-- "А я люблю перец: с перцем вкуснее..."
Николай Аполлонович, опуская в тарелку глаза, изгонял из памяти докучные ассоциации: невский закат и невыразимость розовой ряби, перламутра нежнейшие отсветы, синевато-зеленую глубину; и на фоне нежнейшего перламутра...
-- "Так-с!.."
-- "Так-с!.."
-- "Очень хорошо-с..."
Занимал разговором сынка (или лучше заметить -- себя) Аполлон Аполлонович.
Над столом тяжелело молчание.
Этим молчанием за вкушением супа не смущался нисколько Аполлон Аполлонович (старые люди молчанием не смущаются, а нервная молодежь -- да)... Николай Аполлонович за отысканием темы для разговора испытывал настоящую муку над остывшей тарелкою супа.
И неожиданно для себя разразился:
-- "Вот... я..."
-- "То есть, что?"
-- "Нет... Так... ничего..."
Над столом тяготело молчание.
Николай Аполлонович опять неожиданно для себя разразился (вот непоседа-то!).
-- "Вот... я..."
Только что "вот я?" Продолжения к выскочившим словам все еще не придумал он; и не было мысли к "вот... я..." И Николай Аполлонович споткнулся...
-- "Что бы такое к вот я", -- думал он, --
"мне придумать?". И ничего не придумал.
Между тем Аполлон Аполлонович, обеспокоенный вторично нелепой словесной смятенностью сына, вопросительно, строго, капризно вдруг вскинул свой взор, негодуя на "мямляние"...
-- "Позволь: что такое?"
В голове же сынка бешено завертелись бессмысленные слова:
-- "Перцепция..."
-- "Апперцепция..."11
-- "Перец -- не перец, а термин: терминология..."
-- "Логия, логика..."
И вдруг выкрутилось:
-- "Логика Когена..."12
Николай Аполлонович, радуясь, что нашел выход к слову, улыбаясь, выпалил:
-- "Вот... я... прочел в "Theorie der Erfahrung" Когена..."
И запнулся опять.
-- "Итак, что же это за книга, Коленька?"
Аполлон Аполлонович в наименовании сына непроизвольно соблюдал традиции детства; и в общении с отпетым мошенником именовав отпетого мошенника "Коленькой, сынком, дружком" и даже -- "голубчиком..."
-- "Коген, крупнейший представитель европейского кантианства".
-- "Позволь -- контианства?"
-- "Кантианства, папаша..."
-- "Кан-ти-ан-ства?"
-- "Вот именно..."
-- "Да ведь Канта13 же опроверг Конт?14 Ты о Конте ведь?"
-- "Не о Конте, папаша, о Канте!..."
-- "Но Кант не научен..."
-- "Это Конт не научен..."
-- "Не знаю, не знаю, дружок: в наши времена
полагали не так..."
Аполлон Аполлонович, уставший и какой-то несчастный, медленно протирал глаза холодными кулачками, затвердивши рассеянно:
-- "Конт..."
-- "Конт..."
-- "Конт..."
Лоски, лаки, блески и какие-то красные искорки заметались в глазах (Аполлон Аполлонович всегда пред глазами своими видел, так сказать, два разнообразных пространства: наше пространство и еще пространство какой-то крутящейся сети из линий, становившихся золотенькими по ночам).
Аполлон Аполлонович рассудил, что мозг его снова страдает сильнейшими приливами крови, обусловленными сильнейшим геморроидальным состоянием всей последней недели; к темной кресельной стенке, в темную глубину привалилась его черепная коробка; темно-синего цвета глаза уставились вопросительно:
-- "Конт... Да: Кант..."
Он подумал и вскинул очи на сына:
-- "Итак, что же это за книга, Коленька?"
Николай Аполлонович с инстинктивною хитростью заводил речь о Когене; разговор о Когене был нейтральнейший разговор; разговором этим снимались прочие разговоры; и какое-то объяснение отсрочивалось (изо дня в день -- из месяца в месяц). Да и, кроме того: привычка к назидательным разговорам сохранилась в душе Николая Апол-лоновича со времен еще детства: со времен еще детства Аполлон Аполлоно-вич поощрял в своем сыне подобные разговоры: так бывало по возвращении из гимназии Николая Аполлоновича с видимым жаром объяснял папаше сынок подробности о когортах,15 тестудо16 и туррисах;17 объяснял и прочие подробности галльской войны:18 с удовольствием тогда внимал сыну Аполлон Аполлонович, снисходительно поощряя к интересам гимназии. А в позднейшие времена Аполлон Аполлонович Коленьке даже клал ладонь на плечо.
-- "Ты бы, Коленька, прочитал Логику Милля:19 это, знаешь ли, полезная книга... Два тома... Я ее в свое время прочитал от доски до доски..."
И Николай Аполлонович только что пред тем проглотивший Логику Зигварта,20 тем не менее выходил в столовую к чаю с преогромным томом в руке. Аполлон Аполлонович, будто бы невзначай, ласково спрашивал:
-- "Что это ты читаешь, Коленька?"
-- "Логику Милля, папаша".
-- "Так-с, так-с... Очень хорошо-с!"
И теперь, разделенные до конца, приходили они бессознательно к старым воспоминаниям: их обед часто кончался назидательным разговором...
Некогда Аполлон Аполлонович был профессором философии права: в это время многое он прочитывал до конца. Все то -- миновало бесследно: пред изящными пируэтами родственной логики Аполлон Аполлонович чувствовал беспредметную тяжесть. Аполлон Аполлонович не умел сынку возражать.
