-- "Выхожу, вот, в отставку..."
Неужели же мозговая игра, разделявшая их столько лет и зловеще сгущенная за два с половиною года, -- вырвалась наконец из упорного мозга? И вне мозга уже тучами посгущалась над ними? Наконец разразилась вокруг небывалыми бурями? Но разража-ясь вне мозга, она истощилась в мозгу; медленно мозг очищался; в тучах так иногда вы увидите сбоку бегущий и лазурный пролет -- сквозь полосы ливня; пусть же ливень хлещет над вами; пусть с грохотом разрываются темные облака клубы багровою молнией! Лазурный пролет набегает; ослепительно скоро выглянет солнце; вы уже ожидаете окончанья грозы; вдруг -- как вспыхнет, как бац-нет: в сосну ударила молния.
В окна кареты врывалося зеленоватое освещение дня; потоки людские бежали там волнообразным прибоем; и прибой тот людской -- был прибой громовой.
Здесь вот видел он разночинца; здесь глаза разночинца заблестели, узнали, тому назад -- дней уж десять (да, всего десять дней: за десять дней переменилося все; изменилась Россия!)...
Леты и грохоты пролетавших пролеток! Мелодичные возгласы автомобильных рулад! И -- наряд полицейских!..
Там, .где взвесилась только одна бледно-серая гнилость, матово намечался сперва и потом наметился вовсе: грязноватый, черновато-серый Исакий... И ушел обратно в туман. И -- открылся простор: глубина, зеленоватая муть, куда убегал черный мост, где туман занавесил: холодные многотрубные дали и откуда бежала волна набегающих облаков.
В самом деле: ведь вот -- удивились лакеи! Так рассказывал после в передней дежуривший сонный Гришка-мальчишка:
-- "Я сижу это, да считаю по пальцам: ведь вот от Покрова2 от самого -- до самого до Рождества Богородицы...3 Это значит выходит... От Рождества Богородицы -- до Николы до Зимнего..."4
-- "Да рассказывай ты: Рождество Богородицы, Рождество Богородицы!"
-- "А я-- что? Рождество Богородицы деревенский наш праздник -- престольный... Так что -- будет: считаю... Тут слышь -- подъехали; я -- к дверям. Распахнул, значит, дверь: и -- ах, батюшки! Так что барин сам, в наемной каретишке (и плохая ж каретишка!); так что с ним барыня лет почтенных в дешевеньком ватерпруфе.5
-- "Не ватерпруфе, пострел: нынче ватерпруфов не носят".
-- "Не смущайте его: он и так обалдел".
-- "Одним словом -- в пальте. Барин же суетится: с извозчика -- тьфу, с кареты -- он соскочил, руку барыне протянул, -- улыбается: кавалерственно эдак; всякую помощь оказывает".
-- "Ишь ты..."
-- "То же..."
-- "Я думаю; не видались два года", -- раздались вокруг голоса.
-- "Само собой: барыня из кареты выходит; только барыня -- вижу я -- смущены при таком при случае: улыбаются там -- не в своем в полном виде; себя самих для куражу: за подбородок хватаются; ну, бедно, скажу вам, одеты; на перчатках-то дыры; не заштопаны, вижу, перчатки: может, некому штопать; в Гишпании, может, не штопают..."
-- "Рассказывай, ладно уж!.."
-- "Я и так говорю: барин же, барин наш, Аполлон Аполлонович, всякую авантажность посбросили; стоят у кареты, над лужею, под дождем; дождь -- Бог ты мой! Барин ежится, будто на месте забегали, притопатывают на месте носками; а как барыня при сходе с подножки вся на руку на их навалилась -- ведь барыня грузная -- барин наш так весь даже присел; крохотного барин росточка; ну, куды же им, думаю, грузную такую сдержать! Силенки не хватит..."
-- "Не плети белиндрясов; рассказывай".
-- "Я не плету белиндрясов; я и так говорю; да и што говорить... Тут вот Митрий Семеныч расскажет: они повстречали в передней... Что рассказывать-то? Барин барыне только всего и сказали: мол, милости просим, сказали -- пожалуйте, мол, Анна
Петровна... Тут я их и признал".
-- "Ну и что ж?"
-- "Постарели... Спервоначалу-то не узнал; а потом их узнал, потому еще помню: гостинцем кормила".
Так впоследствии говорили лакеи.
Но действительно!
Неожиданный, непредвиденный факт: тому назад два с половиною года, как Анна Петровна уехала от супруга с итальянским артистом; и вот через два с половиною года, покинутая итальянским артистом, от гренадских прекрасных дворцов через цепь Пиренеев, чрез Альпы, чрез горы Тироля примчалась с экспрессом обратно; но всего удивительней то, что сенатору было нельзя заикнуться об Анне Петровне ни два с лишним года, ни даже тому назад -- два с половиною дня (еще вчера он топорщился!); два с половиною года Аполлон Аполлонович сознанием избегал даже мысли об Анне Петровне (и все-таки думал о ней); самое звукосочетание "Анна Петровна" разбивалось о барабанную перепонку ушей точно так, как о лоб учительский разбивается брошенная из-под парты хлопушка; только школьный учитель по кафедре разгневанно простучит кулаком; Аполлон Аполлонович же поджимал презрительно губы при звукосочетании этом. Отчего ж при известии о ее возвращении обыкновенный поджим сухих губ разорвался в взволнованно-гневном дрожании челюстей (вчера ночью -- при разговоре с Николенькой); отчего не спал ночь? Отчего в течение полусуток тот гнев испарялся куда-то и сменялся щемящей тоскою, переходящей в тревогу? Почему сам не выдержал ожидания, сам поехал в гостиницу? Уговаривал -- сам: сам -- привез. Что такое случилось там -- в гостиничном номере; свое строгое обещание забыла и Анна Петровна: обещание это дала она себе -- здесь, вчера: здесь в лакированном доме (посетивши его и никого не застав).
