Распрощавшись наконец, путники мои едва только выехали за город, как сейчас же вступили между собою в довольно отвлеченный разговор, который был начат Аггеем Никитичем издалека.
- Я вот теперь еду к Егору Егорычу и, признаюсь, побаиваюсь, - проговорил он.
- Чего? - спросил Пилецкий.
- Да того именно, что Егор Егорыч мне еще в Москву прислал несколько масонских книг, а также и трактат о самовоспитании, рукописный и, надо быть, его собственного сочинения. Я прочел этот трактат раз десять... Кое-что понял в нем, а другое пришлось совершенно не по зубам.
- Пришлось не по зубам? - повторил Мартын Степаныч. - А что именно?
- Да вот тут слово мистицизм на каждой почти строке повторяется, а что оно значит - черт его знает, я никогда такого слова и не слыхивал. Не можете ли вы растолковать мне его?..
- С великим удовольствием! - произнес, слегка улыбнувшись, Мартын Степаныч. - Мистицизм есть известного рода философско-религиозное учение, в котором поэтому два элемента: своя философия и свое вероучение.
- А какая разница между этими двумя элементами? - бухнул Аггей Никитич.
При таком странном вопросе своего собеседника Мартын Степаныч потупился, но продолжал:
- Такая же, как между всякой философией и религией: первая учит познавать сущность вещей посредством разума, а религия преподает то, что сказано в божественном откровении; но путь в достижении того и другого познания в мистицизме иной, чем в других философских системах и в других вероучениях, или, лучше сказать, оба эти пути сближены у мистиков: они в своей философии ум с его постепенным ходом, с его логическими выводами ставят на вторую ступень и дают предпочтение чувству и фантазии, говоря, что этими духовными орудиями скорее и вернее человек может достигнуть познания сущности мирового бытия и что путем ума человек идет черепашьим шагом, а чувством и созерцанием он возлетает, как орел.
Аггей Никитич, инстинктивно понявши, что он в первом своем вопросе что-то такое проврался, уже молчал и только с глубоким вниманием слушал Мартына Степаныча, который ему далее толковал:
- При созерцании необходимо полное отрешение от всего чувственного мира, дабы созерцающий совершенно вышел из пределов ограниченного бытия своего и достигнул так называемого экстаза.
Тут Аггей Никитич снова не совладел с собой и спросил:
- А что такое значит экстаз?
- Экстаз, - объяснил ему Пилецкий, - есть то возбужденное состояние, когда человек, под влиянием духовно-нравственного движения, ничего не сознает, что происходит вокруг него; так, он не слышит боя часов, не ощущает ни света, ни темноты, ни даже тепла и холода: он как бы умертвил тело свое и весь одухотворился, - понимаете?
- Понимаю! - отвечал Аггей Никитич, и он в самом деле понял: с ним самим даже случалось нечто в этом роде, когда, например, бывал в сражениях или увлекался какой-нибудь хорошенькой...
- В этом состоянии, - продолжал поучать Мартын Степаныч, - мистики думают созерцать идею мира прямо, непосредственно, как мы видим глазами предметы мира внешнего.
- Мартын Степаныч, вы извините меня, что я вас все перебиваю! - воскликнул на этом месте Аггей Никитич. - Но я не знаю, что значит слово идея.
Мартын Степаныч провел у себя за ухом и, видимо, постарался перевести известное определение идеи, что она есть абсолютное тожество мысли с предметностью, на более понятный для Аггея Никитича язык.
- Идеей называется, когда человек угадает главную причину какого бы то ни было бытия. Представьте вы себе, что дикари смотрят на часы; они видят, что стрелки движутся, но что их движет - им непонятно. Влекомые чувством любознательности, они разломали часы, чтобы посмотреть, что внутри их заключается, и видят там колеса, маятник и пружину, и вдруг кому-либо из них пришла на ум догадка, что стрелки двигает пружина, значит, в его уме явилась идея часового устройства... Я беру для выяснения моей мысли весьма узкий и ограниченный предмет, но при этом главным образом обращаю ваше внимание на то, что дикарь догадался; он понял суть посредством вдохновения. Словом, мистики признают, что все великие идеи - чудо, озаряющее головы людей, по преимуществу наклонных к созерцательному мышлению.
Тут опять-таки Аггей Никитич спутался в своем вопросе.
- Значит, и бога можно понять, как часовую пружину? - проговорил он почти с каким-то азартом.
- Бога вы, пожалуйста, еще оставьте в покое! Я говорил вам о способах мышления нашего разума... До бога нельзя дойти этим путем; его нужно любить; он токмо путем любви открывается и даже, скажу более того, нисходит в нас!
- Я бога люблю больше всего в мире, - воскликнул Аггей Никитич, - и пламенно желаю, чтобы он открылся мне, но не знаю, что для этого нужно делать!.. Как об этом говорят мистики?
