- Офицера, выходи! - скомандовал он, подходя к пленным, и вытащил револьвер.
Трунов был уже ранен в голову в это утро, голова его была обмотана тряпкой, кровь стекала с нее, как дождь со скирды.
- Офицера, сознавайся! - повторил он и стал толкать поляков рукояткой револьвера.
Тогда из толпы выступил худой и старый человек, с большими голыми костями на спине, с желтыми скулами и висячими усами.
- ...Край той войне, - сказал старик с непонятным восторгом, - вси офицер утик, край той войне...
И поляк протянул эскадронному синие руки.
- Пять пальцев, - сказал он, рыдая и вертя вялой громадной рукой, - цими пятью пальцами я выховал мою семейству...
Старик задохся, закачался, истек восторженными слезами и упал перед Труновым на колени, но Трунов отвел его саблей.
- Офицера ваши гады, - сказал эскадронный, - офицера ваши побросали здесь одежду... На кого придется - тому крышка, я пробу сделаю...
И тут же эскадронный выбрал из кучи тряпья фуражку с кантом и надвинул ее на старого.
- Впору, - пробормотал Трунов, придвигаясь и пришептывая, - впору... - и всунул пленному саблю в глотку. Старик упал, повел ногами, из горла его вылился пенистый коралловый ручей. Тогда к нему подобрался, блестя серьгой и круглой деревенской шеей, Андрюшка Восьмилетов. Андрюшка расстегнул у поляка пуговицы, встряхнул его легонько и стал стаскивать с умирающего штаны. Он перебросил их к себе на седло, взял еще два мундира из кучи, потом отъехал от нас и заиграл плетью. Солнце в это мгновение вышло из туч. Оно стремительно окружило Андрюшкину лошадь, веселый ее бег, беспечные качанья ее куцего хвоста. Андрюшка ехал по тропинке к лесу, в лесу стоял наш обоз, кучера из обоза бесновались, свистели и делали Восьмилетову знаки, как немому.
Казак доехал уже до середины пути, но тут Трунов, упавший вдруг на колени, прохрипел ему вслед:
- Андрей, - сказал эскадронный, глядя в землю, - Андрей, - повторил он, не поднимая глаз от земли, - республика наша советская живая еще, рано дележку ей делать, скидай барахло, Андрей.
Но Восьмилетов не обернулся даже. Он ехал казацкой удивительной своей рысью, лошаденка его бойко выкидывала из-под себя хвост, точно отмахивалась от нас.
- Измена! - пробормотал тогда Трунов и удивился. - Измена! - сказал он, торопливо вскинул карабин на плечо, выстрелил и промахнулся второпях. Но Андрей остановился на этот раз. Он повернул к нам коня, запрыгал в седле по-бабьи, лицо его стало красно и сердито, он задрыгал ногами.
- Слышь, земляк, - закричал он, подъезжая, и тут же успокоился от звука глубокого и сильного своего голоса, - как бы я не стукнул тебя, земляк, к такой-то свет матери... Тебе десяток шляхты прибрать - ты вона каку панику делаешь, мы по сотне прибирали - тебя не звали... Рабочий ты если - так сполняй свое дело...
И, выбросив из седла штаны и два мундира, Андрюшка засопел носом и, отворачиваясь от эскадронного, взялся помогать мне составлять список на оставшихся пленных. Он терся возле меня, сопел необыкновенно шумно. Пленные выли и бежали от Андрюшки, он гнался за ними и брал в охапку, как охотник берет в охапку камыши для того, чтобы рассмотреть стаю, тянущую к речке на заре.
Возясь с пленными, я истощил все проклятия и кое-как записал восемь человек, номера их частей, род оружия и перешел к девятому. Девятый этот был юноша, похожий на немецкого гимнаста из хорошего цирка, юноша с белой немецкой грудью и с бачками, в триковой фуфайке и в егеревских кальсонах. Он повернул ко мне два соска на высокой груди, откинул вспотевшие белые волосы и назвал свою часть. Тогда Андрюшка схватил его за кальсоны и спросил строго:
- Откуда сподники достал?
- Матка вязала, - ответил пленный и покачнулся.
- Фабричная у тебя матка, - сказал Андрюшка, все приглядываясь, и подушечками пальцев потрогал у поляка холеные ногти, - фабричная у тебя матка, наш брат таких не нашивал...
Он еще раз пощупал егеревские кальсоны и взял за руку девятого, для того чтобы отвести к остальным пленным, уже записанным. Но в это мгновение я увидел Трунова, вылезающего из-за бугра. Кровь стекала с головы эскадронного, как дождь со скирды, грязная тряпка его размоталась и повисла, он полз на животе и держал карабин в руках. Это был японский карабин, отлакированный и с сильным боем. С двадцати шагов Пашка разнес юноше череп, и мозги поляка посыпались мне на руки. Тогда Трунов выбросил гильзы из ружья и подошел ко мне.
- Вымарай одного, - сказал он, указывая на список.
- Не стану вымарывать, - ответил я, содрогаясь, - Троцкий, видно, не для тебя приказы пишет, Павел...
- Вымарай одного! - повторил Трунов и ткнул в бумажку черным пальцем.
- Не стану вымарывать! - закричал я изо всех сил. - Было десять, стало восемь, в штабе не посмотрят на тебя, Пашка...
- В штабе через несчастную нашу жизнь посмотрят, - ответил Трунов и стал подвигаться ко мне, весь разодранный, охрипший и в дыму, но потом остановился, поднял к небесам окровавленную голову и сказал с горьким упреком: - Гуди, гуди, - сказал он, - эвон еще и другой гудит...
И эскадронный показал нам четыре точки в небе, четыре бомбовоза, заплывавшие за сияющие лебединые облака. Это были машины из воздушной эскадрильи майора Фаунт-Ле-Ро, просторные бронированные машины.
- По коням! - закричали взводные, увидев их, и на рысях отвели эскадрон к лесу, но Трунов не поехал со своим эскадроном. Он остался у станционного здания, прижался к стене и затих. Андрюшка Восьмилетов и два пулеметчика, два босых парня в малиновых рейтузах, стояли возле него и тревожились.
- Нарезай винты, ребята, - сказал им Трунов, и кровь стала уходить из его лица, - вот донесение Пугачеву от меня...
И гигантскими мужицкими буквами Трунов написал на косо выдранном листке бумаги:
"Имея погибнуть сего числа, - написал он, - нахожу долгом приставить двух номеров к возможному сбитию неприятеля и в то же время отдаю командование Семену Голову, взводному..."
Он запечатал письмо, сел на землю и, понатужившись, стянул с себя сапоги.
- Пользовайся, - сказал он, отдавая пулеметчикам донесение и сапоги, - пользовайся, сапоги новые...
- Счастливо вам, командир, - пробормотали ему в ответ пулеметчики, переступили с ноги на ногу и мешкали уходить.
- И вам счастливо, - сказал Трунов, - как-нибудь, ребята... - и пошел к пулемету, стоявшему на холмике у станционной будки. Там ждал его Андрюшка Восьмилетов, барахольщик.
- Как-нибудь, - сказал ему Трунов и взялся наводить пулемет. - Ты со мной, што ль, побудешь, Андрей?..
- Господа Иисуса, - испуганно ответил Андрюшка, всхлипнул, побелел и засмеялся, - господа Иисуса хоругву мать!..
И стал наводить на аэроплан второй пулемет.
Машины залетали над станцией все круче, они хлопотливо трещали в вышине, снижались, описывали дуги, и солнце розовым лучом ложилось на блеск их крыльев.
В это время мы, четвертый эскадрон, сидели в лесу. Там, в лесу, мы дождались неравного боя между Пашкой Труновым и майором американской службы Реджинальдом Фаунт-Ле-Ро. Майор и три его бомбометчика выказали уменье в этом бою. Они снизились на триста метров и расстреляли из пулеметов сначала Андрюшку, потом Трунова. Все ленты, выпущенные нашими, не причинили американцам вреда; аэропланы улетели в сторону, не заметив эскадрона, спрятанного в лесу. И поэтому, выждав с полчаса, мы смогли поехать за трупами. Тело Андрюшки Восьмилетова забрали два его родича, служившие в нашем эскадроне, а Трунова, покойного нашего командира, мы отвезли в готический Сокаль и похоронили его там на торжественном месте - в общественном саду, в цветнике, посредине города. ИВАНЫ
Дьякон Аггеев бежал с фронта дважды. Его отдали за это в Московский клейменый полк. Главком Каменев, Сергей Сергеевич, смотрел этот полк в Можайске перед отправкой на позиции.
- Не надо их мне, - сказал главком, - обратно их в Москву, отхожие чистить...
В Москве кое-как сбили из клейменых маршевую роту. В числе других попал дьякон. Он прибыл на польский фронт и сказался там глухим. Лекпом Барсуцкий из перевязочного отряда, провозившись с ним неделю, не сломил его упорства.
- Шут с ним, с глухарем, - сказал Барсуцкий санитару Сойченко, - подыщи в обозе телегу, отправим дьякона в Ровно на испытание...
Сойченко ушел в обоз и добыл три телеги: на первой из них сидел кучером Акинфиев.
- Иван, - сказал ему Сойченко, - отвезешь глухаря в Ровно.
- Отвезти можно, - ответил Акинфиев.
- И расписку мне доставишь в получении...
- Ясно, - сказал Акинфиев, - а какая в ней причина, в глухоте его?..
- Своя рогожа чужой рожи дороже, - сказал Сойченко, санитар. - Тут вся причина. Фармазонщик он, а не глухарь...
- Отвезти можно, - повторил Акинфиев и поехал следом за другими подводами.
Всего собралось у перевязочного пункта три телеги. На первую посадили сестру, откомандированную в тыл, вторую отвели для казака, больного воспалением почек, на третью сел Иван Аггеев, дьякон.
Исполнив все дела, Сойченко позвал лекпома.
- Поехал наш фармазонщик, - сказал он, - погрузил на ревтрибунальных под расписку. Сейчас трогают...
Барсуцкий выглянул в окошко, увидел телеги и кинулся из дому, весь красный и без шапки.
- Ох, да ты его зарежешь! - закричал он Акинфиеву. - Пересадить надо дьякона.
- Куда его пересадишь, - ответили казаки, стоявшие поблизости, и засмеялись. - Ваня наш везде достанет...
Акинфиев с кнутом в руках стоял тут же, возле своих лошадей. Он снял шапку и сказал вежливо:
- Здравствуйте, товарищ лекпом.
- Здравствуй, друг, - ответил Барсуцкий, - ты ведь зверь, пересадить надо дьякона...
- Поинтересуюсь узнать, - визгливо сказал тогда казак, и верхняя губа его вздрогнула, поползла и затрепетала над ослепительными зубами, - поинтересуюсь узнать, подходяще ли оно нам, или неподходяще, что когда враг тиранит нас невыразимо, когда враг бьет нас под самый вздох, когда он виснет грузом на ногах и вяжет змеями наши руки, подходяще ли оно нам - законопачивать уши в смертельный этот час?