Дала обещание: но -- вернулась.
Анна Петровна и Аполлон Аполлонович были взволнованы и сконфужены объясненьем друг с другом; поэтому при вступлении в лакированный дом не обменялись они обильными излияниями чувств; Анна Петровна искоса посмотрела на мужа: Аполлон Аполлонович стал сморкаться... под ржавою алебардою; испустив трубный звук, стал пофыркивать в бачки. Анна Петровна милостиво изволила отвечать на почтительные поклоны лакеев, проявляя сдержанность, которой мы только что не видели в ней; только Семеныча она обняла и как будто хотела поплакать; но, бросивши перепуганный, растерянный взгляд на Аполлона Аполлоновича, она себя пересилила: пальцы ее потянулися к ридикюльчику, но платка не достали.
Аполлон Аполлонович, стоя над ней на ступеньках, бросал на лакеев повелительно строгие взгляды; взгляды такие бросал он в минуты растерянности: а в обычные времена Аполлон Аполлонович был с лакеями до обидности отменно вежлив и чопорен (за исключением шуток). Он, пока тут стояла прислуга, выдерживал тон равнодушия: ничего не случилось -- до этой поры проживала барыня за границей, для поправленья здоровья; более ничего: и барыня, вот, вернулась... Что ж такое? Ну, вот -- и прекрасно!..
Впрочем, был тут лакей (все другие сменились, за исключеньем Семеныча да Гришки, мальчишки); этот -- помнил, что помнил: помнил, какими манерами совершала барыня свой заграничный отъезд -- без всякого предупреждены! прислуги: с маленьким саквояжем в руках (и это -- на два с половиною года!); накануне ж отъезда -- запиралась от барина; дня же два до отбытия все сидел у нее этот самый, с усами: черноглазый их посетитель -- как его? Миндалини (звали его Манталини), который певал у них нерусские какие-то песни: "Тра-ла-ла... Тра-ла-ла..." И на чай не давал.
Этот самый лакей, что-то такое запомнив, с особенным уважением приложился к превосходительной ручке, чувствуя за собою вину, что подробности бегства -- отъезда то есть -- не изгладились у него в голове; не на шутку боялся ведь он, что сочтены его дни пребывания в лакированном доме -- по случаю счастливого возвращения их высокопревосходительств в лакированный дом.
Вот они -- в зале; перед ними паркет, точно зеркало, разблистался квадратиками: эти два с половиною года здесь редко топили, безотчетную грусть вызывали пространства этой комнатной анфилады; Аполлон Аполлонович более все сидел у себя в кабинете, запираясь на ключ; все казалось ему, что отсюда -- туда прибежит к нему кто-то знакомый и грустный; и теперь он подумал, что вот он -- не один: не один будет он здесь расхаживать по квадратикам паркетного пола, а... с Анной Петровной.
По квадратикам паркетного пола с Николенькой Аполлон Аполлояович расхаживал редко.
Согнув кренделем руку, повел Аполлон Алоллонович через зал свою гостью: хорошо еще, что подставил он правую руку; левая -- и стреляла, и ныла от сердечных, стремительных, неугомонных толчков; Анна Петровна же остановила его, подвела его к стенке, показывая на бледнотонную живопись, улыбнулась ему:
-- "Ах, все те же!.. Помните, Аполлон Аполлонович, эту вот фреску?"
И -- чуть-чуть покосилась, чуть-чуть покраснела; васильковые взоры его тут уставились в два лазурью наполненных глаза; и -- взгляд, взгляд: что-то милое, бывшее, стародавнее, что все люди забыли, но что никого не забыло и стоит при дверях -- что-то такое вдруг встало между взглядами их; это не было в них; и возникло -- не в них; но стояло -- меж ними: будто ветром весенним овеяло. Пусть простит мне читатель: сущность этого взгляда выражу я банальнейшим словом: любовь.
-- "Помните?"
-- "Как же-с: помню..."
-- "Где?"
-- "В Венеции..."
-- "Прошло тридцать лет!.."
Воспоминание о туманной лагуне, об арии, рыдающей в отдалении, охватило его: тому назад тридцать лет. Воспоминания о Венеции и ее охватили, раздвоились: тому назад -- тридцать лет; и тому назад -- два с половиною года; тут она покраснела от воспомина-нья некстати, которое она прогнала; и другое нахлынуло: Коленька. За последние два часа о Коленьке позабыла она; разговор с сенатором вытеснил все иное до времени; но за два часа перед тем только о Коленьке она и думала с нежностью; с неясностью и досадой, что от Коленьки -- ни привета, ни отзыва.
-- "Коленька..."