УЛИЦА
Улица!
Как она изменилась: как и ее изменили эти суровые дни!
Там вон -- те чугунные жерди решетки какого-то садика; в ветер бились багряные листья там кленов, ударяясь о жерди; но багряные листья уже свеялись; и суки -- сухие скелеты -- одни там и чернели, и скрежетали.
Был сентябрь: небо было голубое и чистое; а теперь все не то: наливаться потоком тяжелого олова стало небо с утра; сентября -- нет.
Они летели по улице:
-- "Но позвольте, Николай Аполлонович", -- не унимался взволнованный и разобиженный Дуд-кин, -- "вы согласитесь, что теперь без объяснения нам расстаться нельзя..."
-- "Больше нам не о чем говорить", -- сухо отрезал Николай Аполлонович из-под ухарски загнутой шляпы.
-- "Объяснитесь толковее", -- настаивал в свою очередь Александр Иванович.
Обида и беспокойное изумление изобразились в дергавшихся чертах; изумление, скажем мы от себя, было тут неподдельным, и столь неподдельным, что Николай Аполлонович Аблеухов неподдельность того изумления вопреки рассеянью гнева не мог не заметить.
Он обернулся и без прежней запальчивости, но с какою-то плаксивою злостью затараторил стреми-тёльно:
-- "Нет, нет, нет!.. О чем еще там объясняться?.. И не смейте оспаривать... Сам я вправе потребовать величайшей отчетливости... Сам-то я ведь страдаю, не вы, не товарищ ваш..."
-- "Что?.. Да что же?"
-- "Передать узелок..."
-- "Ну?"
-- "Без всякого предупреждения, объяснения, просьбы..."
Александр Иванович густо весь покраснел.
-- "И потом в воду кануть... Чрез какое-то под ставное лицо угрожать мне полицией..."
Александр Иванович при этом незаслуженном обвинении нервно дернулся к Аблеухову:
-- "Остановитесь: какая полиция?"
-- "Да, полиция..."
-- "О какой вы полиции?.. Что за мерзость?.. Что за намеки?.. Кто из нас невменяем?"
Но Николай Аполлонович, чья плаксивая злость перешла снова в ярость, прохрипел ему в ухо:
-- "Я бы вас", -- раздался его хрип (оскаленный рот улыбался, казалось: кусая, кидался на ухо)...
-- "Я бы вас... вот сейчас -- вот на этом вот месте: я бы... я... среди белого дня в назидание этой вот публике, Александр Иванович, мой милейший..." (он путался)...
Там вон, там... --
Из того резного окошка того глянцевитого домика в летний вечер июльский на закат жевала губами все какая-то старушоночка (-- "Я бы вас...", -- донеслось откуда-то издали до Александра Ивановича); с августа затворилось окошко и пропала старушка; в сентябре вынесли глазетовый гроб; за гробом шла кучка: господин в потертом пальто и в фуражке с кокардою; с ним -- семеро белобрысых мальчат.
Был гроб заколочен.
(-- "Да-с, Александр Иванович, да-с", -- донеслось откуда-то до Александра Ивановича).
После в дом зашныряли картузы и обшваркали лестницу; говорили, будто бы за стенами там фабрикуют снаряды; Александр Иванович знал, что тот самый снаряд принесен был сперва к нему на чердак -- из этого домика.
И тут вздрогнул невольно.
Как странно: возвращенный грубо к действительности (странный он был человек: думал о домике в то самое время, когда Николай Аполлонович кидал ему свои фразы...) -- ну, так вот: из невнятного бреда сенаторского сынка о полиции, решительном и бесповоротном отказе, Александр Иванович понял
_ "Слушайте", -- сказал он, -- "немногое, что мне понятно, в вашей речи понятно, это -- вот только что: весь вопрос в узелке..."
-- "О ней, разумеется: вы мне собственноручно передали ее на хранение".
-- "Странно..."
Странно: разговор происходил у того самого домика, где бомба возникла: бомба-то, ставши умственной, описала правильный круг, так что речь о бомбе возникла в месте возникновения бомбы.
-- "Тише же, Николай Аполлонович: непонятно мне, признаться, волнение ваше... Вы вот меня оскорбляете: чтб же вы видите предосудительного в поступке моем?"
-- "Как что? "
-- "Да, что подлого в том, что партия", -- слова эти произнес шепоточком он, -- "вас просила до времени поберечь узелок? Вы же сами были соглас-ны? И -- все тут... Так что если вам неприятно у себя узелочек, то ничего мне не стоит за узелком забежать..."
-- "Ах, оставьте, пожалуйста, эту мину невинности: если бы дело касалось одного узелка..."
-- "Тсс! Потише: нас могут услышать..."
-- "Одного узелка, -- то... я бы вас понял... Не в этом дело: не притворяйтесь несведущим..."
-- "В чем же дело?"
-- "В насилии".
-- "Насилия не было..."
-- "В организованном сыске..."
-- "Насилия, повторяю же, не было: вы согласились охотно; что ж касается сыска, то я..."
-- "Да, тогда -- летом..."
-- "Что летом?"
-- "В принципе я соглашался, или, верней, предлагал, и... пожалуй... я дал обещание, предполагая, что принуждения никакого не может тут быть, как
и нет принуждения в партии; а если тут у вас принуждение, то -- вы просто-напросто шаечка подозрительных интриганов... Ну, что ж?.. Обещание дал, но разве я думал, что обещание не может быть взято обратно..."