Он, однако, подумал: "Надо Коленьке отдать справедливость: умственный аппарат у него отчетливо разработан".
В то же время Николай Аполлонович с удовольствием чувствовал, что родитель его -- необычно сознательный слушатель.
И подобие дружбы меж ними возникало обычно к десерту: им иногда становилось жаль обрывать обеденный разговор, будто оба они боялись друг друга; будто каждый из них в одиночку друг другу сурово подписывал казнь.
Оба встали: оба стали расхаживать по комнатной анфиладе; встали в тень белые Архимеды: там, там; вот и там; анфилада комнат чернела; издали, из гостиной, понеслись красноватые вспышки светового брожения; издали, из гостиной, стал потрескивать огонек.
Так когда-то бродили они по пустой комнатной анфиладе -- мальчуган и... еще нежный отец; еще нежный отец похлопывал по плечу белокурого мальчугана; после нежный отец подводил к окну мальчугана, поднимал палец на звезды:
-- "Звезды, Коленька, далеко: от ближайшей звезды лучевой пучок пробегает к земле два с лишним года... Так-то вот, мой родной!" И еще однажды нежный отец написал сыну стихотвореньице:
Дурачок, простачок
Коленька танцует:
Он надел колпачок --
На коне гарцует.
Также когда из теней выступали контуры столиков, луч набережных огней пролетал из стекла: столики начинали поблескивать инкрустацией. Неужели отец пришел к заключению, будто кровь от крови его -- негодяйская кровь? Неужели и сын посмеялся над старостью?
Дурачок, простачок
Коленька танцует:
Он надел колпачок --
На коне гарцует.
Было ли это, -- может быть, не было этого... нигде, никогда?
Оба сидели теперь на атласной гостиной кушетке, чтоб бесцельно растягивать незначащие слова: вглядывались друг другу в глаза выжидательно, и каминное красное пламя на обоях дышало теплом; бритый, серый и старый на мигающем пламени рисовался Аполлон Аполлонович и ушами и пиджачком: с точно таким вот лицом на фоне горящей России изобразили его на обложке журнальчика. Протянув мертвую руку и не глядя сыну в глаза, Аполлон Аполлонович спросил упадающим голосом:
-- "Часто у тебя, дружочек, бывает... мм... вот тот..."
-- "Кто, папаша?"
-- "Вот тот, как его... молодой человек..."
-- "Молодой человек?"
-- "Да, -- с черными усиками".
Николай Аполлонович осклабился, заломал вдруг вспотевшие руки...
-- "Это тот, которого вы давеча застали в моем кабинете?"
-- "Ну да -- тот самый..."
-- "Александр Иванович Дудкин!.. Нет... Что вы..."
И сказавши "что вы", Николай Аполлонович подумал:
-- "Ну, зачем я это "что вы" сказал?".
И подумав, прибавил:
-- "Так себе, заходит ко мне".
-- "Если... если... это нескромный вопрос, то... кажется..."
-- "Что, папаша?"
-- "Это он приходил к тебе по... университетским делам?"
-- "А впрочем... если мой вопрос, так сказать не кстати..."
-- "Почему же некстати?.."
-- "Ничего себе... приятный молодой человек: бедный, как видно..."
-- "Он студент?.."
-- "Студент".
-- "Университета?"
-- "Да, университета..."
-- "Не технического училища?.."
-- "Нет, палаша..."
Аполлон Аполлонович знал, что сын его лжет; Аполлон Аполлонович посмотрел на часы; Аполлон Аполлонович нерешительно встал. Николай Аполлонович мучительно почувствовал свои руки, сконфуженно забегал глазами Аполлон Аполлонович:
-- "Да, вот... Много на свете специальных отраслей знания: глубока каждая специальность -- ты прав. Знаешь ли, Коленька, я устал".
Аполлон Аполлонович о чем-то пытался спросить потиравшего руки сына... Постоял, посмотрел, да и... не спросил, а потупился: Николай Аполлонович на мгновенье почувствовал стыд.
Механически протянул Аполлон Аполлонович сынку свои пухлые губы: и рука тряхнула,., два пальца.
-- "Добрый вечер, папаша!"
-- "Мое почтенье-с!"
Где-то сбоку зашаркала, зашуршала и вдруг пискнула мышь.
Скоро дверь сенаторского кабинета открылась: со свечою в руке Аполлон Аполлонович пробежал в одну ни с чем не сравнимую комнату, чтоб предаться... газетному чтению.
Николай Аполлонович подошел к окну.
Какое-то фосфорическое пятно и туманно, и бешено проносилось по небу; фосфорическим блеском протуманилась невская даль и от этого зелено замерцали беззвучно летящие плоскости, отдавая то там, то здесь искрою золотой; кое-где на воде вспыхивал красненький огонечек и, помигав, отходил в фосфорически простертую муть. За Невою, темнея, вставали громадные здания островов и бросали в туманы блекло светившие очи -- бесконечно, беззвучно, мучительно: и казалось, что -- плачут. Выше -- бешено простирали клочковатые руки какие-то смутные очертания; рой за роем, они восходили над невской волной; а с неба кидалось на них фосфорическое пятно. Только в одном, хаосом не тронутом месте, там, где днем перекинут Троицкий Мост, протуманились гнезда огромные бриллиантов над раз-блиставшимся роем кольчатых, световых змей; и свиваясь, и развиваясь, змеи бежали оттуда искристой чередою; и потом, заныряв, поднимались к поверхности звездными струнками.