порадовало Захара Павловича -- из трубы этой хаты вырос наружу
подсолнух, -- он уже возмужал и склонился на восход солнца
зреющей головой.
Дорога заросла сухими, обветшалыми от пыли травами. Когда
Захар Павлович присаживался покурить, он видел на почве уютные
леса, где трава была деревьями: целый маленький жилой мир со
своими дорогами, своим теплом и полным оборудованием для
ежедневных нужд мелких озабоченных тварей. Заглядевшись на
муравьев, Захар Павлович держал их в голове еще версты четыре
своего пути и наконец подумал: "Дать бы нам муравьиный или
комариный разум -- враз бы можно жизнь безбедно наладить: эта
мелочь -- великие мастера дружной жизни; далеко человеку до
умельца-муравья".
Появился Захар Павлович на опушке города, снял себе чулан у
многодетного вдовца-столяра, вышел наружу и задумался: чем бы
ему заняться?
Пришел с работы столяр-хозяин и сел рядом с Захаром
Павловичем.
-- Сколько тебе за помещение платить? -- спросил Захар
Павлович.
Столяр похрипел горлом, как бы желая смеяться; в голосе его
слышна была безнадежность и то особое притерпевшееся отчаяние,
которое бывает у кругом и навсегда огорченного человека.
-- А ты чем занимаешься? Ничем? Ну, живи так, пока мои
ребята тебе голову не оторвали...
Это он сказал верно: в первую же ночь сыновья столяра --
ребята от десяти до двадцати лет -- облили спящего Захара
Павловича своей мочой, а дверь чулана приперли рогачом. Но
трудно было рассердить Захара Павловича, никогда не
интересовавшегося людьми. Он знал, что есть машины и сложные
мощные изделия, и по ним ценил благородство человека, а не по
случайному хамству. И в самом деле, утром Захар Павлович видел,
как старший сын столяра ловко и серьезно делал топорище, значит
-- главное в нем не моча, а ручная умелость.
Через неделю Захар Павлович так заскорбел от безделья, что
начал без спроса чинить дом столяра. Он перешил худые швы на
крыше, сделал заново крыльцо в сенях и вычистил сажу из
дымоходов. В вечернее время Захар Павлович тесал колышки.
-- Что ты делаешь? -- спрашивал у него столяр, промокая усы
хлебной коркой -- он только что пообедал: ел картошку и огурцы.
-- Может быть, на что годятся, -- отвечал Захар Павлович.
Столяр жевал корку и думал:
"Годятся могилы огораживать! Мои ребята говели постом -- все
могилы на кладбище специально обгадили".
Тоска Захара Павловича была сильнее сознания бесполезности
труда, и он продолжал тесать колья до полной ночной усталости.
Без ремесла у Захара Павловича кровь от рук приливала к голове,
и он начинал так глубоко думать о всем сразу, что у него
выходил один бред, а в сердце поднимался тоскливый страх. Бродя
днем по солнечному двору, он не мог превозмочь свою думу, что
человек произошел из червя, червь же -- это простая страшная
трубка, у которой внутри ничего нет -- одна пустая вонючая
тьма. Наблюдая городские дома, Захар Павлович открыл, что они в
точности похожи на закрытые гробы, и пугался ночевать в доме
столяра. Зверская работоспособная сила, не находя места, ела
душу Захара Павловича, он не владел собой и мучился
разнообразными чувствами, каких при работе у него никогда не
появлялось. Он начал видеть сны: будто умирает его отец --
шахтер, а мать поливает его молоком из своей груди, чтобы он
жил; но отец ей сердито говорит: "Дай хоть свободно помучиться,
стерва", -- потом долго лежит и оттягивает смерть; мать стоит
над ним и спрашивает: "Скоро ты?"; отец с ожесточением мученика
плюет, ложится вниз лицом и напоминает: "Хорони меня в старых
штанах, эти Захарке отдашь!"
Единственное, что радовало Захара Павловича, это сидеть на
крыше и смотреть вдаль, где в двух верстах от города проходили
иногда бешеные железнодорожные поезда. От вращения колес
паровоза и его быстрого дыхания у Захара Павловича радостно
зудело тело, а глаза взмокали легкими слезами от сочувствия
паровозу.
Столяр смотрел-смотрел на своего квартиранта и начал его
кормить бесплатно со своего стола. Сыновья столяра бросили в
отдельную чашку Захара Павловича на первый раз соплей, но отец
встал и с размаху, без всякого слова, выбил на скуле старшего
сына бугор.
-- Сам я человек как человек, -- спокойно сказал столяр,
сев на свое место, -- но, понимаешь ты, такую сволочь нарожал,
что, того и гляди, они меня кончат. Ты посмотри на Федьку! Сила
-- чертова: и где он себе ряшку налопал, сам не пойму -- с
малолетства на дешевых харчах сидят...
Начались первые дожди осени -- без времени, без пользы:
крестьяне давно пропали в чужих краях, а многие умерли на
дорогах, не дойдя до шахт и до южного хлеба. Захар Павлович
пошел со столяром на вокзал наниматься: у столяра там был
знакомый машинист.