На этот вопрос Мартын Степаныч не вдруг отвечал и, прежде сообразив несколько, проговорил наконец:
- По мнению мистиков, для уразумения бога, кроме откровения, существует в человеке внутреннее сознание божества, которое каждый из нас может развивать в себе силою созерцательного чувствования: русские масоны по преимуществу избрали для себя путь уединения, путь жизни аскетов; но, по-моему, это - путь слишком аристократический и вместе с тем мрачный; он пригоден для людей, нежно и деликатно воспитавших свое тело; тогда как есть еще гораздо большая масса людей, у которых тело могучее духа...
- Это так! - подхватил Аггей Никитич, припомнивший, как Егор Егорыч и ему самому говорил о преобладании плоти.
- Для этих людей нужно умерщвление плоти посредством физического движения... Пусть тело их утомится и воспрянет дух!
- Что же для этого нужно? - спросил Аггей Никитич.
- Танцевать, петь и веселиться, и дух господень в вас снизойдет так же, как он нисходит на людей в общем церковном поклонении.
Мысль эта ужасно афраппировала Аггея Никитича.
Мартын Степаныч поспешил прямее объяснить ему:
- Припомните слова царя Давида, который сказал: "Пойте господеви, в гуслех и гласе псаломсте: в трубах кованных и гласом трубы рожаны, вострубите пред царем господем!"
- Да-с, но чтобы после танцев нисходил на нас дух господень, - это непонятно! - возразил Аггей Никитич, знавший по собственному опыту, что если после танцев иногда и приходят в голову некоторые поэтические мысли, то никак уж не богомольного свойства.
- Нисходит! - повторил свое Мартын Степаныч. - И я сам отчасти был свидетелем тому.
- Но как же вы могли быть свидетелем тому? - воскликнул Аггей Никитич.
- Я видел плоды, которые были последствием этого наития: одна дама, после долгого радения в танцах, пении и музыке, весьма часто начинала пророчествовать и очень многим из нас предсказывала будущее... Слова ее записывались и потом в жизни каждого из нас повторились с невероятною точностью.
- Что же это в обществе, что ли, каком происходило?
- Да, то есть в одном очень дружественном кружке...
- А этакий кружок всего только один и есть?
- Нет, таких кружков много и у нас и в Европе!
- А как они называются?
- Их всех называют, - отвечал, немного подумав, Мартын Степаныч, - общим именем скачущих, прыгающих.
Аггей Никитич при этом только уж пожал плечами. "Бог знает что такое? После этого каждого скачущего улана может осенить дух святой!" - подумал он; но тут, как нарочно, пришел ему на память апостол Павел, который тоже ехал на коне, когда услышал глас с небеси: "Савле, Савле, что мя гониши?" - "Удивительно и непонятно", - повторял мысленно Аггей Никитич, а вместе с тем ему ужасно хотелось спросить, что неужели и Мартын Степаныч участвовал в этом кружке; но, по деликатности своей, он не сделал того и погрузился в грустные размышления о своих скудных знаниях и о своем малопонимании. Мартын Степаныч тоже впал в созерцательное состояние, и трудно сказать, что в эти минуты проносилось перед его старческим умом: размышлял ли он о грядущей судьбе скачущих, или только вспоминал об обожаемой им Екатерине Филипповне.
Приезд Зверева и Пилецкого был в Кузьмищеве совершенною неожиданностью. Первый их встретил проходивший по зале доктор Сверстов. Узнав Мартына Степаныча, он радостно воскликнул:
- Это как вы опять здесь и посреди нас очутились?
- Возвращаюсь в Петербург! - объяснил Мартын Степаныч.
- Прощены, значит? - спросил Сверстов.
- Да, - ответил ему тихо Пилецкий.
На Аггея Никитича Сверстов хоть и взглянул с некоторым недоумением, но все-таки вежливо ему поклонился, а Зверев, с своей стороны, отдал ему почтительный поклон.
Потом все вошли в гостиную, где сидели вдвоем Егор Егорыч и Сусанна Николаевна, которые, увидав, кто к ним приехал, без сомнения, весьма удивились, и затем началась обычная сцена задушевных, хоть и бестолковых, деревенских свиданий: хозяева и гости что-то такое восклицали; все чуть-чуть не обнимались; у Сусанны Николаевны оба прибывшие гостя поцеловали с чувством руку; появилась тут же вдруг и gnadige Frau, у которой тоже оба кавалера поцеловали руку; все о разных разностях отрывочно спрашивали друг друга и, не получив еще ответа, рассказывали, что с ними самими было. Аггей Никитич на первых порах, вероятно, по воспоминаниям о Людмиле, подсел поближе к Сусанне Николаевне и поздравил ее со вступлением в брак, а Сусанна Николаевна, в свою очередь, поздравила его с тем же, причем, желая сказать ему приятное, она проговорила:
- Миропа Дмитриевна очень добрая женщина!
- Она благородная и умная, - определил несколько иначе свою супругу Аггей Никитич.
Егор же Егорыч стал расспрашивать Мартына Степаныча, каким образом того простили.
- Подробностей не знаю, - отвечал Пилецкий, - кроме того, что Екатерина Филипповна писала письмо к государю.
- Значит, и она освобождена?
- Да, ей позволено переехать в Москву, с воспрещением, впрочем, выезда в Петербург.