- Этот чиновник так был неловок, что разбил ее, - продолжал Жорж холодно; - вот деньги! - Он бросил деньги на стол - и прибавил:
- Скажи ему, что теперь он может отсюда уйти свободно.
Служитель при всех доложил с почтением чиновнику, что он всё получил, - и просил на водку!.. Но тот, ничего не отвечая, скрылся: толпа хохотала ему вослед; - офицеры смеялись еще больше... и хвалили товарища, который так славно отделал противника, не запутавшись между тем в историю. - О! история у нас вещь ужасная; благородно или низко вы поступили, правы или нет, могли избежать или не могли, но ваше имя замешано в историю... всё равно, вы теряете всё: расположение общества, карьер, уважение друзей... попасться в историю! ужаснее этого ничего не может быть, как бы эта история ни кончилась! Частная известность уж есть острый нож для общества, вы заставили об себе говорить два дня. - Страдайте ж двадцать лет за это. Суд общего мнения, везде ошибочный, происходит однако у нас совсем на других основаниях, чем в остальной Европе; в Англии, например, банкрутство - бесчестие неизгладимое, - достаточная причина для самоубийства. Развратная шалость в Германии закрывает навсегда двери хорошего общества (о Франции я не говорю: в одном Париже больше разных общих мнений, чем в целом свете) - а у нас?.. объявленный взяточник принимается везде очень хорошо: его оправдывают фразою: и! кто этого не делает!.. Трус обласкан везде, потому что он смирный малый, а замешанный в историю! - о! ему нет пощады: маменьки говорят об нем: "бог его знает, какой он человек", и папеньки прибавляют: "мерзавец!.."
Офицеры без новой тревоги допили свой чай и пошли; Печорин вышел после всех; на крыльце кто-то его остановил за руку, примолвив: "я имею с вами поговорить!" По трепету руки он отгадал, что это его давешний противник; нечего делать: не миновать истории.
- Извольте говорить, - отвечал он небрежно. - Только не здесь на морозе.
- Пойдемте в коридор театра! - возразил чиновник. - Они пошли молча.
Второй акт уже начался: коридоры и широкие лестницы были пусты; на площадке одной уединенной лестницы, едва освещенной далекой лампой, они остановились, и Печорин, сложив руки на груди, прислонясь к железным перилам и прищурив глаза, окинул взором противника с ног до головы и сказал:
- Я вас слушаю!..
- Милостивый государь, - голос чиновника дрожал от ярости, жилы на лбу его надулись, и губы побледнели, - милостивый государь!.. вы меня обидели! вы меня оскорбили смертельно.
- Это для меня не секрет, - отвечал Жорж, - и вы могли бы объясниться при всех: - я вам отвечал бы то же, что теперь отвечу... когда ж вам угодно стреляться? нынче? завтра? - я думаю, что угадал ваше намерение; по крайней мере разбитие чашек не было случайностью: вы хотели с чего-нибудь начать... и начали очень остроумно, - прибавил он, насмешливо поклонившись...
- Милостивый государь! - отвечал он задыхаясь, - вы едва меня сегодня не задавили, да, меня, который перед вами... и этим хвастаетесь, вам весело! - а по какому праву? потому что у вас есть рысак, белый султан? золотые эполеты? Разве я не такой же дворянин, как вы? - Я беден! - да, я беден! хожу пешком - конечно, после этого я не человек. Я же только дворянин! - А! вам это весело!.. вы думали, что я буду слушать смиренно дерзости, потому что у меня нет денег, которые бы я мог бросить на стол!.. Нет, никогда! никогда, никогда я вам этого не прощу!..
В эту минуту пламеневшее лицо его было прекрасно, как и буря; Печорин смотрел на него с холодным любопытством и наконец сказал:
- Ваши рассуждения немножко длинны - назначьте час - и разойдемтесь: вы так кричите, что разбудите всех лакеев: - и точно, некоторые из них, спавшие на барских салопах в коридоре первого яруса, начали поднимать головы...
- Какое дело мне до них! - пускай весь мир меня слушает!..
- Я не этого мнения... Если угодно завтра в восемь часов утра я вас жду с секундантом.
Печорин сказал свой адрес...
- Драться! я вас понимаю! - насмерть драться!.. И вы думаете, что я буду достаточно вознагражден, когда всажу вам в сердце свинцовый шарик!.. Прекрасное утешение!.. Нет, я б желал, что<б> вы жили вечно, и чтоб я мог вечно мстить вам. Драться! нет!.. тут успех слишком неверен...
- В таком случае ступайте домой, выпейте стакан воды и ложитесь спать, - возразил Печорин, пожав плечами, и хотел идти.
- Нет, постойте, - сказал чиновник, придя несколько в себя, - и выслушайте меня!.. Вы думаете, что я трус? как будто храбрость не может существовать без вывески шпор или эполетов? Поверьте, что я меньше дорожу жизнью и будущностью, чем вы! Моя жизнь горька, будущности у меня нет... я беден, так беден, что хожу в стулья; я не могу раз в год бросить 5 рублей для своего удовольствия, я живу жалованьем, без друзей, без родных - у меня одна мать, старушка... я всё для нее: я ее провидение и подпора. Она для меня: и друзья и семейство; с тех пор, как живу, я еще никого не любил кроме ее: - потеряв меня, сударь, она либо умрет от печали, либо умрет с голоду...
Он остановился, глаза его налились слезами и кровью...
- И вы думали, что я с вами буду драться?..
- Чего ж, наконец, вы от меня хотите? - сказал Печорин нетерпеливо.
- Я хотел вас заставить раскаяться.
- Вы, кажется, забыли, что не я начал ссору.
- А разве задавить человека ничего - шутка - потеха?
- Я вам обещаюсь высечь моего кучера...
- О, вы меня выведете из терпения!..
- Что ж? мы тогда будем стреляться!..
Чиновник не отвечал, он закрыл лицо руками, грудь его волновалась, в его отрывистых словах проглядывало отчаяние, казалось, он рыдал и наконец он воскликнул:
"Нет, не могу, не погублю ее!.." - и убежал.
Печорин с сожалением посмотрел ему вослед и пошел в кресла: второй акт Фенеллы уж подходил к концу... Артиллерист и преображенец, сидевшие с другого края, не заметили его отсутствия.
ГЛАВА III
Почтенные читатели, вы все видели сто раз Фенеллу, вы все с громом вызывали Новицкую и Голланда, и поэтому я перескочу через остальные 3 акта и подыму свой занавес в ту самую минуту, как опустился занавес Александрийского театра, замечу только, что Печорин мало занимался пьесою, был рассеян и забыл даже об интересной ложе, на которую он дал себе слово не смотреть.
Шумною и довольною толпою зрители спускались по извилистым лестницам к подъезду... внизу раздавался крик жандармов и лакеев. Дамы, закутавшись и прижавшись к стенам, и заслоняемые медвежьими шубами мужей и папенек от дерзких взоров молодежи, дрожали от холоду - и улыбались знакомым. Офицеры и штатские франты с лорнетами ходили взад и вперед, стучали - одни саблями и шпорами, другие калошами. Дамы высокого тона составляли особую группу на нижних ступенях парадной лестницы, смеялись, говорили громко и наводили золотые лорнетки на дам без тона, обыкновенных русских дворянок, - и одни другим тайно завидовали: необыкновенные красоте обыкновенных, обыкновенные, увы! гордости и блеску необыкновенных.
У тех и у других были свои кавалеры; у первых почтительные и важные, у вторых услужливые и порой неловкие!.. в середине же теснился кружок людей не светских, не знакомых ни с теми, ни с другими, - кружок зрителей. Купцы и простой народ проходили другими дверями. - Это была миньятюрная картина всего петербургского общества.
Печорин, закутанный в шинель и надвинув на глаза шляпу, старался продраться к дверям. Он поравнялся с Лизаветою Николавной Негуровой; на выразительную улыбку отвечал сухим поклоном и хотел продолжать свой путь, но был задержан следующим вопросом: "Отчего вы так сериозны, monsieur George2? - вы недовольны спектаклем?"
- Напротив, я во всё горло вызывал Голланда!
- Не правда ли, что Новицкая очень мила!
- Ваша правда.
- Вы от нее в восторге?
- Я очень редко бываю в восторге.
- Вы этим никого не ободряете! - сказала она с досадою и стараясь иронически улыбнуться...
- Я не знаю никого, кто бы нуждался в моем ободрении! - отвечал Печорин небрежно. - И притом восторг есть что-то такое детское...
- Ваши мысли и слова удивительно подвержены перемене... давно ли...
- Право...
Печорин не слушал, его глаза старались проникнуть пеструю стену шуб, салопов, шляп... ему показалось, что там, за колонною, мелькнуло лицо ему знакомое, особенно знакомое... в эту минуту жандарм крикнул, и долговязый лакей повторил за ним: "карета князя Лиговскoва!".. С отчаянными усилиями расталкивая толпу, Печорин бросился к дверям... перед ним человека за четыре, мелькнул розовый салоп, шаркнули ботинки... лакей подсадил розовый салоп в блестящий купе, потом вскарабкалась в него медвежья шуба, дверцы хлопнули, - "на Морскую! пошел!".. Интересную карету заменила другая, может быть, не менее интересная, только не для Печорина. Он стоял как вкопанный!.. Мучительная мысль сверлила его мозг: эта ложа, на которую он дал себе слово не смотреть... Княгиня сидела в ней, ее розовая ручка покоилась на малиновом бархате; ее глаза, может быть, часто покоились на нем, а он даже и не подумал обернуться, магнетическая сила взгляда любимой женщины не подействовала на его бычачьи нервы - о, бешенство! он себе этого никогда не простит! Раздосадованный, он пошел по тротуару, отыскал свои сани, разбудил толчком кучера, который лежал свернувшись, покрытый медвежьего полостью, и отправился домой. А мы обратимся к Лизавете Николавне Негуровой и последуем за нею.