
- Контролируй себя, сокол ясный...
А то на работу вернуться. Книжицы переписывать. Вытянешь шею - и переписываешь... Интересно... Чего там еще люди в книжицах-то делают?.. Поехали куда... Али убивают друг дружку... Али любовь какую чувствуют... И-и-и-и-и-и, сколько их, людей этих, в книжках-то!.. Переписываешь да переписываешь. Потом на палец плюнул, свечу загасил, - и домой... Придет осень, листья с деревьев осыплются... Снегом покроется земля... Заметет избу по самые окна... Зажжет Бенедикт мышиную сальную свечку, сядет за стол, подопрет голову рукой, пригорюнится, глядя в тощий огонек: темные бревна над головой, вой снежных пустошей за стенами, вой кыси на темных ветвях в северной чаще: кы-ысь! кы-ысь! Так завоет, будто ей недодали чего, будто нет ей жизни, если не выпьет живую душу, нет покоя, голодом свело кишки, и мотает она незримой головой, и вытягивает незримые когти, шарит ими по темному воздуху, и причмокивает холодными губами, ищет теплую человечью шею, - присосаться, упиться, наглотаться живого... Мотает она головой, и принюхивается, и почуяла, и соскочила с ветвей, и пошла, и плачет, и жалуется: кы-ы-ысь! кы-ы-ысь! И снежные смерчи поднимутся с темных полей, где ни огонька над головой, ни путника на бездорожье, ни севера, ни юга, только белая тьма да метельная слепота, и понесутся снежные смерчи, и подхватят кысь, и полетит над городком смертная жалоба, и заметет тяжелым сугробом мое слабое, незрячее, захотевшее пожить сердце!..