-- "Постойте..."
-- "Не перебивайте меня: разве я знал, что самое предложение они истолкуют так: так повернут... И мне -- это предложат..."
-- "Нет, постойте: я все-таки вас перебью... Это вы о каком обещании? Выражайтесь точнее..."
Александру Ивановичу тут смутно припомнилось что-то (как, однако, он все позабыл!).
-- "Да, вы о том обещании?.."
Вспомнилось, как однажды в трактирчике сообщила особа ему (мысль об этой особе заставила его пережить неприятное что-то) -- особа, то есть Николай Отепаныч Липпанченко, -- ну, так вот: сообщила, что будто бы Николай Аполлонович -- фу!.. Не хочется вспоминать!.. И он быстро прибавил:
-- "Так ведь я не о том, так ведь дело не в том".
-- "Как не в том? Вся суть -- в обещании: в обещании, истолкованном бесповоротно и подло".
-- "Тише, тише, Николай Аполлонович, что тут по-вашему подлого? И где -- подлость?"
-- "Как где подлость?"
-- "Дау да, да: где? Партия вас просила до времени поберечь узелок... Вот и все..."
-- "Это по-вашему все?"
-- "Все..."
-- "Бели б дело касалось узелка, то я бы вас понял: но извините..." И махнул он рукой.
-- "Нечего нам объясняться: разве не видите, что весь разговор наш топчется вокруг да около одного и того же: сказка про белого бычка, да и только..."
-- "И я замечаю... И все-таки: вы тут заладили -- затвердили о каком-то насилии, я вот припомнил: и до меня дошли слухи -- тогда, летом..."
-- "О насильственном поступке, который вы нам предложили: так вот это намерение исходило, как каяёется, не от нас, а от вас!"
Александр Иванович вспомнил (особа все тогда ему рассказала в трактирчике, подливая ликеру): Николай Аполлонович Аблеухов чрез какое-то подствавное лицо предложил им тогда собственноручно с отцом; помнится, что особа тогда говорила с отвратным спокойствием, прибавляя, однако, что партии остается одно: предложение отклонить; необычность намеренья, неестественность в выборе жертвы и оттенок цинизма, граничащий с гнусностью, -- все это отозвалось на чувствительном сердце Александра Ивановича приступом жесточайшего омерзения (Александр Иванович был тогда пьян; и так вся беседа с Липпанченко представлялась впоследствии лишь игрой захмелевшего мозга, а не трезвой действительностью): это все он и вспомнил теперь:
-- "И признаться..."
-- "Требовать от меня", -- перебил Аблеухов, -- "что я... чтобы я... собственноручно..."
-- "Вот-вот..."
-- "Это гадко!"
-- "Да -- гадко: и, так сказать, Николай Аполлонович, я тогда не поверил... Поверь я, вы упали тогда бы... во мнении партии..."
-- "Так и вы считаете гадостью?"
-- "Извините: считаю..."
-- "Вот видите! Сами же вы называете это гадостью; и вы сами же, стало быть, приложили к гадости руку?"
Что-то такое взволновало вдруг Дудкина: дернулась нежнейшая шея:
-- "Постойте..."
И, ухватившись дрожащей рукою за пуговицы итальянской накидки, так и впился он глазами в какую-то постороннюю точку:
-- "Не заговаривайтесь: мы вот тут упрекаем друг друга, между тем мы оба согласны...", -- с удивлением перевел он глаза на глаза Аблеухова, -- "в наименовании поступка... Ведь подлость?"
Николай Аполлонович вздрогнул:
-- "Ну, конечно же подлость!.."
Они помолчали...
-- "Видите, оба согласны мы..."
Николай Аполлонович, достав из кармана платок, остановился, обтирая лицо.
-- "Это меня удивляет..."
-- "И меня..."
С недоумением они поглядели друг другу в глаза. Александр Иванович (он теперь позабыл, что его трясет лихорадка) опять протянул свою руку и дотронулся пальцем до края итальянской накидки:
-- "Чтоб распутать весь этот узел, ответьте же мне вот на что: обещая собственноручно (и так далее)... -- Обещание это не от вас исходило?.."
-- "Нет! Нет же!"
-- "И к такому убийству, стало быть, непричастны вы мыслью, я так спрашиваю потому, что мысль иногда невзначай выражается непроизвольными жестами, интонацией, взглядами, -- даже: дрожанием губ..."
-- "Нет же, нет... то есть...", -- спохватился Ни-колай Аполлонович, тут же он спохватился, что вслух спохватился о каком-то своем подозрительном мысленном ходе; и спохватившейся вслух, покраснел; и -- стал объясняться:
-- "То есть я отца не любил... И, кажется, я не раз выражался... Но чтобы я?.. Никогда!"
-- "Хорошо, я вам верю".
Николай Аполлонович тут, как на зло, покраснел до корня ушей; и, покраснев, захотел еще объясняться, но Александр Иванович решительно покачал головой, не желая касаться какого-то деликатного оттеночка непередаваемой мысли, обоим им одновременно блеснувшей.
-- "Да не надо... Я -- верю... Я не то, -- о другом я: вот вы что мне скажите... Мне скажите теперь откровенно: я, что ли, -- причастен?"
Николай Аполлонович с удивлением посмотрел на наивного собеседника: посмотрел, покраснел, и с чрезмерной горячностью, с форсированной убежденностью, ему нужной теперь, чтоб прикрыть какую-то мысль, -- он выкрикнул: