Вот тогда-то он втихомолку от всех принялся читать Откровение.
И теперь, здесь на лестнице, напоминание о Гельсингфорсе подействовало ужасно. Гельсингфорс стал перед ним. Он невольно подумал:
-- "Вот отчего все последние эти недели твердилось мне без всякого смысла: Гель-син-форс, Гель-син-форс..."
А Шишнарфнэ продолжал:
-- "Помните?"
Дело приняло отвратительный оборот: надо было броситься в бегство немедленно -- вверх по каменным лестницам; надо было использовать темноту; а не то фосфорический свет бросит в окна белесоватые пятна. Но Александр Иванович медлил в совершеннейшем ужасе; почему-то особенно его поразила фамилия обыденного посетителя:
-- "Шишнарфнэ, Шишнарфнэ... Где-то это я все уже знаю..."
А Шишнарфнэ продолжал:
-- "Итак, вы позволите мне к вам зайти?.. Я, признаться, устал, поджидая вас... Вы, надеюсь, мне извините этот мой полуночный визит..."
И в припадке невольного страха Александр Иванович выкрикнул:
-- "Милости просим..."
Сам подумал же:
-- "Степка там выручит..."
Александр Иванович бежал вверх по лестнице. За ним бежал Шишнарфнэ; бесконечная вереница ступеней уводила их, казалось, не к пятому этажу: конца лестницы не предвиде-лось; и сбежать было нельзя: за плечами бежал Шишнарфнэ, впереди же из комнатки била струя световая.
Александр Иванович подумал:
-- "Как же мог зайти ко мне Степка: ведь ключ у меня?"
Но, ощупав карман, убедился он, что ключа не было: вместо дверного ключа был ключ старого чемодана.
ПЕТЕРБУРГ
Александр Иванович влетел сам не свой в свою убогую комнату и увидел, что на грязных козлах постели расселся Степан над догоравшим огарком; перед развернутой книгою с церковнославянскими буквами низко так опустилась его косматая голова.
Степан читал Требник.16
Александр Иванович вспомнил обещание Степки: принести с собой Требник (его там интересовала молитва -- молитва Василия Великого:17 увещательная, к бесам). И он ухватился за Степку.
-- "Это ты, Степан: ну, я рад!"
-- "Вот принес я вам, барин, Тр...", -- но поглядев на вошедшего посетителя, Степка прибавил, -- "что просили..."
-- "Спасибо..."
-- "Поджидаючи вас, зачитался я... (опять взгляд в сторону посетителя)... Мне пора..."
Александр Иванович рукой ухватился за Степку:
-- "Не уходи, посиди... Этот вот барин -- господин Шишнарфиев..."
Но из двери металлический голос отчеканил гортанно:
-- "Не Шишнарфиев, а... Шиш-нар-фнэ..."
И охота была ему стоять за отсутствие буквы ве и твердого знака? он виднелся у двери; он снял котелочек; не скидывал пальтеца и окидывал комнатушку вопросительным взглядом:
-- "Плоховато у вас... Сыровато... И холодно..."
Свеча догорала: вспыхнула оберточная бумага, и вдруг стены стали плясать в жидко-красном огне.
-- "Нет, барин, увольте: пора мне", -- засуетился тут Степка, косясь неприязненно на Александра Ивановича и вовсе не глядя на гостя, -- "увольте -- до другого уж разу".
Он взял с собой Требник.
Под пристальным взглядом Степана Александр Иванович свои глаза опустил: пристальный взгляд, показалось ему, есть взгляд осудительный. И как быть -- со Степаном? Что-то такое ему сказать хотелось -- Степану; Степана он оскорбил; Степан не простит; и, казалось, Степан теперь думает:
-- "Нет, барин, коли уж эдакие к вам повадились, тут уж нечего делать; и не к чему Требник... Эдакие не ко всякому вхожи; а к кому они вхожи, тот -- поля их ягода..."
Стало быть, стало быть, если полагает Степан, -- посетитель-то: и есть подозрительный... А тогда, как же быть, ему, одному -- без Степана:
-- "Степан, оставайся".
Но Степан отмахнулся не без оттенка гадливости: как будто боялся и он, что к нему это может пристать:
-- "Это ведь к вам они: не ко мне..."
А в душе отдалось:
-- "Это вас они ищут..."
За Степаном захлопнулась дверь. Александр Иванович хотел ему крикнуть вдогонку, чтоб оставил он Требник-то, да... устыдился. Вдруг он да и скажет компрометантное для вольнодумца словечко-то "Требник": но -- Александр Иванович дал себе заранее слово: не ужасаться чрезмерно, потому что события, какие с ним могли с уходом Степана быть -- галлюцинация слуха и галлюцинация зрения. Пламена, кровавые светочи, проплясав, умирали на стенах; прогорела бумага: пламенек свечи угасал; все -- мертвенно зеленело...
На покрытых одеялишком козлах жестом руки попросил посетителя он усесться у столика; сам же стал он в дверях, чтоб при случае оказаться на лестнице и на ключ припереть посетителя, самому же мелкою дробью скатиться по всем девяноста шести ступеням.
Посетитель, опершись на подоконник, закуривал папироску и тараторил; черный контур его прочертился на светящемся фоне зеленых заоконных пространств (там бежала луна в облаках)...
-- "Вижу я, что попал к вам не вовремя... что, по-видимому, вас беспокою..."
-- "Ничего, очень рад", -- неубедительно успокаивал гостя Александр Иванович Дудкин, сам нуждаясь в успокоении и осмотрительно пробуя за спину заложенною рукою, заперта или незаперта дверь.
-- "Но... я так собирался к вам, так искал вас повсюду, что когда случайно не встретились мы у Зои Захаровны Флейш, я попросил ее дать ваш адрес; и от нее, от Зои Захаровны, я -- прямо к вам: поджидать... Тем более, что завтра я чуть свет уезжаю".
-- "Уезжаете?" -- переспросил Александр Иванович, потому что ему показалось: слова посетителя раздвоились в нем: и внешнее ухо восприняло "я чуть свет уезжаю"; другое ж какое-то ухо восприняло явственно, так восприняло:
-- "Я днем уезжаю, приезжаю же с сумерками..."
Но он не настаивал, продолжая воспринимать бьющие в уши слова, как они раздавались, а не как отзывались.
-- "Да, уезжаю в Финляндию, в Швецию... Там -- я живу; впрочем, родина моя -- Шемаха; а я обитаю в Финляндии: климат Петербурга, признаюсь, и мне вреден..."
Отдалось, раздвоилось в сознании это "и мне". Петербургский климат всем вреден; можно было бы "и мне" не подчеркивать вовсе.
-- "Да", -- машинально ответствовал Александр Иванович, -- "Петербург стоит на болоте..."
Черный контур на фоне зеленых заоконных пространств (там бежала луна в облаках) тут как с места сорвется, и -- пошел он писать совершенную ахинею.
-- "Да, да, да... Для Русской Империи Петербург -- характернейший пунктик... Возьмите географическую карту... Но о том, что столичный наш город, весьма украшенный памятниками, принадлежит и к стране загробного мира..."
-- "О, о, о!" -- подумал Александр Иванович: -- "надо ухо теперь держать по ветру, чтобы вовремя успеть убежать..."
Сам же он возразил:
-- "Вы говорите столичный наш город... Да не ваш же: столичный ваш город не Петербург -- Тегеран... Вам, как восточному человеку, климатические условия нашей столицы..."
-- "Я космополит: я ведь был и в Париже, и в Лондоне... Да -- о чем я: о том, что столичный наш город", -- продолжал черный контур, -- "принадлежит к стране загробного мира, -- говорить об этом непринято как-то при составлении географических карт,
путеводителей, указателей; красноречиво помалкивает тут сам почтенный Бедекер;18 скромный провинциал, вовремя не осведомленный об этом, попадает в лужу уже на Николаевском или даже на Варшавском вокзале; он считается с явною администрацией Петербурга: теневого паспорта у него нет".
-- "То есть как это?"
-- "Да так, очень просто: отправляясь в страну папуасов, я знаю, что в стране папуасов ждет меня папуас: Карл Бедекер заблаговременно предупреждает меня о сем печальном явлении природы; но что было бы со мною, скажите, если бы по дороге в
Кирсанов19 повстречался бы я со становищем черномазой папуасской орды, что, впрочем, скоро будет во Франции, ибо Франция под шумок вооружает черные орды и введет их в Европу -- увидите: впрочем, это вам на руку -- вашей теории озверения и ниспровержения культуры: помните?.. В гельсингфорсской кофейне я вас слушал с сочувствием".
Александру Ивановичу становилось все более не по себе: его трясла лихорадка; особенно было гнусно выслушивать ссылку на им оставленную теорию; после ужасного гельсингфорс-ского сна связь теории этой с сатанизмом была явно осознана им; все это было им отвергнуто, как болезнь; и все это теперь, когда снова он болен, черный контур с лихвою отвратительно ему возвращал.
Черный контур там, на фоне окна, в освещенной луною каморке становился все тоньше, воздушное, легче; он казался листиком темной, черной бумаги, неподвижно наклеенным на раме окна; звонкий голос его, вне его, сам собой раздавался посредине комнатного квадрата; но всего удивительней было то обстоятельство, что заметнейшим образом передвигался в пространстве самый центр голоса -- от окна -- по направлению к Александру Ивановичу; это был самостоятельный, невидимый центр, из которого крепли уши рвущие звуки:
-- "Итак, что я? Да... О папуасе: папуас, так сказать, существо земнородное; биология папуаса, будь она даже несколько примитивна, -- и вам, Александр Иванович, не чужда. С папуасом в конце концов вы столкуетесь; ну, хотя бы при помощи спиртного напитка, которому отдавали вы честь все последние эти дни и который создал благоприятнейшую
для нашей встречи атмосферу; более того: и в Папуасии существуют какие-нибудь институты правовых учреждений, одобренных, может быть, папуасским парламентом..."
Александр Иванович подумал, что поведение посетителя не должное вовсе, потому что звук голоса посетителя неприличнейшим образом отделился от посетителя; да и сам посетитель, неподвижно застывший на подоконнике -- или глаза изменяли? -- явно стал слоем копоти на луной освещенном стекле, между тем как голос его, становясь все звончее и принимая оттенок граммофонного выкрика, раздавался прямо над ухом.
-- "Тень -- даже не папуас; биология теней еще не изучена; потому-то вот -- никогда не столковаться с тенью: ее требований не поймешь; в Петербурге она входит в вас бациллами всевозможных болезней, проглатываемых с самою водопроводной водой..."