просто держал почти на весу близ себя, а она нехотя глядела на
него, но раздавался кашель или скрежет подножного гравия, и
Сербинов вновь уводил Софью Александровну.
Постепенно они обошли кладбище по большому кругу -- всюду
без пристанища -- и возвратились к могиле матери Симона. Они
оба уже утомились; Симон чувствовал, как ослабело от ожидания
его сердце и как нужно ему отдать свое горе и свое одиночество
в другое, дружелюбное тело и, может быть, взять у Софьи
Александровны то, что ей драгоценно, чтобы она всегда жалела о
своей утрате, скрытой в Сербинове, и поэтому помнила его.
-- Зачем вам это надо сейчас? -- спросила Софья
Александровна. -- Давайте лучше говорить.
Они сели на выступавшее из почвы корневище дерева и
приложили ноги к могильной насыпи матери. Симон молчал, он не
знал, как поделить свое горе с Софьей Александровной, не
поделив прежде с нею самого себя: даже имущество в семействе
делается общим лишь после взаимной любви супругов; всегда, пока
жил Сербинов, он замечал, что обмен кровью и телом вызывает
затем обмен прочими житейскими вещами, -- наоборот не бывает,
потому что лишь дорогое заставляет не жалеть дешевое. Сербинов
был согласен и с тем, что так думает лишь его разложившийся ум.
-- Что же мне говорить! -- сказал он. -- Мне сейчас трудно,
горе во мне живет как вещество, и наши слова останутся отдельно
от него.
Софья Александровна повернула к Симону свое вдруг
опечаленное лицо, будто боясь страдания, она или поняла, или
ничего не сообразила. Симон угрюмо обнял ее и перенес с
твердого корня на мягкий холм материнской могилы, ногами в
нижние травы. Он забыл, есть ли на кладбище посторонние люди,
или они уже все ушли, а Софья Александровна молча отвернулась
от него в комья земли, в которых содержался мелкий прах чужих
гробов, вынесенный лопатой из глубины.
Спустя время Сербинов нашел в своих карманных трущобах
маленький длинный портрет худой старушки и спрятал его в
размягченной могиле, чтоб не вспоминать и не мучиться о матери.
Гопнер в Чевенгуре сделал для Якова Титыча оранжерею: старик
уважал невольные цветы, он чувствовал от них тишину своей
жизни. Но уже надо всем миром, и над Чевенгуром, светило
вечернее, жмурящееся солнце средней осени, и степные цветы
Якова Титыча едва пахли от своего слабеющего дыхания. Яков
Титыч призывал к себе самого молодого из прочих,
тринадцатилетнего Егория, и сидел с ним под стеклянной крышей в
кругу аромата. Ему жалко было умирать в Чевенгуре, но уже надо,
потому что желудок перестал любить пищу и даже питье обращал в
мучительный газ, но не от болезни желал умереть Яков Титыч, а
от потери терпения к самому себе: он начал чувствовать свое
тело как постороннего, второго человека, с которым он скучает
целых шестьдесят лет и на которого Яков Титыч стал иметь теперь
неутомимую злобу. Сейчас он глядел в поле, где Пролетарская
Сила пахала, а Копенкин ходил за ней вслед, и еще больше хотел
забыть себя, скрыться от тоски неотлучного присутствия с одним
собой. Он желал стать лошадью, Копенкиным, любым одаренным
предметом, лишь бы потерять из ума свою исчувствованную,
присохшую коркой раны жизнь. Он пробовал руками Егория, и ему
бывало легче, все же мальчик -- это лучшая жизнь, и если нельзя
ею жить, то можно хотя бы иметь при себе и думать о ней.
Босой Копенкин поднимал степь, успевшую стать целиной, силою
боевого коня. Он пахал не для своей пищи, а для будущего
счастья другого человека, для Александра Дванова. Копенкин
видел, что Дванов отощал в Чевенгуре, и тогда он собрал рожь по
горстям, уцелевшую в чуланах от старого мира, и запряг
Пролетарскую Силу в соху, чтобы запахать землю и посеять озимый
хлеб для питания друга. Но Дванов похудел не от голода,
наоборот -- в Чевенгуре ему редко хотелось есть, он похудел от
счастья и заботы. Ему постоянно казалось, что чевенгурцы чем-то
мучаются и живут между собой непрочно. И Дванов уделял им свое
тело посредством труда; для того чтобы Копенкин прижился с ним
в Чевенгуре, Александр писал ему ежедневно, по своему
воображению, историю жизни Розы Люксембург, а для Кирея,
который ходил теперь за Двановым с тоской своего дружелюбия и
стерег его по ночам, чтобы он не скрылся вдруг из Чевенгура,
для Кирея он вытащил со дна реки небольшой ствол черного
дерева, потому что Кирей захотел вырезать из него деревянное
оружие. Чепурный же, совместно с Пашинцевым, беспрерывно рубил
кустарник, он вспомнил, что зимы бывают малоснежными, а если
так, то снег не утеплит домов, и тогда можно простудить все
население коммунизма и оно умрет к весне. По ночам Чепурный
тоже не имел покоя -- он лежал на земле среди Чевенгура и
подкладывал ветви в неугасимый костер, чтобы в городе не
перевелся огонь. Гопнер и Дванов обещали вскоре сделать в
Чевенгуре электричество, но все время утомлялись другими
заботливыми делами. В ожидании электричества Чепурный лежал под
сырым небом осенней тьмы и дремлющим умом стерег тепло и свет
для спящих прочих. Прочие же просыпались еще во мраке, и это их
пробуждение было временем радости для Чепурного: по всему
тихому Чевенгуру раздавалось скрипение дверей и гул ворот,
босые отдохнувшие ноги шагали меж домов в поисках пищи и
свидания с товарищами, гремели водяные ведра, и всюду
рассветало. Здесь Чепурный с удовлетворением засыпал, а прочие
сами берегли общий огонь.
