Негодование охватило его: нет, пусть будет, что будет!
Между тем, фигурочка приближалась. Николай Аполлонович, к своему позору, увидел, что прилив его ярости, подогретый искусственно, гаснет и гаснет: знакомое замешательство овладело им, и...
И взору Аполлона Аполлоновича представилось неприятное зрелище: Николай Аполлонович, старообразный и какой-то весь злой, с желтым-желтым лицом, с воспаленными докрасна веками, с оттопыренною губою -- Николай Аполлонович стремительно соскочил со ступенек крыльца и, переваливаясь по-утиному, бежал виновато навстречу родителю, с моргающим, избегающим взглядом и с протянутой из-под меха шинели надушенной рукою:
-- "Доброе утро, папаша..."
Молчание.
-- "Вот нежданная встреча, а я -- от Цукатовых..."
Аполлон Аполлонович Аблеухов подумал, что этот вот с виду застенчивый юноша -- юноша негодяй; но Аполлон Аполлонович Аблеухов конфузился этой мысли, особенно в присутствии сына; и, сконфузившись, Аполлон Аполлонович Аблеухов застенчиво бормотал:
-- "Так-с, так-с: доброе утро, Коленька... Да, вот, -- подите же -- встретились... А? Да, да, да..."
И как прежде множество раз, точно так же и нынче, раздался тут в тумане голос сторожа, Николаича: "Здравия желаем-с, ваше высокопревосходительство!"
На крыльце, по обе стороны двери, ужасом разорвали грифончики свои клювовидные пасти; длинноперый каменный рыцарь в завитках рококо и с разорванной грудью прободался единорогом; чем слепительней и воздушней разлетались по небу розово-перстые предвестия дня, тем отчетливей тяжелели все выступы зданий; тем малиновей, пурпурней был сам пасть разевавший грифончик.
Двери разорвались; запах знакомого помещения охватил Аблеуховых; в отверстие двери просунулись жиловатые пальцы лакея: сам серый Семеныч, весь заспанный, в наспех накинутой куртке, схваченной в вороте семидесятилетней рукой, щурился, пропуская господ, от нестерпимого заневского блеска.
Аблеуховы как-то бочком пролетели в отверстие двери.
КРАСНЫЙ, КАК ОГОНЬ
Оба знали, что им предстоит разговор; разговор этот назревал в долгие годы молчания; Аполлон Аполлонович, отдавая лакею цилиндр, пальто и перчатки, что-то здесь замешкался с калошами; бедный, бедный сенатор: разве он знал, что Николай Аполлонович по отноше-нию к нему имеет то самое поручение. В рав-Вой степени Николай Аполлонович не мог догадаться, что в совершенстве известна родителю вся история красного домино. Оба в минуту ту вдыхали запахи знакомого помещения; на лакейскую, жиловатую руку мягко пал, серебрясь, пышный бобр; сонно как-то свалилась шинель -- так-таки в своем домино и предстал Николай Аполлонович перед оком родителя. У Аполлона Аполлоновича, при виде этого домино в уме завертелись давно затверженные строчки:
Краски огненного цвета Брошу на ладонь, Чтоб предстал он в бездне света Красный, как огонь.
Точно такою ж, как у Семеныча, жиловатой рукой (только начисто вымытой) он пощупал бачки:
-- "А... а... Красное домино?.. Скажите, пожалуйста!.."
-- "Я был ряженым..."
-- "Так-с... Коленька... так-с..."
Аполлон Аполлонович стоял перед Коленькой с какою-то горькой иронией, не то шамкая, а не то жуя свои губы; дрянно как-то, с иронией, собралась на лбу его кожа -- в морщиночки; дрянно как-то она натянулась на черепе. Чуялось предстоящее объяснение: чуялось, что на древе их жизни выросший плод уж созрел; вот сейчас он сорвется: сорвался и... -- вдруг:
Аполлон Аполлонович уронил карандашик (у ступенек бархатной лестницы); Николай Аполлонович, следуя стародавнему навыку, бросился почтительно его поднимать; Аполлон Аполлонович, в свою очередь, бросился упреждать услужливость сына, но споткнулся, упадая на корточки и руками касаясь ступенек; быстро лысая голова его пролетела вниз и вперед; неожиданно оказавшись под пальцами протянувше-го руки сына: Николай Аполлонович пред собою мгновенно увидел желтую жиловатую шею отца, напоминавшую рачий хвостик (сбоку билась артерия); косолапых движений своих Николай Аполлонович не рассчитал, неожиданно прикоснувшися к шее; теплая пульсация шеи испугала его, и отдернул он руку, но -- поздно отдернул: под прикоснове-нием его холодной руки (всегда чуть потеющей) Аполлон Аполлонович повернулся и увидел -- тот самый взгляд; голова сенатора мгновенно передернулась тиком, кожа дрянно так собралась в морщинки над черепом и чуть дернулись уши. В своем домино Николай Аполлонович казался весь -- огненным; и сенатор, как вертлявый японец, изучивший приемы Джу-Джицу, отбросился в сторону, распрямляясь вдруг на хрустящих коленках, -- вверх, вверх и вбок...
Все это длилось мгновение. Николай Аполлонович молчаливо взял карандашик и подал сенатору.
-- "Вот, папаша!"
Чистая мелочь, стукнувши их друг о друга, породила в обоих взрыв разнороднейших пожеланий, мыслей и чувств; Аполлон Аполлонович переконфузился безобразию только что бывшего: своего испуга в ответ на почтительность незначащей сыновней услуги (этот, весь красный, мужчина все же был его сыном: плотью от плоти его: и пугаться собственной плоти позорно, чего ж испугался он?); тем не менее безобразие было: он сидел под сыном на корточках и физически на себе ощущал тот самый взор. Вместе с конфузом Аполлон Аполлонович испытал и досаду: он приосанился, кокетливо изогнул свою талию, горделиво сжал губы в колечко, принимая в руки поднятый карандаш.
-- "Спасибо, Коленька... Очень тебе благодарен... И желаю тебе приятного сна..."
Благодарность отца в тот же миг переконфузила сына; Николай Аполлонович почувствовал прилив крови к щекам; и когда он подумал, что он розовеет, он был уж багровый. Аполлон Аполлонович поглядел на сына украдкой; и, увидев, что сын багровеет, стал сам розоветь; чтобы скрыть эту розовость, он с кокетливой грацией полетел быстро-быстро по лестнице, полетел, чтобы тотчас почить в своей спаленке, завернувшись в тончайшее полотно.
Николай Аполлонович очутился один на ступеньках бархатной лестницы, погруженный в глубокую и упорную думу: но голос лакея оборвал его мысленный ход.
-- "Батюшки!.. Вот затмение-с!.. Память-то вовсе отшибло... Барин мой, милый: ведь, случилось-то что!.."
-- "Что случилось?"
-- "А такое, что -- иии... Как сказать-то -- не смею..."
На ступени сереющей лестницы, устланной бархатом (попираемым ногою министров), временил Николай Аполлонович; из окошка же, на то самое место, где споткнулся родитель, под ноги падала сеточка из пурпуровых пятен; эта сеточка из пурпуровых пятен почему-то напомнила кровь (кровь багрянела и на старинном оружии). Знакомая, постылая тошнота, только не в прежних (в ужасных) размерах, поднялась от желудка: не страдал ли он несварением пищи?
-- "Уж такое случилось! Да -- вот-с: барыня наша-то..."
-- "Барыня наша, Анна Петровна-с..."
-- "Приехали-с!!"
Николай Аполлонович в этот миг с тошноты стал зевать: и громадное отверстие его рта ширилось на зарю: он стоял там, красный, как факел.
