-- "А?"
-- "Черт возьми..."
-- "Потерял?"
-- "Оставил!?"
-- "Скажите, пожалуйста".
И беспомощно заметался по комнате, разыскивая им забытый предательский ключик, перебирая совершенно неподходящие предметы убранства, схвативши трехногую золотую курильницу в виде истыканного отверстия шара с полумесяцем наверху и бормоча сам с собой: Николай Аполлонович так же, как и Аполлон Аполлонович, сам с собой разговаривал.
С испугом он кинулся в соседнюю комнату -- к письменному столу: на ходу зацепил он ногою за арабскую табуретку с инкрустацией из слоновой кости; она грохнула на пол; его поразило, что стол был не заперт; выдавался предательски ящик; он был полувыдвинут; сердце упало в нем: как мог он в неосторожности позабыть запереть? Он дернул ящик... И-и-и...
Нет: да нет же!
В ящике в беспорядке лежали предметы; на столе лежал брошенный наискось портрет кабинетных размеров; а... сардинницы не было; яростно, ожесточенно, испуганно выступали над ящиком линии побагровевшего лика с синевою вокруг громадных черных каких-то очей: черных -- от расширенности зрачков: так стоял он меж креслом темно-зеленой обивки и бюстом: разумеется Канта.
Он -- к другому столу. Он -- выдвинул ящик; в ящике в совершенном порядке лежали предметы: связки писем, бумаги; он все это -- на стол; но... -- сардинницы не было... Тут ноги его подкосились; и, как есть, в итальянской накидке, в калошах, -- он упал на колени, роняя горящую голову на холодные, мокрые, дождем просыревшие руки; на мгновение -- так замер он: шапка льняных волос мертвенела так странно там, неподвижно, желтоватым пятном в полусумерках комнаты среди кресел темно-зеленой обивки.
Да -- как вскочит! Да -- к шкафу! И шкаф -- распахнулся; кое-как на ковер полетели предметы; но и там -- сардинницы не было; он, как вихрь, заметался по комнате, напоминая юркую обезьянку и стремительностью движений (как у его высокопревосходи-тельного папаши), и невзрачным росточком. В самом деле: подшутила судьба; из комнаты -- в комнату; от постели (здесь рылся он под подушками, одеялом, матрасом) -- к камину: здесь руки он перепачкал в золе; от камина -- к рядам книжных полок (и на медных колесиках заскользил легкий шелк, закрывающий корешки); здесь просовывал руки он меж томами; и многие томы с шелестением, с грохотом полетели на пол.
Но нигде сардинницы не было.
Скоро лицо его, перепачканное золою и пылью, уж без всякого толка и смысла качалось над кучей предметов, сваленных в бестолковую груду и перебираемых длинными, какими-то паучьими пальцами, выбегающими на дрожащих руках; руки эти ерзали по полу из стлавшейся итальянской накидки; в этой согнутой позе, весь дрожащий и потный, с налитыми шейными жилами, право-право, напомнил бы всякому он толстобрюхого паука, поедателя мух; так, когда разорвет наблюдатель тонкую паутину, то видит он зрелище: обеспокоенное громадное насекомое, продрожав на серебряной ниточке в пространстве от потолка и до полу, неуклюже забегает по полу на мохнатых ногах.
В такой-то вот позе -- над грудой предметов -- Николай Аполлонович был застигнут врасплох: вбежавшим Семенычем.
-- "Николай Аполлоныч!.. Барчук!.."
Николай Аполлонович, все еще сидя на корточках, повернулся; увидев Семеныча, он в стремительном жесте накидкою накрыл груду сваленных в кучу предметов -- листики и раскрывшие зевы тома, -- напоминая наседку на яйцах: шапка льняных волос мертвенела так странно там, неподвижно, -- желтоватым пятном в полусумерках комнаты.
-- "Что такое?.."
-- "Осмелюсь я доложить..."
-- "Оставьте: видите, что... я занят..."
Растянувши рот до ушей, весь напомнил он голову пестрого леопарда, там оскаленного на полу:
-- "Разбираю, вот, книги".
Но Семеныч угомониться не мог:
-- "Пожалуйте: там... просят вас..."
-- "Семейная радость: так что матушка-барыня, Анна Петровна, сами изволили к нам пожаловать".
Николай Аполлонович машинально привстал; с него слетела накидка; на перепачкан-ном золою контуре иконописного лика -- сквозь пепел и пыль -- молнией вспыхнул румянец; Николай Аполлонович представлял собой нелепую и смешную фигурку в расто-пыренном двумя горбами студенческом сюртуке об одной только фалде -- и с пляшущим хлястиком, когда он -- закашлялся; хрипло как-то, сквозь кашель, воскликнул он:
-- "Мама? Анна Петровна?"
-- "С Аполлоном с Аполлоновичем они там-с; в гостиной... Только что вот изволили..."
-- "Меня зовут?"
-- "Аполлон Аполлонович просят-с".
-- "Так, сейчас... Я сейчас... Вот только..."
В этой комнате так недавно еще Николай Аполлонович вырастал в себе самому предоставленный центр -- в серию из центра истекающих логических предпосылок, предопределяющих все: душу, мысль и это вот кресло; так недавно еще он являлся здесь единственным центром вселенной; но прошло десять дней; и самосознание его позорно увязло в этой сваленной куче предметов: так свободная муха, перебегающая по краю тарелки на шести своих лапках, безысходно вдруг увязает и лапкой, и крылышком в липкой гуще медовой.
"Тсс! Семеныч, Семеныч -- послушайте", -- Николай Аполлонович прытко выюркнул тут из двери, нагоняя Семеныча, перепрыгнул чрез опрокинутую табуретку и вцепился в рукав старика (ну и цепкие ж пальцы!).
-- "Не видали ль вы здесь -- дело в том, что..." -- запутался он, приседая к земле и оттягивая старика от коридорной от двери -- "забыл я... Эдакого здесь предмета не видали ли вы? Здесь, в комнате... Предмета такого: игрушку..."
-- "Игрушку-с..."
-- "Детскую игрушку... сардинницу..."
-- "Сардинницу?"
-- "Да, игрушку (в виде сардинницы) -- тяжелую весом, с заводом: еще тикают часики... Я ее положил тут: игрушку..."
Семеныч медленно повернулся, высвободил свой рукав от прицепившихся пальцев, на мгновение уставился в стену (на стене висел щит -- негритянский: из брони когда-то павшего носорога), подумал и неуважительно так отрезал:
-- "Нет!"
Даже не "нет-с": просто -- "нет"...
-- "А я, таки, думал..."
Вот подите: благополучие, семейная радость; сияет сам барин, министер: для такого случая... А тут нате: сардинница... тяжелая весом... с заводом... игрушка: сам же -- с оторванной фалдою!..
-- "Так позволите доложить?"
-- "Я -- сейчас, я -- сейчас..."
И дверь затворилась: Николай Аполлонович тут стоял, не понимая, где он, -- у опрокинутой темно-коричневой табуретки, перед кальянным прибором; перед ним на стене висел щит, негритянский, толстой кожи павшего носорога и с привешенной сбоку суданскою ржавой стрелой.
Не понимая, что делает, поспешил он сменить предательский сюртучок на сюртук совсем новенький; предварительно же отмыл руки он и лицо от золы; умываясь и одеваясь, приговаривал он:
-- "Как же это такое, что же это такое... Куда же я в самом деле упрятал..."
Николай Аполлонович не сознавал еще всей полноты на него напавшего ужаса, вытекающего из случайной пропажи сардинницы; хорошо еще, что пока не пришло ему в голову: в отсутствие его в комнате побывали и, открывши сардинницу ужасного содержания, сардинницу эту предупредительно унесли от него.
УДИВИЛИСЬ ЛАКЕИ
И такие же точно там возвышались дома, и такие же серые проходили там токи людекие, и такой же стоял там зелено-желтый туман; сосредоточенно побежали там лица; тротуары шептались и шаркали -- под ватагою каменных великанов-домов; им навстречу летели -- проспект за проспектом; и сферическая поверхность планеты казалась охваченной, как змеиными кольцами, черновато-серыми домовыми кубами; и сеть параллельных проспектов, пересеченная сетью проспектов, в мировые ширилась бездны поверхностями квадратов и кубов: по квадрату на обывателя.
Но Аполлон Аполлонович не глядел на любимую свою фигуру: квадрат; не предавался бездумному созерцанию каменных параллелепипедов, кубов; покачиваясь на мягких подушках сиденья наемной кареты, он с волненьем поглядывал на Анну Петровну, которую вез он сам -- в лакированный дом; что такое за чаем они говорили там в номере, навсегда осталось для всех непроницаемой тайной; после этого разговора и порешили они: Анна Петровна завтра же переедет на Набережную; а сегодня вез Аполлон Аполлонович Анну Петровну -- на свидание с сыном.
И Анна Петровна конфузилась.
В карете не говорили они; Анна Петровна глядела там в окна кареты: два с половиною года не видала она этих серых проспектов: там, за окнами, виднелась домовая нумерация; и шла циркуляция; там, оттуда -- в ясные дни, издалека-далека, сверкали слепительно: золотая игла, облака, луч багровый заката; там, оттуда, в туманные дни -- никого, ничего.
Аполлон Аполлонович с нескрываемым удовольствием привалился к стенкам кареты, отграниченный от уличной мрази в этом замкнутом кубе; здесь он был отделен от протекающих людских толп, от тоскливо мокнущих красных обертков, продаваемых вон с того перекрестка; и порхал он глазами; иногда только Анна Петровна ловила: растерянный, недоумевающий взор, и представьте себе -- просто мягкий какой-то, синий-синий, ребяческий, неосмысленный даже (не впадал ли он в детство?).
-- "Слышала я, Аполлон Аполлонович: вас прочат в министры?"
Но Аполлон Аполлонович перебил:
-- "Вы теперь откуда же, Анна Петровна?"
-- "Да я из Гренады..."
-- "Так-с, так-с, так-с..." -- и, сморкаясь, -- прибавил... -- "Да знаете ли, дела: служебные, знаете, неприятности..."
И -- что такое? На руке своей ощутил он теплую руку: его погладили по руке... Гм-гм-гм: Аполлон Аполлонович растерялся; сконфузился, перепугался даже он как-то; даже стало ему неприятно... Гм-гм: лет пятнадцать уже не обращались с ним так... Таки прямо погладила... Этого он, признаться, не ждал от особы... гм-гм... (Аполлон Аполлонович эти два с половиною года ведь особу эту считал за... особу... легкого... поведения...).