Машиниста они нашли в дежурке, где отсыпались паровозные
бригады. Машинист сказал, что народу много, а работы нет;
остатки ближних деревень целиком живут на вокзале и делают что
попало за низкий расценок. Столяр вышел и принес бутылку водки
и круг колбасы. Выпив водки, машинист рассказал Захару
Павловичу и столяру про паровозную машину и тормоз Вестингауза.
-- Ты знаешь инерция какая на уклонах бывает при
шестидесяти осях в составе? -- возмущенный невежеством
слушателей, говорил машинист и упруго показывал руками мощь
инерции. -- Ого! Откроешь тормозной кран -- под тендером из-под
колодок синее пламя бьет, вагоны в затылок прут, паровоз дует с
закрытым паром -- одним разбегом в трубу клокочет! Ух, едрит
твою мать!.. Налей! Огурца зря не купил: колбаса желудок
запаковывает...
Захар Павлович сидел и молчал: он заранее не верил, что
поступит на паровозную работу -- куда ж тут ему справиться
после деревянных сковородок!
От рассказов машиниста его интерес к механическим изделиям
становился затаенней и грустней, как отказанная любовь.
-- А ты что заквок? -- заметил машинист скорбь Захара
Павловича. -- Приди завтра в депо, я с наставником поговорю,
может, в обтирщики возьмут! Не робей, сукин сын, раз есть
хочешь...
Машинист остановился, не кончив какого-то слова: у него
началась отрыжка.
-- Но, дьявол: колбаса твоя задним ходом прет! За гривенник
пуд, пищеброд, купил, лучше б я обтирочными концами закусил...
Но, -- снова обратился машинист к Захару Павловичу, -- но
паровоз мне делай под зеркало, чтоб я в майских перчатках мог
любую часть щупать! Паровоз никакой пылинки не любит: машина,
брат, это -- барышня... Женщина уж не годится -- с лишним
отверстием машина не пойдет...
Машинист понес в даль отвлеченных слов о каких-то женщинах.
Захар Павлович слушал-слушал и ничего не понимал: он не знал,
что женщин можно любить особо и издали; он знал, что такому
человеку следует жениться. С интересом можно говорить о
сотворении мира и о незнакомых изделиях, но говорить о женщине,
как и говорить о мужчинах, -- непонятно и скучно. Имел когда-то
Захар Павлович жену; она его любила, а он ее не обижал, но он
не видел от нее слишком большой радости. Многими свойствами
наделен человек; если страстно думать над ними, то можно ржать
от восторга даже собственного ежесекундного дыхания. Но что
тогда получится? Затея и игра в свое тело, а не серьезное
внешнее существование.
Захар Павлович сроду не уважал таких разговоров.
Через час машинист вспомнил о своем дежурстве. Захар
Павлович и столяр проводили его до паровоза, который вышел
из-под заправки. Машинист еще издали служебным басом крикнул
своему помощнику:
-- Как там пар?
-- Семь атмосфер, -- ответил без улыбки помощник,
высовываясь из окна.
-- Вода?
-- Нормальный уровень.
-- Топка?
-- Сифоню.
-- Отлично.
На другой день Захар Павлович пришел в депо.
Машинист-наставник, сомневающийся в живых людях старичок, долго
всматривался в него. Он так больно и ревниво любил паровозы,
что с ужасом глядел, когда они едут. Если б его воля была, он
все паровозы поставил бы на вечный покой, чтоб они не увечились
грубыми руками невежд. Он считал, что людей много, машин мало;
люди -- живые и сами за себя постоят, а машина -- нежное,
беззащитное, ломкое существо: чтоб на ней ездить исправно,
нужно сначала жену бросить, все заботы из головы выкинуть, свой
хлеб в олеонафт макать -- вот тогда человека можно подпустить к
машине, и то через десять лет терпения!
Наставник изучал Захара Павловича и мучился: холуй,
наверное, -- где пальцем надо нажать, он, скотина, кувалдой
саданет, где еле-еле следует стеклышко на манометре протереть,
он так надавит, что весь прибор с трубкой сорвет, -- разве ж
допустимо к механизму пахаря допускать?! "Боже мой, боже мой,
-- молча, но сердечно сердился наставник, -- где вы, старинные
механики, помощники, кочегары, обтирщики? Бывало, близ паровоза
люди трепетали, а теперь каждый думает, что он умней машины!
Сволочи, святотатцы, мерзавцы, холуи чертовы! По правилу, надо
бы сейчас же остановить движение! Какие нынче механики? Это
крушение, а не люди! Это бродяги, наездники, лихачи -- им болта
в руки давать нельзя, а они уже регулятором орудуют! Я, бывало,
когда что чуть стукнет лишнее в паровозе на ходу, что-нибудь
только запоет в ведущем механизме -- так я концом ногтя не
сходя с места чувствую, дрожу весь от страдания, на первой же
остановке губами дефект найду, вылижу, высосу, кровью смажу, а
втемную не поеду... а этот изо ржи да прямо в паровоз хочет!"
-- Иди домой -- рожу сначала умой, потом к паровозу
подходи, -- сказал наставник Захару Павловичу.
Умывшись, на вторые сутки Захар Павлович явился снова.
Наставник лежал под паровозом и осторожно трогал рессоры,
легонько постукивая по ним молоточком и прикладываясь ухом к