Старые губы лакея протянулись под белокурую шапку пышнейших и тончайших волос:
-- "Приехали-с!"
-- "Кто приехал?"
-- "Анна Петровна-с..."
-- "Какая такая?..."
-- "Как какая?.. Родительница... Что это вы, барин-голубчик, все равно, как чужой: матушка ваша..."
-- "Из Гишпании в Петербурх возвратились..."
-- "Письмецо с посыльным прислали-с: остановились в гостинице... Потому -- сами знаете... Положение их такое-с..."
-- "Только что их высокопревосходительство, Аполлон Аполлонович, изволили выехать, как -- посыльный: с письмом-с... Ну, письмо я -- на стол, а. посыльному в руки -- двугривенник..."
-- "Почитай, не прошло еще часу, как -- Бог ты мой: заявились вдруг сами-с!.. С достоверностью, видно, им было известно, что нетути на дому никого-с..."
Перед ним поблескивал шестопер: пятно павше-го воздуха багровело так странно; пятно павшего воздуха багровело мучительно: столб багровый тянулся от стены до окошка; в столбе плясали пылиночки и казались пунцовыми. Николай Аполлонович думал, что точно вот так же расплясалась в нем кровь; Николай Аполлонович думал, что и сам человек -- только столб дымящейся крови.
-- "Позвонились... Отворяю я, значит, дверь... Вижу: неизвестная барыня, почтенная барыня; только простенько одетая; и вся -- в черном... Я это им: "чего угодно-с, сударыня?" А они на меня: "Митрий Семеныч, али не узнаешь?" -- Я же к ручке: "Матушка, мол, Анна Петровна...""
Стоит первому встречному негодяю в человека ткнуть попросту лезвием, как разрежется белая, безволосая кожа (так, как режется заливной поросенок под хреном), а в виски стучащая кровь изольется вонючею лужею...
-- "Анна же Петровна -- дай им, Боже, здоровья-с -- посмотрели: посмотрели, иетта, оне на меня... Посмотрели оне на меня да и в слезы: "Вот хочу посмотреть, как вы тут без меня..." Из ридикюльчика -- ридикюльчик не наших фасонов -- повынимали платочек-с..."
-- "У меня же, сами, небось, изволите знать, строжайший приказ: не пущать... Ну, только я барыню нашу пустил... .А оне..."
Старичок выпучил глазки; он остался с широко открытым ртом и, верно, подумал, что в лаковом доме господа уже давно посходили с ума: вместо всякого удивления, сожале-ния, радости -- Николай Аполлонович полетел вверх по лестнице, развевая в пространство причудливо ярко-красный атлас, будто хвост беззаконной кометы.
Он, Николай Аполлонович... Или не он? Нет, он -- он: он им, кажется, тогда говорил, что постылого старика ненавидит он; что постылый старик, носитель бриллиантовых знаков, просто-напросто есть отпетый мошенник... Или это он все говорил про себя?
Нет -- им, им!..
Николай Аполлонович оттого полетел вверх по лестнице, прервавши Семеныча, что он ясно представил себе: одно скверное действие негодяя над негодяем; вдруг ему представился негодяй; лязгнули в пальцах у этого негодяя блиставшие ножницы, когда негодяй этот мешковато бросился простригать сонную артерию костлявого старикашки; у костлявого старикашки лоб собрался в морщинки; у костлявого старика была теплая, пульсом бьющая шея и... какая-то рачья; негодяй лязгнул ножницами по артерии костлявого старикашки, и вонючая липкая кровь облила и пальцы, и ножницы, старикашка же -- безбородый, морщинистый, лысый -- тут за-плакал навзрыд и вплотную уставился прямо в очи его, Николая Аполлоновича, умоляющим выражением, приседая на корточки и силясь зажать трясущимся пальцем то отверстие в шее, откуда с чуть слышными свистами красные струи все -- прядали, прядали, прядали...