Нечто произошло: бодро, как-то весело даже, как-то даже с придурковатым задором особа прищелкнула языком, будто хотела воскликнуть:
-- "Батенька, да подлость-то, право, с тобою -- только с тобой: не со мной..."
Но она сказала лишь:
-- "А?... А?.."
Потом, сделавши вид, что свой сардонический хохот она с трудом подавила, строго, внушительно, снисходительно положила особа свою тяжелую руку на плечо к Александру Ивановичу. Задумалась и прибавила:
-- "Нехорошо... Очень, очень нехорошо..."
И то самое, странное, гнетущее и знакомое состояние охватило Александра Ивановича: состояние гибели пред куском темно-желтых обой, на которых -- вот-вот -- появится роковое. Александр Иванович тут почувствовал за собой незнаемую вину; посмотрел, и будто бы облако понависло над ним, окуривая его из того направления, где сидела особа, и выкуриваясь из особы.
А особа уставилась на него узколобою головой; все сидела и все повторяла:
-- "Нехорошо..."
Наступило тягостное молчание.
-- "Впрочем, конечно, соответствующих данных я все еще подожду; нельзя же без данных... А впрочем: обвинение -- тяжкое; обвинение, скажу прямо вам, столь тяжко, что..." -- тут особа вздохнула.
-- "Но какие же данные?"
-- "Вас лично пока не хочу я судить... Мы в партии действуем, как вы знаете, на основании фактов... А факты, а факты..."
-- "Да какие же факты?"
-- "Факты о вас собираются..."
Этого не хватало лишь!
Вставши с кресла, особа обрезала кончик гаванской сигары, двусмысленно замымыкала песенку; непроницаемо она замкнулась теперь в свое благодушие; прошагала в столовую, дружелюбно хватила Шишнарфиева по плечу.
Крикнула по направлению к кухне, откуда потягивало таким вкусным жаркоем.
-- "Смерть как хочется есть..."
Оглядела стол и заметила:
-- "Наливочки бы..."
Потом прошагала обратно она в кабинетик.
-- "Ваши сидения в дворницкой... Ваша дружба с домовой полицией, с дворником... Наконец: попойки ваши с участковым писцом Воронцовым..."
И на вопросительный, недоумевающий взгляд -- взгляд, полный ужаса -- Липпанченко, то есть особа, продолжала язвительный, многосмысленный шепот, полагая ладонь на плечо к Александру Ивановичу.
-- "Будто сами не знаете? Строите удивленные взоры? Не знаете, кто такой Воронков?"
-- "Кто такой Воронков? Воронков?!.. Позвольте... да что ж из этого... Что ж тут такого?.."
Но особа, Липпанченко, хохотала, схватясь за бока:
-- "Не знаете?.."
-- "Я не утверждаю этого: знаю..."
-- "Прелестно!.."
-- "Воронков -- писец из участка: посещает домового дворника Матвея Моржова..."
-- "С сыщиком изволите видеться, с сыщиком изволите распивать, как не знаю кто, как последний шпичишко..."
-- "Позвольте!.."
-- "Ни слова, ни слова", -- замахала особа, видя попытку Александра Ивановича, перепуганного не на шутку, что-то такое сказать.
-- "Повторяю: факт вашего явного участия в провокации не установлен еще, но... предупреждаю -- предупреждаю по дружбе: Александр Иванович, родной мой, вы затеяли что-то неладное..."
-- "Я?"
-- "Отступите: не поздно..."
На мгновение Александру Ивановичу представилось явно, что слова "отступите, не поздно" есть своего рода условие некой особы: не настаивать на разъяснении инцидента с Николаем Аполлоновичем; показалось и еще кое-что -- особа-то (вспомнил он) и сама была чем-то крупно ославлена; что-то такое случилось тут -- было явно: давешние намеки Зои Захаровны Флейш -- о чем же еще!
Но едва это Александр Иванович подумал и, подумав, приободрился немного, как знакомое, зловещее выражение -- выражение той самой галлюцинации -- мимолетно скользнуло на лице толстяка; и лобные кости напружились в одном крепком упорстве -- сломать его волю: во что бы ни стало, какою угодно ценою -- сломать, или... разлететься на части.
И лобные кости сломали.
Александр Иванович как-то сонно и угнетенно поник, а особа, мстящая за только что бывшее мгновение противления своей воле, уже опять наступала; квадратная голова наклонилась так низко.
Глазки -- глазки хотели сказать:
-- "Э, э, э, батенька... Да ты вот как?"
И слюною брызгался рот:
-- "Не прикидывайтесь таким простаком..."
-- "Я не прикидываюсь... "
-- "Весь Петербург это знает..."
-- "Что знает?"
-- "О провале Т. ... Т. ..."
-- "Как?!"
-- "Да, да..."
Если бы особа хотела сознательно отвлечь мысль Александра Ивановича от могущего произойти в нем открытия подлинных мотивов поведения особы, то она совершенно успела, потому что известие о провале Т. ... Т. ... поразило, как громом, слабого Александра Ивановича:
-- "Господи Иисусе Христе!.."
-- "Иисусе Христе!" -- издевалась особа. -- "Это ж вам известно прежде всех нас... До показания экспертов допустим, что так это... Только: не усугубляйте же на себя подозрений: и ни слова об Аблеухове".
Должно быть, у Александра Ивановича в ту минуту был крайне идиотический вид, потому что особа продолжала все хохотать и дразнила черным оскалом широко раскрытого рта: тем же самым оскалом из мясной глядит на нас кровавая звериная туша с ободранной кожею.
-- "Не прикидывайтесь, родной мой, будто роль Аблеухова неизвестна вам; и будто вам неизвестны причины, которые и заставили меня казнить Аблеухова данным ему поручением; будто вам неизвестно, как этот паскудный паршивец разыграл свою
роль: роль, заметьте, разыграна ловко; и расчетец был правильный, -- расчетец на сантиментальности эти, слюнтяйство, например, вроде вашего", -- смягчилась особа: признанием, что и Александр Иваныч страдает -- слюнтяйством -- она великодушно снимала с Александра Ивановича взведенное за минуту пред тем обвинение; верно, вот отчего при слове "слюнтяйство" что-то свалилось с души Александра Иваныча; он уже глухо-глухо старался уверить себя, что относительно особы -- ошибся он.
-- "Да, расчетец был правильный: благородный де сын ненавидит отца, собирается де отца укокошить, а тем временем шныряет среди нас с рефератиками и прочею белибердою; собирает бумажки, а когда накопляется у него коллекция этих бумажек, то коллекцию эту он -- преподносит папаше... А у всех у вас к гадине этой какое-то неизъяснимое тяготение...."
-- "Да ведь он, Николай Степаныч, он -- плакал..."
-- "Что же, слезы вас удивили... Чудак же вы: слезы -- это обычное состояние интеллигентного сыщика; интеллигентный же сыщик, когда расплачется, то думает, что расплакался искренне: и, пожалуй, даже он жалеет, что -- сыщик; только нам
от этих интеллигенческих слез нисколько не легче...
И вы, Александр Иванович, -- тоже вот плачете... Я вовсе не хочу сказать, что и вы виноваты" (неправда: только что особа твердила тут о вине; и эта неправда на мгновение ужаснула Александра Ивановича; подсознательно в душе его, как молния, сверкнуло одно: "Совершается торг: мне предлагается поверить отвратительной клевете, или, точнее, не веря, с клеветою этою согласиться ценой снятия клеветы с меня самого..." Все это сверкнуло за порогом сознания, потому что ужасную правду заперли за этот порог над глазами склоненные лобные кости особы и гнетущая атмосфера грозы, и блеск маленьких глазок с их "э, э, -- батенька"... И он думал, что начинает он клевете этой верить).
-- "Вы, уверен я, вы, Александр Иваныч, чисты, но -- что касается Аблеухова: тут вот, в этом вот ящике у меня на храненье досье: я представлю впоследствии досье на суд партии". --Тут особа отчаянно затопталась по кабинетику -- из угла в угол -- и забила косолапо ладонью в перекрахмаленную свою грудь. В тоне же послышалось неподдельное огорчение, отчаяние -- просто какое-то благородство (видно, торг заключен был удачно).
-- "Впоследствии-то меня, верьте, поймут: теперь положение меня вынуждает стремительно вырвать с корнем заразу... Да... я действую, как диктатор, единственной волею... Но -- верьте мне -- жалко: жалко было подписывать ему приговор, но... гибнут
десятки... из-за вашего... сенаторского сынка: гибнут десятки!.. И Пеппович, и Пепп уже арестованы... Вспомните, сами вы когда-то едва не погибли (Александр Иваныч подумал, что он-то -- погиб уже)... Кабы не я... Якутскую область-ка вспомните!.. А вы заступае-тесь, соболезнуете... Плачьте же, плачьте! Есть о чем плакать: гибнут десятки!!!.."
Тут особа вскинула быстрыми глазками и вышла из кабинетика.
Стемнело: была чернота.
Темнота напала; и встала она между всеми предметами комнаты; столики, шкафы, кресла -- все ушло в глубокую темноту; в темноте посиживал Александр Иванович -- один-одинешенек; темнота вошла в его душу: он -- плакал.
Александр Иванович припомнил все оттенки речи особы и нашел все эти оттенки оттенками искренними; особа, наверное, не лгала; а подозрения, ненависть -- все это могло найти объяснение в том болезненном состоянии Александра Ивановича: какой-нибудь случайный полуночный кошмар, в котором главную роль играла особа, мог случайно связаться каким-нибудь случайным двусмысленным выраженьем особы; и пища для душевной болезни на почве алкоголизма готова; галлюцинация же монгола и бессмысленный в ночи им слышанный шепот: "Енфраншиш" -- все это докончило остальное. Ну, чтб такое монгол на стене? Бред. И пресловутое слово.
-- "Енфраншиш, енфраншиш..." -- что такое?
Абракадабра, ассоциация звуков -- не более.
Правда, к некой особе питал он и прежде недобрые чувства; но правда и то: особе был он обязан -- особа его выручала; отвращение, ужас были ничем не оправданы, разве что... бредом: пятном на обоях.
Э, да болен он, болен...
Темнота нападала: напала, обстала; с какой-то серьезною грозностью выступали -- стол, кресло, шкаф; темнота вошла в его душу -- он плакал: нравственный облик Николая Аполлоновича встал теперь впервые в своем истинном свете. Как он мог его не понять?
Вспомнилась первая встреча с ним (Николай Аполлонович у общих знакомых тогда читал рефератик, в котором ниспровергались все ценности): впечатление вышло не из приятных; и -- далее: Николай Аполлонович, правду сказать, выказывал особое любопытство ко всем партийным секретам; с рассеянным видом мешковатого выродка во все тыкал нос: ведь рассеянность эта могла и быть напускной. Александр Иваныч подумал: провокатор высшего типа уж конечно бы мог обладать наружностью Аблеухова -- этим грустно-задумчивым видом (избегающим взора ответного) и лягушечьим выражением этих растянутых губ; Александр Иванович медленно убеждался: Николай Аполлонович во всем этом деле повел себя странно; и гибли -- десятки...