Каждый из прочих отправлялся в степь или на реку и там рвал
колосья, копал корнеплоды, а в реке ловил шапкой на палке
расплодившуюся рыбью мелочь. Сами прочие ели лишь изредка: они
добывали корм для угощения друг друга, но пища уже редела в
полях, и прочие ходили до вечера среди бурьяна в тоске своего и
чужого голода.
В начале сумерек прочие сходились на открытом заросшем месте
и готовились кушать. Вдруг вставал Карчук -- он целый день
трудился и умаривался, а по вечерам любил быть среди
простонародья.
-- Граждане-друзья, -- говорил Карчук своим довольным
голосом. -- У Юшки в груди кашель и невзгода -- пускай он
питается полегче, я ему травяных жамок целые тыщи нарвал и
напустил в них молочного соку из цветочных ножек, пусть Юшка
смело кушает...
Юшка сидел на лопухе, имея четыре картошки.
-- Я на тебя, Карчук, тоже свой принцип подниму, -- отвечал
Юшка. -- Мне чего-то с утра было желательно тебя печеной
картошкой удивить! Мне желательно, чтобы ты посытней на ночь
угостился!
Вокруг поднималась ночная жуть. Безлюдное небо угрюмо
холодало, не пуская наружу звезд, и ничто нигде не радовало.
Прочий человек ел и чувствовал себя хорошо. Среди этой
чужеродности природы, перед долготою осенних ночей, он запасся
не менее как одним товарищем и считал его своим предметом, и не
только предметом, но и тем таинственным благом, на которое
человек полагается лишь в своем воображении, но исцеляется в
теле; уже тем, что другой необходимый человек живет целым на
свете, уже того достаточно, чтобы он стал источником сердечного
покоя и терпения для прочего человека, его высшим веществом и
богатством его скудости. Посредством присутствия на свете
второго, собственного человека Чевенгур и ночная сырость
делались вполне обитаемыми и уютными условиями для каждого
одинокого прочего. "Пусть кушает, -- думал Карчук, глядя на
питающегося Юшку. -- Потом в него от пищеварения кровь
прибавится и ему интересней спать будет. А завтра проснется --
сыт и в теле тепло: удобное дело!"
А Юшка, проглотив последнюю жидкость пищи, встал на ноги
посреди круга людей.
-- Товарищи, мы живем теперь тут, как население, и имеем
свой принцип существования... И хотя ж мы низовая масса, хотя
мы самая красная гуща, но нам кого-то не хватает и мы кого-то
ждем!..
Прочие молчали и прикладывали головы к своему же нижнему
телу от усталости дневных забот о пище и друг о друге.
-- У нас Прошка в убытке, -- сказал Чепурный с грустью. --
Нет его, милого, среди Чевенгура!..
-- Пора б костер посильней организовать, -- сказал Кирей.
-- Может, Прошка ночью явится, а у нас темное место!
-- А чем его организовать? -- не понял Карчук. -- Костер
надо жечь пышным способом! Как же ты его организуешь, когда
хворостины без калибра выросли! -- сожги их, вот тогда дым уж
тебе организованно пойдет...
Но здесь прочие начали тихо дышать от наступления
бессознательного сна, и они уже не слышали Карчука. Лишь
Копенкин не хотел отдыха. "Чушь", -- подумал он обо всем и
пошел устраивать коня. Дванов и Пашинцев легли поближе спинами
и, нагревши друг друга, не почувствовали, как потеряли ум до
утра.
Через два дня в третий пришли две цыганки и без толку
переночевали в чулане Карчука. Днем они тоже хотели
пристроиться к чевенгурцам, но те трудились в разных местах
города и бурьяна, и им было стыдно перед товарищами вместо
труда любезно обходиться с женщинами. Кирей уже успел выловить
всех клопов в Чевенгуре и сделать саблю из черного дерева, а во
время появления цыганок он выкапывал пень, чтобы достать
матерьял на трубку Гопнеру. Цыганки прошли мимо него и скрылись
в тени пространства; Кирей почувствовал в себе слабость тела от
грусти, словно он увидел конец своей жизни, но постепенно
превозмог эту тягость посредством траты тела на рытье земли.
Через час цыганки еще раз показались, уже на высоте степи, а
затем сразу исчезли, как хвост отступающего обоза.
-- Красавицы жизни, -- сказал Пиюся, развешивавший сушиться
по плетням вымытые гуни прочих.
-- Солидное вещество, -- определил цыганок Жеев.
-- Только революции в ихнем теле не видать ничуть! --
сообщил Копенкин. Он третий день искал в гуще трав и на всех